Сантен провела в бассейне больше часа, лениво нежась в воде и любуясь найденным камнем, поворачивая его разными гранями к свету и заставляя кристалл вспыхивать и рассыпать каскады разноцветных искр, и не могла отвести глаз от этого дивного зрелища. Камень нельзя было назвать большим — он был размером с монгонго, но, многогранный и абсолютно симметричный, оказался как раз таким, что был нужен в центр ожерелья.
Сантен собирала ожерелье с бесконечным терпением и тщанием, проводя за работой по несколько часов, когда Шаса спал у нее на груди. Переставляла камни с места на место до тех пор, пока наконец не добивалась желаемого результата, располагая их так, как ей нравилось больше всего. И все-таки не совсем была удовлетворена, так как прозрачный граненый камень в середине, рассыпавшийся искрами на свету, затмевал собой остальные камни и делал их странно бесцветными и неяркими.
Она попробовала нанизать камни на жилку и немедленно столкнулась с массой новых проблем. Всего один или два оказались достаточно податливыми, чтобы в них можно было без особых усилий проделать костяным буравчиком отверстия. Другие были либо слишком хрупкими и трескались, либо такими твердыми, что вообще никак не сверлились. Это в особенности касалось бесцветного прозрачного камня, который сопротивлялся любым попыткам Сантен просверлить в нем дырку. После того как она сломала несколько костяных буравчиков, на нем не осталось и следа.
Сантен обратилась за помощью к О-хва. Как только он понял, над чем трудится девушка, то принялся за дело с нескрываемым энтузиазмом. Они испробовали дюжину вариантов и после нескольких неудач придумали наконец, как приклеивать к жгуту из сансевьеры камни потверже с помощью смолы акации. И пока Сантен прилаживала их один за другим, она чуть не свела О-хва с ума, когда то и дело начинала придираться к жгуту.
— Этот слишком толстый. А этот недостаточно прочный.
Но О-хва, который и сам работал над своим оружием или инструментами с невероятной тщательностью, воспринимал замечания с полной серьезностью.
В конце концов отрезав кусок ткани с полотняной юбки Сантен, они вытянули из него несколько нитей и переплели их с жгутиками растения; только тогда получилась топкая и крепкая жилка, удовлетворившая их обоих.
Когда ожерелье было закончено, радости О-хва не было предела, он был счастлив так, словно зарождение и выполнение замысла принадлежало ему одному целиком и полностью. Между тем получилось больше, чем просто нитка на шею, это было украшение, сотканное из драгоценных камней и висевшее на груди, подобно удивительной мозаике с крупным кристаллом посередине, который окружали радужный агат, сердолик и берил. Сантен была довольна.
— Получилось даже лучше, чем я предполагала, — сказала она О-хва, заговорив почему-то по-французски и разглядывая ожерелье, повернув его к свету. — Это, конечно, не Картье, — Сантен вспомнила свадебный подарок отца матери, который он позволял ей примеривать на день рождения, — но совсем не плохо для первой попытки дикарки в пустыни!
Они преподнесли подарок в торжественной обстановке. Х-ани сияла, словно маленькая желтенькая ящерка, пока Сантен благодарила ее за то, что она была замечательной бабушкой и повитухой, но когда надела ожерелье на шею, показалось, что оно слишком большое и тяжелое для хрупкого сморщенного тела.
— Ну, старый, ты так гордишься этим своим ножом, но он просто ничто по сравнению вот с этим, — улыбаясь, сказала Х-ани и любовно погладила украшение. — Вот это настоящий подарок. Ты только посмотри! Теперь у меня на шее светит луна со звездами вокруг нее!
Бушменка носила его не снимая. Оно ударялось о грудную клетку, когда она наклонялась, чтобы собрать орехи или фрукты с земли. И когда Х-ани суетилась над костром, приготавливая пищу, оно болталось между двумя пустыми мешочками грудей. Даже по ночам, когда она спала, спрятав голову у себя на плече, ожерелье сияло на груди. Выглядывая из своей хижины, Сантен видела это, но ей почему-то казалось, что своим весом оно тянет старенькое тело к земле.
Когда Сантен закончила работу над ожерельем и ее силы полностью восстановились после рождения ребенка, дни стали казаться слишком длинными, а скалистые утесы, окружавшие долину, походили на высокие стены тюрьмы, не пускавшие на свободу.
Каждодневные заботы были теперь не велики. Шаса спал на коленях или был привязан к спине, пока она собирала орехи в роще или помогала Х-ани приносить хворост для костра.
На нее стали находить приступы жесточайшей депрессии, когда даже невинная болтовня Х-ани начинала раздражать, и она уходила куда-нибудь одна со своим малышом. Хотя он спал крепким и здоровым сном, Сантен все равно рассказывала ему что-то по-французски или по-английски. Говорила сыну о его отце и своем доме, об Облаке и Анне, о генерале Кортни. Эти имена и все воспоминания наводили на Сантен нестерпимую тоску, погружая в пучину меланхолии.
Иногда по ночам, когда не могла уснуть, Сантен лежала и вслушивалась в музыку, что звучала у нее в голове, — то были арии из «Аиды» или песни крестьян у них в Морт Омм во время сбора винограда.
Так проходили месяцы, один сезон в пустыне сменялся другим. Деревья могонго расцветали и давали новые плоды. Шаса однажды приподнялся на ручках и коленках и ко всеобщему восторгу пополз по траве, отправившись в свою первую экспедицию по долине. Однако и настроение у Сантен менялось теперь резче, чем любая погода и время года. Радость от игр с Шаса и общения со стариками переходила в глубокую тоску, и она чувствовала себя пленницей в этой долине.
— Они пришли сюда, чтобы здесь умереть, — поняла Сантен, заметив наконец, что двое стариков бушменов никуда больше не торопились, погруженные в заботы каждого дня. — Но я не хочу умирать, я хочу жить, жить!
Х-ани пристально наблюдала за ней, пока однажды не поняла, что пора, и тогда заговорила с О-хва:
— Завтра Нэм Чайлд и я уйдем из долины.
— Почему, старая женщина?! — О-хва выглядел испуганным. Он был доволен абсолютно всем и пока даже не думал о том, чтобы покинуть это место.
— Нам нужны лекарственные травы и другая еда.
— Это вовсе не причина для того, чтобы подвергаться риску, проходя мимо стражей в тоннеле.
— Мы пойдем на рассвете, когда прохладно и когда пчелы еще спят, а вернемся поздно вечером, а кроме того, стражи нас и так пропустили.
О-хва запротестовал еще больше, но жена резко его оборвала:
— Это нужно, старейший, есть вещи, которых мужчинам не понять.
Как Х-ани и предполагала, радостному возбуждению не было конца, когда Сантен услышала об обещанной прогулке. Она сама разбудила бушменку задолго до намеченного часа. Они тихо проскользнули сквозь пчелиный тоннель. Вместе с Шаса, крепко привязанным к спине, с сумкой, переброшенной через плечо, Сантен помчалась по узкой тропе, вырвавшись на дикий простор пустыни, как школьница, которую выпустили наконец из тесного класса.
Ее радостное настроение длилось все утро. Они весело болтали, двигаясь через лес, выискивая и выкапывая корни, которые, как сказала Х-ани, были им очень нужны.
В час полуденного зноя женщины нашли убежище под густой кроной акации. Пока Сантен кормила ребенка, Х-ани свернулась клубочком в тени и спала, похожая на рыжего котенка. Когда Шаса наелся вволю, мать поудобнее устроилась у ствола дерева и тоже задремала.
Ее потревожили топот копыт и фырканье лошадей. Открыв глаза, Сантен продолжала сидеть абсолютно неподвижно. Не почуяв их в высокой траве из-за легкого попутного ветерка, приближалось пасущееся стадо зебр.
В нем было, по крайней мере, сто животных. И недавно появившиеся на свет жеребята, еще плохо стоявшие на слишком длинных по сравнению с их круглыми телами ногах, с неясными темно-шоколадными полосами на шкурах, не имевшими пока четкого риска, — словом, сосунки, которые держались поближе к маткам, глядя на мир своими огромными темными и тревожными глазами. Были в стаде жеребята и чуть постарше, между деревьями. Здесь же чинно шествовали кормящие кобылицы, гладкошерстные и холеные, с короткими густыми гривами и чутко вздрагивавшими ушами. Некоторые из маток были огромными, так как носили в чреве жеребят, темное вымя у них уже раздулось от молока. Были в стаде и жеребцы с мощными задними ногами, со странно вытянутыми шеями. Они гордо выступали, красуясь друг перед другом или обхаживая какую-нибудь из кобылиц, чем живо напоминали Сантен Облако.
Не смея дышать, прижавшись к стволу акации, она лежала и с глубочайшим восторгом наблюдала за животными. Они подошли еще ближе. Если бы Сантен протянула руку, то могла бы дотронуться до одного из жеребят, резвившегося возле акации. Зебры находились так близко, что можно было хорошо разглядеть каждое проходившее мимо животное. Они все разные. Рисунок на шкуре каждой зебры такой четкий, словно его специально отпечатали, — как делают отпечатки пальцев, темные полосы оттенялись полосами чуть бледнее, кремово-оранжевого цвета. Каждое животное было произведением искусства.
Пока она наблюдала за ними, один из жеребцов, крепкое, восхитительное животное с густым хвостом, чуть ли не подметавшим землю под задними копытами, отрезал от стада одну из молодых кобылиц, щекоча ее за бока и шею своими квадратными желтыми зубами и отводя в сторону. Когда она попыталась было вернуться в стадо, он нежно подтолкнул ее вперед, к акациям, подальше от остальных животных.
Зебра кокетливо взбрыкивала ногами, отлично сознавая, что ее страстно желают, крутила глазами и больно кусала жеребца в мускулистое лощеное плечо, из-за чего тот пофыркивал и отступал, но затем кругами возвращался обратно и старался просунуть морду ей под хвост, где все набухло, потому что подошло время. Зебра повизгивала, выражая тем самым свое нарочитое негодование, и лягалась обеими задними ногами, но копыта пролетали мимо жеребца, высоко над его головой, и кобылица начала кружить, пытаясь сама ткнуться в него мордой и обнажая свои крепкие зубы.
Сантен вдруг обнаружила, что ситуация необъяснимым образом захватила ее. Она нутром ощущала, что возбуждение кобылицы все возрастает, особенно, как ни парадоксально, из-за «неохоты» подпускать поклонника. А того это раздражало, и он неотступно кружил возле зебры. Наконец она сдалась и встала как вкопанная, задрав хвост, жеребец нежно ткнул под него своим хвостом. Молодая женщина почувствовала, что ее собственное напряжение достигло предела. Когда же жеребец взгромоздился на зебру, глубоко вонзив в нее свой длинный черный отросток, Сантен охватила дрожь. Чтобы унять, пришлось до боли сжать колени.
В ту ночь в грубо залатанном убежище возле горячего подземного источника ей снился Мишель, их старый сарай у северного поля. Она пробудилась от ощущения страшного одиночества и абсолютной безрадостности своего существования. Оно не отступило и тогда, когда она прижала к себе Шаса и почувствовала, как он требовательно тычется носиком в грудь. Настроение глубокой подавленности не отпускало Сантен. Временами ей начинало казаться, что высокие скалистые стены, окружавшие впадину, смыкаются вокруг еще плотнее и ей нечем дышать. Однако прошло еще целых четыре дня, прежде чем она смогла упросить Х-ани снова отправиться за пределы долины на открытое пространство.
Сантен высматривала стадо зебр, пока пробирались сквозь лес, однако на этот раз все вокруг казалось странно вымершим. Даже та дичь, что попадалась им издали на глаза, моментально поддавалась тревоге, прыткие животные исчезали при первом появлении человека.
— Там что-то есть, — пробормотала Х-ани, пока они прятались в тени от полуденного жара. — Я не знаю, что это, но дикие существа это тоже чуют. Нэм Чайлд, мне как-то не по себе, нам лучше вернуться в долину, чтобы я могла посоветоваться с О-хва. Он лучше меня разбирается в таких вещах.
— О-о, Х-ани, не сейчас, — умоляла Сантен. — Давай побудем здесь еще немного. Я так хорошо себя здесь чувствую.
— А мне не нравится, что происходит вокруг, — стояла та на своем.
— Но пчелы… — Сантен нашла оправдание. — Мы не сможем пройти по тоннелю до наступления темноты.
И хотя Х-ани хмурилась и ворчала, она в конце концов поддалась на уговоры.
— И все-таки послушай старую женщину. Там что-то не так, там что-то плохое. — Снова понюхала воздух, и ни одна из них не смогла заснуть во время дневного отдыха.
Х-ани взяла Шаса из рук Сантен, как только тот поел.
— Он так быстро растет, — прошептала она. В ясных темных глазах мелькнула тень сожаления. — Как бы я хотела увидеть его, когда он вырастет и будет высоким и крепким, как дерево мопани.
— Ты увидишь, старейшая. Ты доживешь до той поры, когда он станет мужчиной.
Х-ани не смотрела на Сантен.
— Вы уйдете оба, и очень скоро. Я это чувствую. Вы вернетесь к своему народу. — Голос охрип от горечи. — Вы уйдете, и когда вы сделаете это, для этой старой женщины уже ничего в жизни не останется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89
Сантен собирала ожерелье с бесконечным терпением и тщанием, проводя за работой по несколько часов, когда Шаса спал у нее на груди. Переставляла камни с места на место до тех пор, пока наконец не добивалась желаемого результата, располагая их так, как ей нравилось больше всего. И все-таки не совсем была удовлетворена, так как прозрачный граненый камень в середине, рассыпавшийся искрами на свету, затмевал собой остальные камни и делал их странно бесцветными и неяркими.
Она попробовала нанизать камни на жилку и немедленно столкнулась с массой новых проблем. Всего один или два оказались достаточно податливыми, чтобы в них можно было без особых усилий проделать костяным буравчиком отверстия. Другие были либо слишком хрупкими и трескались, либо такими твердыми, что вообще никак не сверлились. Это в особенности касалось бесцветного прозрачного камня, который сопротивлялся любым попыткам Сантен просверлить в нем дырку. После того как она сломала несколько костяных буравчиков, на нем не осталось и следа.
Сантен обратилась за помощью к О-хва. Как только он понял, над чем трудится девушка, то принялся за дело с нескрываемым энтузиазмом. Они испробовали дюжину вариантов и после нескольких неудач придумали наконец, как приклеивать к жгуту из сансевьеры камни потверже с помощью смолы акации. И пока Сантен прилаживала их один за другим, она чуть не свела О-хва с ума, когда то и дело начинала придираться к жгуту.
— Этот слишком толстый. А этот недостаточно прочный.
Но О-хва, который и сам работал над своим оружием или инструментами с невероятной тщательностью, воспринимал замечания с полной серьезностью.
В конце концов отрезав кусок ткани с полотняной юбки Сантен, они вытянули из него несколько нитей и переплели их с жгутиками растения; только тогда получилась топкая и крепкая жилка, удовлетворившая их обоих.
Когда ожерелье было закончено, радости О-хва не было предела, он был счастлив так, словно зарождение и выполнение замысла принадлежало ему одному целиком и полностью. Между тем получилось больше, чем просто нитка на шею, это было украшение, сотканное из драгоценных камней и висевшее на груди, подобно удивительной мозаике с крупным кристаллом посередине, который окружали радужный агат, сердолик и берил. Сантен была довольна.
— Получилось даже лучше, чем я предполагала, — сказала она О-хва, заговорив почему-то по-французски и разглядывая ожерелье, повернув его к свету. — Это, конечно, не Картье, — Сантен вспомнила свадебный подарок отца матери, который он позволял ей примеривать на день рождения, — но совсем не плохо для первой попытки дикарки в пустыни!
Они преподнесли подарок в торжественной обстановке. Х-ани сияла, словно маленькая желтенькая ящерка, пока Сантен благодарила ее за то, что она была замечательной бабушкой и повитухой, но когда надела ожерелье на шею, показалось, что оно слишком большое и тяжелое для хрупкого сморщенного тела.
— Ну, старый, ты так гордишься этим своим ножом, но он просто ничто по сравнению вот с этим, — улыбаясь, сказала Х-ани и любовно погладила украшение. — Вот это настоящий подарок. Ты только посмотри! Теперь у меня на шее светит луна со звездами вокруг нее!
Бушменка носила его не снимая. Оно ударялось о грудную клетку, когда она наклонялась, чтобы собрать орехи или фрукты с земли. И когда Х-ани суетилась над костром, приготавливая пищу, оно болталось между двумя пустыми мешочками грудей. Даже по ночам, когда она спала, спрятав голову у себя на плече, ожерелье сияло на груди. Выглядывая из своей хижины, Сантен видела это, но ей почему-то казалось, что своим весом оно тянет старенькое тело к земле.
Когда Сантен закончила работу над ожерельем и ее силы полностью восстановились после рождения ребенка, дни стали казаться слишком длинными, а скалистые утесы, окружавшие долину, походили на высокие стены тюрьмы, не пускавшие на свободу.
Каждодневные заботы были теперь не велики. Шаса спал на коленях или был привязан к спине, пока она собирала орехи в роще или помогала Х-ани приносить хворост для костра.
На нее стали находить приступы жесточайшей депрессии, когда даже невинная болтовня Х-ани начинала раздражать, и она уходила куда-нибудь одна со своим малышом. Хотя он спал крепким и здоровым сном, Сантен все равно рассказывала ему что-то по-французски или по-английски. Говорила сыну о его отце и своем доме, об Облаке и Анне, о генерале Кортни. Эти имена и все воспоминания наводили на Сантен нестерпимую тоску, погружая в пучину меланхолии.
Иногда по ночам, когда не могла уснуть, Сантен лежала и вслушивалась в музыку, что звучала у нее в голове, — то были арии из «Аиды» или песни крестьян у них в Морт Омм во время сбора винограда.
Так проходили месяцы, один сезон в пустыне сменялся другим. Деревья могонго расцветали и давали новые плоды. Шаса однажды приподнялся на ручках и коленках и ко всеобщему восторгу пополз по траве, отправившись в свою первую экспедицию по долине. Однако и настроение у Сантен менялось теперь резче, чем любая погода и время года. Радость от игр с Шаса и общения со стариками переходила в глубокую тоску, и она чувствовала себя пленницей в этой долине.
— Они пришли сюда, чтобы здесь умереть, — поняла Сантен, заметив наконец, что двое стариков бушменов никуда больше не торопились, погруженные в заботы каждого дня. — Но я не хочу умирать, я хочу жить, жить!
Х-ани пристально наблюдала за ней, пока однажды не поняла, что пора, и тогда заговорила с О-хва:
— Завтра Нэм Чайлд и я уйдем из долины.
— Почему, старая женщина?! — О-хва выглядел испуганным. Он был доволен абсолютно всем и пока даже не думал о том, чтобы покинуть это место.
— Нам нужны лекарственные травы и другая еда.
— Это вовсе не причина для того, чтобы подвергаться риску, проходя мимо стражей в тоннеле.
— Мы пойдем на рассвете, когда прохладно и когда пчелы еще спят, а вернемся поздно вечером, а кроме того, стражи нас и так пропустили.
О-хва запротестовал еще больше, но жена резко его оборвала:
— Это нужно, старейший, есть вещи, которых мужчинам не понять.
Как Х-ани и предполагала, радостному возбуждению не было конца, когда Сантен услышала об обещанной прогулке. Она сама разбудила бушменку задолго до намеченного часа. Они тихо проскользнули сквозь пчелиный тоннель. Вместе с Шаса, крепко привязанным к спине, с сумкой, переброшенной через плечо, Сантен помчалась по узкой тропе, вырвавшись на дикий простор пустыни, как школьница, которую выпустили наконец из тесного класса.
Ее радостное настроение длилось все утро. Они весело болтали, двигаясь через лес, выискивая и выкапывая корни, которые, как сказала Х-ани, были им очень нужны.
В час полуденного зноя женщины нашли убежище под густой кроной акации. Пока Сантен кормила ребенка, Х-ани свернулась клубочком в тени и спала, похожая на рыжего котенка. Когда Шаса наелся вволю, мать поудобнее устроилась у ствола дерева и тоже задремала.
Ее потревожили топот копыт и фырканье лошадей. Открыв глаза, Сантен продолжала сидеть абсолютно неподвижно. Не почуяв их в высокой траве из-за легкого попутного ветерка, приближалось пасущееся стадо зебр.
В нем было, по крайней мере, сто животных. И недавно появившиеся на свет жеребята, еще плохо стоявшие на слишком длинных по сравнению с их круглыми телами ногах, с неясными темно-шоколадными полосами на шкурах, не имевшими пока четкого риска, — словом, сосунки, которые держались поближе к маткам, глядя на мир своими огромными темными и тревожными глазами. Были в стаде жеребята и чуть постарше, между деревьями. Здесь же чинно шествовали кормящие кобылицы, гладкошерстные и холеные, с короткими густыми гривами и чутко вздрагивавшими ушами. Некоторые из маток были огромными, так как носили в чреве жеребят, темное вымя у них уже раздулось от молока. Были в стаде и жеребцы с мощными задними ногами, со странно вытянутыми шеями. Они гордо выступали, красуясь друг перед другом или обхаживая какую-нибудь из кобылиц, чем живо напоминали Сантен Облако.
Не смея дышать, прижавшись к стволу акации, она лежала и с глубочайшим восторгом наблюдала за животными. Они подошли еще ближе. Если бы Сантен протянула руку, то могла бы дотронуться до одного из жеребят, резвившегося возле акации. Зебры находились так близко, что можно было хорошо разглядеть каждое проходившее мимо животное. Они все разные. Рисунок на шкуре каждой зебры такой четкий, словно его специально отпечатали, — как делают отпечатки пальцев, темные полосы оттенялись полосами чуть бледнее, кремово-оранжевого цвета. Каждое животное было произведением искусства.
Пока она наблюдала за ними, один из жеребцов, крепкое, восхитительное животное с густым хвостом, чуть ли не подметавшим землю под задними копытами, отрезал от стада одну из молодых кобылиц, щекоча ее за бока и шею своими квадратными желтыми зубами и отводя в сторону. Когда она попыталась было вернуться в стадо, он нежно подтолкнул ее вперед, к акациям, подальше от остальных животных.
Зебра кокетливо взбрыкивала ногами, отлично сознавая, что ее страстно желают, крутила глазами и больно кусала жеребца в мускулистое лощеное плечо, из-за чего тот пофыркивал и отступал, но затем кругами возвращался обратно и старался просунуть морду ей под хвост, где все набухло, потому что подошло время. Зебра повизгивала, выражая тем самым свое нарочитое негодование, и лягалась обеими задними ногами, но копыта пролетали мимо жеребца, высоко над его головой, и кобылица начала кружить, пытаясь сама ткнуться в него мордой и обнажая свои крепкие зубы.
Сантен вдруг обнаружила, что ситуация необъяснимым образом захватила ее. Она нутром ощущала, что возбуждение кобылицы все возрастает, особенно, как ни парадоксально, из-за «неохоты» подпускать поклонника. А того это раздражало, и он неотступно кружил возле зебры. Наконец она сдалась и встала как вкопанная, задрав хвост, жеребец нежно ткнул под него своим хвостом. Молодая женщина почувствовала, что ее собственное напряжение достигло предела. Когда же жеребец взгромоздился на зебру, глубоко вонзив в нее свой длинный черный отросток, Сантен охватила дрожь. Чтобы унять, пришлось до боли сжать колени.
В ту ночь в грубо залатанном убежище возле горячего подземного источника ей снился Мишель, их старый сарай у северного поля. Она пробудилась от ощущения страшного одиночества и абсолютной безрадостности своего существования. Оно не отступило и тогда, когда она прижала к себе Шаса и почувствовала, как он требовательно тычется носиком в грудь. Настроение глубокой подавленности не отпускало Сантен. Временами ей начинало казаться, что высокие скалистые стены, окружавшие впадину, смыкаются вокруг еще плотнее и ей нечем дышать. Однако прошло еще целых четыре дня, прежде чем она смогла упросить Х-ани снова отправиться за пределы долины на открытое пространство.
Сантен высматривала стадо зебр, пока пробирались сквозь лес, однако на этот раз все вокруг казалось странно вымершим. Даже та дичь, что попадалась им издали на глаза, моментально поддавалась тревоге, прыткие животные исчезали при первом появлении человека.
— Там что-то есть, — пробормотала Х-ани, пока они прятались в тени от полуденного жара. — Я не знаю, что это, но дикие существа это тоже чуют. Нэм Чайлд, мне как-то не по себе, нам лучше вернуться в долину, чтобы я могла посоветоваться с О-хва. Он лучше меня разбирается в таких вещах.
— О-о, Х-ани, не сейчас, — умоляла Сантен. — Давай побудем здесь еще немного. Я так хорошо себя здесь чувствую.
— А мне не нравится, что происходит вокруг, — стояла та на своем.
— Но пчелы… — Сантен нашла оправдание. — Мы не сможем пройти по тоннелю до наступления темноты.
И хотя Х-ани хмурилась и ворчала, она в конце концов поддалась на уговоры.
— И все-таки послушай старую женщину. Там что-то не так, там что-то плохое. — Снова понюхала воздух, и ни одна из них не смогла заснуть во время дневного отдыха.
Х-ани взяла Шаса из рук Сантен, как только тот поел.
— Он так быстро растет, — прошептала она. В ясных темных глазах мелькнула тень сожаления. — Как бы я хотела увидеть его, когда он вырастет и будет высоким и крепким, как дерево мопани.
— Ты увидишь, старейшая. Ты доживешь до той поры, когда он станет мужчиной.
Х-ани не смотрела на Сантен.
— Вы уйдете оба, и очень скоро. Я это чувствую. Вы вернетесь к своему народу. — Голос охрип от горечи. — Вы уйдете, и когда вы сделаете это, для этой старой женщины уже ничего в жизни не останется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89