Данло, глядя на свои раскрытые ладони, припомнил кое-что, почти забытое, о себе самом. В дни своей романтической юности он мечтал стать асарией. Это древнее слово обозначает человека, достигшего высшей степени развития и принимающего вселенную во всех ее проявлениях, даже самых несовершенных или ужасных. В память о более молодом себе, который все еще жил в нем и шептал ему на ухо оправдательные слова, Данло склонил голову и тихо произнес:
— Я сказал бы “да” всему во вселенной, если бы только мог.
На Старой Земле жили прекрасные тигры, горевшие жизнью в ее полночных лесах. И были старые, беззубые, обезумевшие тигры, которые охотились на человека. Можно полностью оправдать мир, давший жизнь тиграм, и все же сказать “нет” отдельному тигру, который может пожрать твоего ребенка.
— Возможно. Но должен ведь быть какой-то способ избегать этих несчастных старых тигров, не убивая их.
Как беззаветно ты предан своей ахимсе.
Данло подумал немного и сказал:
— Да, это так.
Что ж, посмотрим.
Эти слова встревожили Данло. Он сжал кулаки и непроизвольно напрягся.
— Что вы хотите этим сказать?
Надо испытать, насколько ты предан идеалу непротивления. И в другом тебя тоже надо испытать. Затем тебя и пригласили сюда: для испытаний.
— Но я не хочу, чтобы меня испытывали. Я прилетел сюда, чтобы спросить вас…
Если выдержишь, сможешь задать мне три вопроса. Я играю в эту игру со всеми пилотами, которые приходят ко мне с какой-то своей целью.
Данло, слыхавший об этой игре, спросил:
— А в чем они состоят… испытания?
Надо испытать, какой из тебя воин.
— Но я ведь уже говорил: я не воин.
Все мужчины — воины. А жизнь — для всего, что существует во вселенной, — это война и ничего более.
— Нет, жизнь — это… нечто иное.
От войны не убежишь, мой милый, хороший, прекрасный воин.
Данло, сжав кулаки до боли в костяшках, сказал:
— Я, пожалуй, не стану подвергаться вашим испытаниям. Я улечу с этой Земли.
Улетать тебе не разрешается.
Данло посмотрел в окно на свой корабль, такой одинокий и уязвимый на пустом берегу. Он не сомневался, что Твердь способна вогнать “Снежную сову” в песок с легкостью человека, прихлопывающего муху.
Ты будешь отдыхать в этом доме, пока не восстановишь силы, — сорок дней, а затем начнутся испытания.
Данло, расшифровав ненавистный ему смысл идеопластов, вспомнил об одном из испытаний Тверди. Она, как и воины-поэты Кваллара, с которыми Данло был знаком слишком хорошо, любила загадывать злосчастным пилотам две первые строчки из какого-нибудь древнего стихотворения, а испытуемый должен был закончить строфу. Справившись с этим, он получал право задать богине любых три вопроса. Твердь, обладающая неисчерпаемыми знаниями в области природы и истории вселенной, отвечала на них правдиво хотя и загадочно — порой так загадочно, что невозможно было понять. Пилот, не сумевший закончить строфу, расплачивался жизнью. Данло знал, что Твердь убила уже многих пилотов его Ордена. Она, стремящаяся всемерно оживить вселенную и познать промысел Бога, была, в сущности, страшной богиней. Она без колебаний убивала тех, кто по ущербности характера или ума не мог помочь Ей в достижении Ее целей. Данло проявил глупость, надеясь, что он как сын Мэллори Рингесса будет избавлен от подобных испытаний. То, что он проделал такой путь лишь для того, чтобы стать возможной жертвой этой странной богини, и забавляло его, и раздражало.
Любя игру так же, как и жизнь (и не боящийся по дикости своего сердца играть с собственной благословенной жизнью), он сделал глубокий вдох и спросил:
— А можно я прочту вам стихи? Если вы их закончите, я соглашусь на испытание, если нет, вы ответите на мои вопросы и позволите мне улететь.
Хочешь устроить испытание мне? А если я этого не желаю?
— Тогда убейте меня сразу. В противном случае я вернусь на свой корабль и попытаюсь стартовать отсюда.
Ответа, как ему показалось, он ждал целую вечность.
Я не согласна.
Данло смотрел на багрец и кобальт этих простых идеопластов и ждал. Его сердце отсчитало три быстрых удара, пока он ждал, когда невидимая рука Тверди выдавит из этого сердца жизнь.
Благословенный мой! Я не согласна на твои условия, но и убивать тебя не стану — это было бы слишком грустно. Ты рискнул жизнью, чтобы подчинить богиню своей воле, — я даже выразить не могу, как мне это приятно.
Данло выдохнул и, прижав к глазу кулак, воззрился на новые идеопласты: Человеку не дозволено испытывать богиню, но богиня может уступить своему капризу и сыграть с человеком. Я люблю играть, Данло ей Соли Рингесс, и потому соглашаюсь на твою игру. Тысячу лет как не играла.
Данло воспринял это как повеление прочесть стихи немедленно. Торопясь, пока капризная богиня не передумала, он снова набрал воздуху и сказал:
— Это строки из одной старой поэмы, которую читал мне мой дед.
Как поймать красивую птицу, Не убив ее дух?
Какой-то миг в комнате не наблюдалось ни звука, ни движения. Данло прямо-таки чувствовал, как бурлят подводные реки информации под корой планеты, — чувствовал, как Твердь роется в своей необъятной памяти. Ему представлялись тахионы, несущиеся в миллионы раз быстрее света с этой Земли к сияющим мозгам близ других звезд. Момент тишины — и в воздухе загорелись новые идеопласты, и Данло прочел: По правилам игры строки должны быть взяты из старинного стихотворения, которое хранилось в библиотеках или звучало в устных сказаниях не менее трех тысяч лет. Тебе известны эти правила ?
— Да. Ну что, вы вспомнили?
Как же иначе? Я люблю стихи, как ты — мед и апельсины.
Данло, по правде говоря, не думал, что Твердь вспомнит эти стихи. Он взял их из Песни Жизни, вместилища коллективной мудрости и знаний алалоев, живущих на заснеженных островах к западу от Невернеса. Песнь Жизни — это эпическая поэма из 4096 строк, и в ней повествуется о радости пришедшего в мир человека — и о страданиях Бога, сотворившего этот мир из огня, льда и прочих составных частей, вырванных Им из своего серебряного тела.
Вот уже пять тысяч лет на тайных церемониях, где бьют барабаны и обагряются кровью ножи, алалойские отцы пересказывали эту поэму своим сыновьям. Алалойский мужчина под страхом смерти не мог открыть ни единой ее строки ни одному живому существу, не прошедшему обряда инициации и не ставшему, в свою очередь, полноправным мужчиной. По этой простой причине Данло полагал, что Твердь эпоса не знает. Песнь Жизни никогда не записывалась, не хранилась в библиотеках и не рассказывалась чужим, исследующим жизнь алалоев. Данло сам не знал ее до конца. В ночь, когда он, четырнадцатилетний, стоял с окровавленными чреслами и обнаженным разумом под звездами, обряд его посвящения прервался. Его дед Леопольд Соли умер, читая первую из Двенадцати Загадок, и Данло так и не узнал продолжения поэмы. Он не знал, как можно поймать красивую птицу, не причинив ей вреда: этого жизненно важного знания в его памяти не содержалось. Если бы даже Твердь продолжала считывать его память, Она не могла прочесть то, чего он никогда не знал. Он надеялся, что Она сознается в своем неведении и разрешит ему улететь.
Выждав около шестидесяти ударов сердца, Данло облизнул сухие зубы и сказал:
— Я прочту эти строки еще раз, а вы назовите следующие.
Как поймать красивую птицу, Не убив ее дух?
Он не ожидал, что Твердь ему ответит, и опешил, расшифровав возникшие перед ним идеопласты: Никак, ибо лишать птицу свободы есть шайда.
Под шум океана и биение собственного сердца Данло продолжал вчитываться в написанную Твердью строку. Эти слова не отличались по стилю от остальной Песни Жизни и звучали правдиво — вернее, выражали мысль, которую каждый алалой счел бы правильной. Никто из алалоев, будь то мужчина, женщина или ребенок, не стал бы лишать свободы живую птицу.
Ведь сам Бог — это великая серебристая талло, чьи крылья простираются до самых концов вселенной. И все-таки Данло, улыбаясь про себя, сомневался, что это и есть следующая строка поэмы. Леопольд Соли говорил ему, что в Двенадцати Загадках содержатся ответы на сокровеннейшие тайны жизни. Не могли эти ответы ограничиваться обыкновенными предписаниями вроде запрета держать птиц в клетках. Следующая строка явно должна была звучать по-другому. Данло закрыл глаза, и в стуке собственного сердца емy померещились настоящие слова. Он не мог их вспомнить, но глубинное чувство правды подсказывало ему, что Твердь ошиблась либо сама сочинила эту строчку.
— Нет, это не может быть верно, — сказал он вслух.
Ты подвергаешь сомнению мои слова, Данло ей Соли Рингесс? По правилам игры ты можешь опровергнуть мой ответ только в том случае, если назовешь верную строчку.
Данло опять зажмурился, пытаясь вспомнить то, чего никогда не знал. Однажды, будучи на волосок от смерти, он уже совершил такое чудо. Когда он балансировал между жизнью и смертью в невернесской библиотеке, строка из неизвестного ему стихотворения явилась перед ним, как сверхновая в черноте космоса. Теперь он пытался повторить этот подвиг здесь, за полгалактики от Невернеса, на этой непонятной Земле, в странном домике, построенном богиней. Но теперешние его усилия уподобляли Данло слепцу, который гонится за своей тенью, пытаясь поймать ее. Он не мог назвать правильную строку и наконец признался:
— Нет, не могу. Извините.
Значит, я выиграла.
Данло сжал челюсти так, что зубы заныли.
— Но ваш ответ неверен! Вы сыграли на том, что я не знаю правильного.
Ты тоже рискнул, неистовый мой, — и проиграл.
Данло молча скрипнул зубами, читая это, а потом мало-помалу, как выбирающаяся из кокона бабочка, начал улыбаться. Еще немного — и он в открытую просиял улыбкой, смеясь над самим собой, дерзнувшим состязаться с богиней.
Хорошо, что твой проигрыш не стоил тебе жизни. Ты остался при своем, как и до игры. Отдыхай теперь, пока не настанет время твоего испытания.
Кратким наклоном головы Данло дал понять, что смирился с такой судьбой.
— Когда-нибудь я вспомню, — с тихим смешком сказал он. — Вспомню, как можно поймать птицу, не причинив ей вреда. Тогда я вернусь и расскажу вам об этом.
В ответ на этот маленький вызов перед ним зажглись последние идеопласты: Ты устал с дороги, и тебе надо отдохнуть. Но напоследок я загадаю тебе еще одну загадку: как богине поймать красивого человека, не загубив его душу? Как это возможно, Данло ви Соли Рингесс?
Вслед за этим динамик выключился, и идеопласты растаяли в воздухе. Комната снова окрасилась в серые предвечерние тона. Данло пообещал себе, что сейчас принесет дров из наружной поленницы и разведет огонь, но пока ему было приятно просто стоять вот так, в полумраке, и слушать шум моря.
Ему чудились в нем тайные шепоты любви и жизни, манящие его навстречу судьбе. Если он выдержит испытания Тверди, то покинет эту опасную Землю тотчас же, ни разу не оглянувшись. Пообещав себе это и прочувствовав всем нутром, Данло снова повернулся к окну и стал, смотреть на дюны, и птиц, и прекрасное мерцающее море.
Глава 4
ТИГР
Тигр, о тигр, светло горящий
В глубине полночной чащи!
Кем задуман огневой
Соразмерный образ твой?
У. Блейк. “Тигр”
Назавтра Данло перебрался в дом. Вещей у него, как у всякого пилота, было немного — чуть больше, чем помещалось в сундучке, который выдали ему при поступлении в Орден семь лет назад. Данло привязал к сундуку веревки и потащил его через дюны к дому. Поставив багаж в каминной, он повесил свою шерстяную камелайку у огня на красивой распялке розового дерева. Из сундука он достал только дождевик для защиты от внезапных шквалов и от продолжительных, с ливнями, штормов. Остальное так и осталось лежать внутри: алмазный скраерский шар, когда-то принадлежавший его матери, пара коньков, инструменты для резки по кости и сломанная шахматная фигура из моржового бивня, которую Данло сделал для своего друга. Зато одна из книг, запрятанных на самом дне сундука, ему очень пригодилась. Это был сборник стихов, подаренный отцу Данло тогдашним правителем Ордена. Было известно, что Мэллори Рингесс знал наизусть многие из этих стихов. Его любовь к туманным словам и музыкальным ритмам помогла ему выиграть и сохранить жизнь во время исторического путешествия в Твердь. Данло любил сидеть перед камином, читать эти древние вирши и вспоминать.
Первые дни он только и делал, что сидел, читал и размышлял над текучей природой пламени. Глядя, как пляшет и вьется огонь, он тосковал по другим огням, другим местам и временам. Часто виделись ему в пламени картины собственной судьбы. Он выдержит любые испытания, которые назначит ему Твердь, и продолжит свое путешествие. Дождь, барабанивший по окнам и крыше, вселял в него чувство одиночества и печаль, и тогда он брал в руки самое дорогое из всего, чем обладал: простую бамбуковую флейту, старинную шакухачи, пахнущую дымом, солью и дикими морскими ветрами. Он играл на ней, сидя с поджатыми ногами перед огнем или стоя у выходящего на море окна медитационной комнаты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84