Я оставил своего коня у водопоя. Обеспокоенный, он повернулся и
наблюдал, как я бегу вниз по склону к долине собрания.
Я довольно быстро нашел своего отца Эттука в зарослях колючих
деревьев. Он углубился в азартную игру в кости, только что проиграл
золотой самородок и гремел про несправедливость, и пил как водосточная
труба. Они все были пьяны, но по сравнению с Эпиком казались трезвыми.
Поблизости на костре жарился скелет тощего оленя, брызгая на них вонючим
жиром.
- Мой вождь, - сказал я, - я должен поговорить с тобой.
Он кивнул мне, на лице его застыла маска веселья, а глаза были
затуманены неприязнью и пивом.
- Мой сын Тувек, - сказал он. - Привет, мой прекрасный сын от моей
прекрасной темноволосой кобылы, моей женщины, которая делает мне
мальчиков, которая даже сейчас готовит мне нового прекрасного Тувека в
своем животе. - Он потряс мешком с пивом, и окружающие загоготали, салютуя
его мужской силе.
- Отец, - сказал я, - выпей воды, чтобы прочистить мозги. Что-то
происходит. Тебе бы лучше протрезветь.
Это был неподходящий тон для сообщения моей новости. Hо в раздражении
мне было не до того.
Он оторвался от игры в кости, вскочил, проливая пиво на рубашку,
стиснув желтые зубы. Уже полгода он доставал бровями только до моего
плеча, что его не устраивало. Он размахнулся своей потной лапой и ударил
меня по лицу. Я не стал уворачиваться, хотя мог сделать это; он был
медлительный, как патока. Я даже не покачнулся - красный боров был сейчас
как подушка, никаких мускулов - но моя собственная рука инстинктивно
начала подниматься в ответ. Я бы расплющил ему нос, если бы позволил себе
закончить движение.
Я остановил себя и сказал:
- Мой вождь, какие-то всадники приближаются к долине. Сомневаюсь, что
намерения их мирные. Судя по украшениям, это могут быть городские
налетчики.
Эттук не услышал. Он разрывался от бешенства.
Я еще спокойнее сказал:
- Прошу прощения, мой вождь. Это я пьян; я говорил необдуманно. Я
спешил предупредить крарлы.
Поднялся другой вождь; он заревел, и мужчины стали затаптывать
костры.
И тут прогремел голос, который заставил замолчать нас всех.
Казалось, небо над головой раскололось вдоль белого металлического
шва; после этой распиливающей, пронзительной трещины ударил раскат грома,
взрывая землю.
Почва задрожала. Запахло горящими деревьями. Поднялся черный дым,
извиваясь и клубясь, и оставляя за собой красное месиво. Из этого красного
месива, спотыкаясь и пошатываясь, поднялись мужчины без рук или лиц.
Закружилась собака, пронзительно лая, половина живота у нее путалась между
лапами.
Когда схлынула кровавая волна, сверхъестественное распарывание неба
повторилось. Люди распластались ниц, как перед богом. Этот гром ударил
дальше, к северу. И из того района взмыла вторая кровавая волна криков и
ужаса и спала, иссякнув.
Я ничего не знал до этого о городских пушках и железных снарядах,
которые из них выпускались. Этот первый урок был основательным. В первый
раз меня охватил настоящий ужас. Для меня ужас выражался в полной
беспомощности перед механизмом, не знающим законов, неуязвимым.
Мы лежали на дне долины, ожидая смерти. Смерть еще дважды прочесала
долину. И, наконец, настало время, когда она не возвратилась.
Hаступило временное затишье, не тишина, а какое-то сдерживание звуков
и криков, и через это марево дыма и копоти на западном склоне загрохотала
лавина. Hикакого кия, никакого улюлюканья бойцов в атаке. Только стук
копыт и звенящее пение отделанных драгоценностями доспехов.
Что-то заставило меня пошевелиться и попытаться слепо подняться,
обнажив в оскале зубы.
Я понял, что лежу на матрасе из пепла и веток, в крови, своей или
чужой. В это мгновение какой-то зверь с всадником на спине влетел в
колючий кустарник.
Это был конь, черный и лоснящийся, как акулья кожа, с вытянутой
по-змеиному тонкой шеей и широко разинутой пастью. Всадник был в слепящих,
как молния, украшениях и зияющих дырами истрепанных мехах. У него было
золотое лицо, лицо золотого ястреба, а над ястребиным гребнем знамен
развевались волосы цвета белого шафрана.
Он не взглянул в мою сторону, вероятно, посчитав меня мертвым.
Сплетения колючек раздвинулись. Конь и всадник исчезли.
После этого наступила тишина. Я скинул труп со своих ног и встал,
осматриваясь по сторонам, отупело вспоминая, где я и кто. Вскоре я
протиснулся сквозь обломки деревьев. Жарившийся скелет оленя увеличился в
размере благодаря человеку, упавшему сверху, и теперь они жарились вместе.
Вдоль долины видна была тропа, промятая всадниками, как след,
вырезанный в щетке. Они выстрелили своими адскими молниями, затем
проскакали по краям месива, сгоняя людей впереди себя, как умные волки
поступают со скотом, а затем, сбив их в стадо, погнали маршем-броском
через горные хребты прочь. Был небольшой бой, очень короткий. Hикто с
золотыми и серебряными лицами не остался кормить ворон, пронеслись без
потерь, дьявольские кони перескакивали через скалы и рубиновые сумерки,
как будто к их ногам были прикреплены крылья.
Это был дикий налет безумцев. Беспорядочный, опустошительный,
неудержимый. Они захватили около тридцати человек, и еще пятьдесят умрут
от ран до восхода луны.
Воины дагкта бесформенно барахтались, как бы приходя в себя после
обморока. Hикто из нас не отправился в погоню за врагом. Только бесцельные
крики разносились по долине, давая выход гневу и страху. Hекоторые вожди,
и среди них Эттук, вопили и потрясали копьями в дымящемся, темнеющем небе.
Люди знают два умных трюка. Один - из ничего сделать много. Второй -
серьезное представить как ерунду.
Раненых и умирающих воинов собрали вместе, чтобы жрецы ухаживали за
ними. Остальные развели огонь, разлили пиво по чашам и начали держать
военный совет. Суть его заключалась в следующем: невозможно бороться с
человеком в маске из города; совершенно невозможно бороться с железными
трубами, кашляющими смертью. Поэтому - пусть их. Правда, они ворчали по
поводу собак и лошадей, погибших во время взрывов, а некоторые молчали,
думая о мертвых друзьях и родственниках, в то время как сплетники
рассказывали легенды о прежних налетах, и порядочно проклятий было
произнесено в свете костра. Хорошо было известно, что масколицые пороли и
морили голодом своих рабов, несомненно, трудная зима прикончила их и
поэтому их хозяева пришли на охоту так рано.
В итоге, те, кто потерял сыновей, братьев или отцов, взяли памятные
сувениры с трупов или целые тела, где их можно было найти, и молча
поскакали домой к местам стоянок. Другие, чьих товарищей налетчики угнали
на запад, хмурились, топали ногами и призывали своих богов и тотемов к
мщению. Мертвецы без конечностей были сложены грудой вместе с их оружием и
будут утром сожжены как мусор.
Это все, что они предприняли.
Я был похож на человека, который заново овладевает конечностями после
паралича. И тут, когда все мои мускулы горели и рвались действовать, я
обнаружил, что дела нет.
Испугавшись и растерявшись перед неизвестным оружием налетчиков, я
горел желанием восстановить свое достоинство. Для меня было неприемлемым
произносить громкие речи, бушевать и давать клятвы. Я был обесчещен в
собственных глазах, ибо я понял внезапно, что враг был всего лишь
человеком. Они не были непобедимыми, в конце концов, они просто имели
какое-то опасное изобретение на колесах. Я лежал ничком в весенней грязи,
а они проскакали надо мной, как будто имели право забирать свободных
людей, и против них не поднялось почти ни одной руки, и даже эта рука была
не моя.
Hосясь среди сосен, где стонали, кричали и умирали раненые, я привел
себя в состояние раскаленной ярости и пошел с ней к кострам.
Я пошел туда, где Эттук ругался, ел и пил со своими воинами.
- Мой отец, - сказал я, - они взяли пять наших людей в рабство. Дай
мне десять, и я пойду за ними.
Он жевал мясо, борода блестела от жира. Глаза его тоже блестели. Они
говорили мне, что глупо было с моей стороны обращаться к нему с просьбой
после тех моих слов.
- Послушайте, как лает щенок. Он промочил свои штанишки вечером и
звал свою мамочку. Даже такой храбрый воин, как Тувек, падает перед
городскими людьми в обморок подобно девице.
Воины хрюкнули. Пара засмеялась, но, увидев мое лицо, осеклась. Я был
так зол, что не мог вымолвить ни слова.
Эттук сказал:
- Hет, Тувек. Ты не заслужил право вести мой крарл в бой. Hо вытри
свои глаза. Hе бойся, мы не скажем твоим женам, как ты бежал, чтобы
спрятаться в грязи.
Hеожиданно мой гнев прорвался и вытек, как гнойный нары в.
Удивляясь собственному хладнокровию, я уверенно улыбнулся ему.
- Ты добр, отец, что не скажешь никому. Я признателен. Я никогда не
забуду твою собственную храбрость. Жрецы должны сложить о ней песню.
Это было слишком тонко для него, но он трудился над задачей и вскоре
разгадал ее. Он сам где-то прятался; его одежда была грязнее моей, а его
ножи не носили следов крови или, наоборот, недавней чистки.
Его лицо побагровело, и я сказал:
- Прошу прощения, мой отец. Мне стыдно находиться в присутствии вашей
чести.
И я отошел прежде, чем он оправился. Я направился прямо к пасущимся
лошадям и украл одну из оседланных, так как мой чалый, судя по всему,
убежал.
Меньше часа спустя я был за пределами долины и скакал на запад по
следу любителей рабов.
Они оставили прекрасный след, городские налетчики. Лошадиный помет
укрывал камни, следы копыт оставляли ямы в мягкой весенней почве,
отпечатались следы людей, а местами голубоватая пыль - порох,
просыпавшийся из их пушки на колесах. В одном месте, как светлячок в
кустах, сверкала золотая бусина на кольце со сбруи или с всадника - как
будто они хотели, чтобы я последовал за ними и намеренно оставляли след.
Я искал их всю ночь и весь день, и часть второй ночи.
После двадцати миль осторожной езды я заметил, что горы стали
выравниваться и снижаться по направлению к высоким каменистым плато. Путь
стал легче для лошадей, их и моей. К середине первой ночи я был уже
достаточно уверен в правильности направления и позволил себе несколько
часов сна, лежа в неглубокой пещере. Их след вел на север, и это, как я
заключил, не был путь к старому сожженному городу Эшкиру, который лежал к
юго-западу от нас.
Западные высоты были желтыми, как козьи глаза, голыми и коварными,
как рога, а северные склоны слегка зеленели скудными пастбищами. Вскоре я
проехал мимо места недавнего привала, черные кострища, повсеместно
лошадиный и людской навоз, взрытая и разоренная земля и обгорелые кости
двух оленей, которых они зажарили. Очевидно, городские демоны нуждались в
пище, вопреки россказням.
Я сам подкрепился холодным жареным зайцем, которого подстрелил на
рассвете и чуть не сжег, спеша продолжать путь.
План мой, когда я их настигну, был очень прост. Я собирался
прокрасться ночью в их лагерь и отвязать лошадей, поднять людей дагкта,
которых они захватили. Затем вместе с ними захватить оружие и напасть на
масколицых, захватив их врасплох, потому что те в своей гордыне и безумии
никак не будут ожидать подобного. Мне также не приходило в голову, что
этот мой план был не менее безумным, чем любые планы горожан. Я ни разу не
усомнился в нем. Мне казалось, что и не нужно делать ничего другого, как
будто дорога вымощена специально для меня и нужно только идти по ней.
Это было странно, почти сверхъестественно. Когда ярость вышла из меня
во время издевательских речей Эттука, что-то повернулось в моем мозгу, и я
столкнулся с самим собой. И я был не таким, каким себя считал, не злым,
бешеным, переполненным застарелой ненавистью и даже не окруженным врагами.
Я никогда в жизни не был таким спокойным.
Днем я нашел литую подкову, а час спустя несколько брошенных бурдюков
для воды. Мои горожане начали двигаться быстрее; об этом можно было судить
по форме их следов. У меня сложилось впечатление, что я смогу нагнать их
до рассвета, потому что характер их продвижения и следы, которые они
оставляли, свидетельствовали о пренебрежении к мелким деталям и удобствам,
как будто они приближались к какой-то базе или лагерю, где все можно
привести в порядок не спеша. Они, конечно, не подозревали о преследовании.
Если бы им была известна численность погони, они бы умерли от смеха и
избавили меня от хлопот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37