Коридор, ведущий к его каморке, был погружен в чернильный мрак. Фостий повернулся к Сиагрию и показал на свечу:
– Можно мне зажечь лампу в своей комнате?
– Только не сегодня. Ты будешь дрыхнуть, а мне придется тебя караулить. А что мне за радость, коли тебе будет приятнее, чем мне?
Войдя к себе, Фостий снял плащ и положил его поверх одеяла на тюфяк. Затем забрался под одеяло одетым и сжался в комочек, пытаясь как можно быстрее согреться. Потом взглянул на дверь, за которой наверняка бродил Сиагрий.
– Дрыхнуть, говоришь? – прошептал Фостий. Может, он и плохой фанасиот, зато знает другого, который еще хуже.
Глава 7
Глаза мужчины шевельнулись в глазницах, и Фостий содрогнулся.
Слабым, но спокойным голосом лежащий сказал:
– Я плохо тебя вижу, но это дело обычное. Через несколько дней пройдет.
Так мне говорили те, кто прошел по этому пути до меня.
– Вот и х-хорошо, – пробормотал Фостий дрогнувшим голосом. Он устыдился собственной слабости, но ничего не мог с ней поделать.
– Не бойся, – произнес мужчина, которого, как сказали Фостию, звали Страбон, и улыбнулся. – Я знаю, что скоро сольюсь с владыкой благим и премудрым и отброшу груз своей плоти, столь долго тянувший меня вниз.
Фостию подумалось, что Страбон уже избавился почти от всей своей плоти.
Его голова превратилась в обтянутый кожей череп, а шея стала чуть толще ручки факела. Руки напоминали кривые иссохшие ветки, а пальцы – когти. На его костях не осталось не только жира, но и мускулов. Человек стал похож на скрепленный сухожилиями скелет, обтянутый кожей, но его слепые глаза сияли от радости.
– Скоро, – повторил он. – Скоро исполнится шесть недель с того дня, когда я в последний раз осквернил свою душу пищей.
Лишь один человек протянул более восьми недель, но он был толст, а я никогда не был чревоугодником. Скоро я вознесусь к солнцу и узрю лик самого Фоса. Скоро.
– А вам… не больно? – спросил Фостий. Рядом с ним спокойно сидела Оливрия. Она уже видела такие живые скелеты, и достаточно часто, чтобы не содрогаться при виде Страбона.
Сиагрий не стал заходить в хижину; Фостий слышал, как он расхаживает за дверью.
– Нет, мальчик, нет; я ведь сказал тебе – не бойся. Да, не стану лгать – в первые дни мне сводило живот, когда та часть меня, что принадлежала Скотосу, поняла, что я решился отсечь от нее свою душу. Нет, ныне я не испытываю боли, а лишь страстно желаю обрести свободу. – Он вновь улыбнулся. Его губы настолько утратили окраску, что стали почти невидимыми.
– Но умирать такой долгой смертью… – Фостий потряс головой, хотя знал, что Страбон все равно не мог его видеть, и пробормотал:
– Но разве не могли вы отказаться и от воды, чтобы конец наступил быстрее?
Уголки рта Страбона опустились:
– Некоторые из нас, самые святые, так и поступают. А у меня, грешника, на такое не хватило решительности.
Фостий не сводил с него глаз. В своей прежней комфортабельной жизни во дворце он даже представить не мог, что ему доведется разговаривать с человеком, сознательно решившим уморить себя голодом, да еще незадолго до его смерти. Но даже если бы и представил, то разве смог бы вообразить, что такой человек станет упрекать себя в недостатке решительности? Нет, невозможно.
Веки Страбона опустились на подрагивающие глаза; казалось, он задремал.
– Разве он не чудо набожности? – прошептала Оливрия.
– Да, пожалуй, – отозвался Фостий и почесал макушку. В столице он презирал храмовую иерархию за то, что они носят расшитые драгоценностями одеяния и поклоняются Фосу в храмах, построенных на богатства, взятые – украденные – у крестьян.
Насколько лучше, думалось ему, стала бы простая но крепкая вера, зарождающаяся внутри человека и не требующая ничего, кроме искренней набожности.
И вот он увидел своими глазами персонифицированный и доведенный до невообразимого прежде предела пример такой веры. Он не мог не уважать религиозный импульс, заставивший Страбона превратить себя в кучку прутиков и веточек, но признать такую веру идеалом оказалось выше его сил.
Тем не менее, подобное самоуничтожение было вплетено в саму фанасиотскую доктрину и становилось естественным для тех, у кого хватало мужества сделать последний, логически вытекающий из нее шаг. Если мир ощущений есть не более чем порождение Скотоса, то разве не логично будет взять и вытащить свою драгоценную и бессмертную душу из гниющего болота зла?
Фостий немного неуверенно повернулся к Оливрии:
– Каким бы он ни был святым, я не собираюсь ему подражать.
Пусть мир не столь хорош, каким он мог быть, но покидать его таким способом мне противно как… даже не знаю… как если бы я убежал с поля битвы, где сражаются со злом, а не присоединился бы к сражающимся.
– Да, но тело само по себе есть зло, мальчик, – произнес Страбон. Выходит, он все-таки не спал. – Поэтому любое сражение с ним обречено на поражение. – Его глаза вновь закрылись.
– Многие согласились бы с тем, что в твоих словах много правды, Фостий, тихо сказала Оливрия. – Я тебе уже говорила прежде, что у меня не хватит храбрости поступить так, как поступил Страбон. Но я подумала, что тебе следует увидеть его, чтобы возрадоваться и восхититься тем, на какие подвиги способна душа.
– Да, я его увидел, и это воистину чудо, – согласился Фостий. – Но есть ли здесь чему радоваться? В этом я не уверен.
Оливрия бросила на него суровый взгляд. Если бы она стояла, то наверняка уперла бы руки в бока, но сейчас лишь возмущенно выдохнула:
– Даже та догма, с которой ты вырос, оставляет место для аскетизма и умерщвления плоти.
– Верно. Когда кое-кто слишком любит этот мир, появятся толстые самодовольные священники, не имеющие права так называться. Но сейчас, увидев Страбона, я понял, что этот мир можно любить и недостаточно сильно. – Его голос упал до шепота, потому что Фостий не желал потревожить спящие мощи. На сей раз Страбон не отозвался.
Фостий с удивлением прислушался к собственным словам. «Я говорю совсем как отец», – подумал он. Сколько раз за свою жизнь во дворце он наблюдал и прислушивался к тому, как Крисп выруливает корабль империи на середину между схемами, которые могли привести к впечатляющему успеху или к еще более впечатляющему провалу? Сколько раз он презрительно фыркал, мысленно упрекая отца за подобную умеренность?
– То, что он делает, влияет только на него самого, – сказал Оливрия, – и обязательно подарит ему вечное блаженство в слиянии с Фосом.
– И это верно, – согласился Фостий. – То, что он делает с собой, затрагивает только его. Но если, скажем, один мужчина и одна женщина из четырех решат пройти светлый путь по его стопам, то это весьма повлияет на тех, кто отклонит подобный выбор. А к выбору Страбона, если я правильно понимаю, доктрина фанасиотов относится весьма благосклонно.
– Для тех, кому хватает силы духа последовать его примеру – да, – ответила Оливрия. Фостий перевел взгляд на Страбона, потом вновь на Оливрию и попытался представить ее обглоданное истощением лицо и ее ныне ясные глаза, бессмысленно и слепо шевелящиеся в глазницах. Он никогда не отличался яркостью воображения и зачастую считал это своим недостатком. Теперь же эта особенность показалась ему благословением.
Страбон закашлялся и проснулся. Он пытался что-то сказать, но кашель глубокий и хриплый, сотрясавший весь мешок с костями, в который он превратился, – не проходил.
– Грудная лихорадка, – прошептал Фостий на ухо Оливрии. Та пожала плечами.
Фостий решил, что если он прав, то ревностный фанасиот может умереть уже к вечеру, потому что откуда его истощенному телу взять силы для борьбы с болезнью?
Оливрия встала, собравшись уходить, и Фостий тоже с облегчением поднялся.
Отвернувшись от распростертой на койке фигуры он ощутил себя, если так можно выразиться, более живым.
Возможно, то была иллюзия, порожденная животной частью его тела, а, значит, и Скотосом; сейчас он не мог в этом разобраться. Но Фостий знал, что преодолеть эту животную часть себя ему будет нелегко. И вообще, что есть душа пленник тела, как утверждают фанасиоты, или его партнер? Придется над этим долго и упорно размышлять.
Возле хижины Страбона по немощеной улице расхаживал Сиагрий, что-то насвистывая и поплевывая сквозь щербатые зубы. Фостий увидел, что тот с чванливым видом ухмыляется, и у него не хватило воображения даже представить, как этот бандюга морит себя голодом. Такое было попросту невозможно.
– Ну, и что ты скажешь про этот мешок с костями? – спросил он Фостия и снова сплюнул.
Разгневанная Оливрия резко повернулась, взметнув тугие кудряшки:
– Не смей непочтительно говорить о набожном и святом Страбоне! – вспыхнула она.
– Почему? Он скоро умрет, и тогда Фосу, а не таким, как я, придется решать, чего он заслуживает.
Оливрия открыла было рот, но тут же закрыла его. Фостий мысленно отметил, что Сиагрий, хотя и несомненно груб, далеко не тупица. Скверно.
– Если несколько человек решит окончить свою жизнь именно так, – сказал Фостий, – то вряд ли это будет иметь большое значение для окружающего их мира.
К тому же, как сказала Оливрия, они набожны и святы. Но если с жизнью решат расстаться многие, то империя может пошатнуться.
– А почему империя не должна шататься, скажи на милость? – спросила Оливрия.
Теперь настала очередь Фостия умолкнуть и задуматься.
Незыблемая империя Видесс была для него почти таким же понятием веры, как и молитва Фосу. И почему бы нет? Более семи столетий Видесс позволял людям на весьма значительной части мира жить в относительном мире и относительной безопасности.
Да, империя знала и поражения, например, когда степные кочевники воспользовались вспыхнувшей в Видессе гражданской войной, вторглись на ее территорию с севера и востока и создали свои хаганаты на обломках имперских провинций. Верно и то, что примерно каждому второму поколению приходилось вносить свою лепту, участвуя в бесконечной и идиотской войне с Макураном. Но в целом он оставался при убеждении, что жизнь в империи наверняка счастливее, чем за ее пределами.
Но когда он высказал это Оливрии, та ответила:
– Ну и что с того? Если жизнь в этом мире есть не более, чем капкан Скотоса, то не все ли равно, будешь ли ты счастлив, когда его челюсти сомкнутся? Тогда уж лучше всем нам быть несчастными, чтобы распознать все материальное как приманку, затягивающую нас в вечный лед.
– Но… – Фостий почувствовал, что ему трудно подобрать слова. Предположим… гмм… предположим, что все в западных провинциях – или почти все – уморят себя голодом, как Страбон. Что произойдет дальше? Макуранцы пройдут по этим землям, не встречая сопротивления, и захватят их навсегда.
– Ну и что, если захватят? – сказала Оливрия. – Набожные мужчины и женщины, покинувшие этот мир, окажутся в безопасности на небесах у Фоса, а захватчики после смерти попадут в лед к Скотосу.
– Верно, и вера в Фоса исчезнет из мира, потому что макуранцы поклоняются своим Четырем Пророкам, а не благому богу. Не останется ни одного человека, верящего в Фоса, а Скотос победит в этом мире. Во владениях по ту сторону солнца более не прибавится никого, а темному богу придется вырубать во льду новые пещеры. – Фостий привычно сплюнул, отвергая Скотоса.
Оливрия нахмурилась и на мгновение высунула кончик языка.
– А этот аргумент более весом, чем мне хотелось бы, – признала она с тревогой в голосе.
– Вовсе нет, – хрипло расхохотался Сиагрий. – И вообще вы спорите о том, в каком виде коровьи яйца вкуснее – жареные или вареные. Правда в том, что корова яйца не несет – и люди тоже не станут целыми деревнями морить себя голодом.
Если на то пошло, разве кто-нибудь из вас собирается отказаться от жратвы?
– Нет, – тихо сказала Оливрия. Фостий покачал головой.
– Вот видите, – сказал Сиагрий и расхохотался еще громче.
– Но если ты не готов покинуть этот мир, то как можешь ты быть истинным фанасиотом? – спросил Фостий с несгибаемой логикой молодости.
– Хор-роший вопрос. – Сиагрий с размаху хлопнул Фостия по спине, и тот едва не шлепнулся лицом в грязь, которая здесь называлась улицей. – А ты, парнишка, не настолько тупой, каким кажешься.
День был пасмурный, и небо напоминало перевернутую чашу, наполненную толстыми серыми облаками, тем не менее золотое кольцо в ухе Сиагрия блестело. В Эчмиадзине ему не было нужды носить его для того, чтобы не выдать свою веру, потому что это был город фанасиотов. Но он не снял его и здесь.
– Сиагрий, говорить, что человек может быть хорошим фанасиотом, только решившись на голодовку, значит противоречить нашей вере в том виде, как ее изложил святой Фанасий, и тебе это прекрасно известно. – Голос Оливрии прозвучал так, словно терпение у нее на пределе.
Сиагрий уловил намек, и внезапно из равного собеседника превратился в охранника.
– Как скажете, моя госпожа, – произнес он. Если бы подобное сказал Фостий, бандит наверняка вызвал бы его на спор, в котором дополнительными аргументами послужили бы кулаки и каблуки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67