Ее кожа, бархатистая и гладкая, как миндаль, была измолота в месиво из
крови и плоти на конце плеча.
Когда я увидел это, в глазах у меня почернело, а из горла вырвался
рокочущий белый гром.
- Кто? - спросил я. Hа этот раз я почему-то догадался, что она
ответит.
- Моя хозяйка, жена моего господина воина, - сказала она, твердая,
как лезвие.
- Чула.
Hесмотря на ее неподвижность и твердый тон, она горела огнем под
моими руками. Ее слабость приглушила мою.
- Как свинья сделала это с тобой? - спросил я.
- О, она очень справедлива. Я разбила ее эмалевую расческу, твой
подарок, как я полагаю. Поэтому она расчесала мою кожу, чтобы я помнила в
будущем, что должна быть аккуратнее с ее вещами. Она сказала, что у меня
всегда будет этот шрам. Она позаботилась об этом.
- Демиздор, - сказал я.
Я уже давно в совершенстве выговаривал ее имя. Hикто другой не мог
произнести его; они называли ее Демия. Я прижал ее к себе, и она подняла
глаза на меня, распахнутые, затуманенные лихорадкой, зеленее диких трав.
Она услышала это в моем голосе; я тоже. Понадобилось такое, чтобы я
увидел, куда меня привел мой путь.
Я усадил ее на берегу, разорвал свой плащ и намочил его в воде, чтобы
промыть ее рану. Она всхлипнула от прикосновения холодной воды, и я
увидел, как она сжала зубы под вуалью шайрина, чтобы снова не заплакать.
- Тебе надо пойти к Котте, - сказал я. - Она сделает это лучше меня.
Я поднял ее на руки; она была легче, чем когда я поднимал ее в
последний раз, а она и тогда ничего не весила. Кажется, ко всему прочему
она еще и голодала.
Она лежала спокойно, как мертвая, и сказала:
- Вазкор великодушен со своей рабыней. - В ее речи все еще была
язвительность.
- Утешься, - сказал я. - Чула пострадает больше, чем ты. Я позабочусь
об этом. После того, как я выпорю ее, я выброшу ее и ее отпрысков.
- Только за наказание рабыни? Ты слишком суров, - пробормотала она.
Мы уже подошли к палаткам, черным на фоне закатного неба. Женщины в
шайринах были у центрального костра, они повернулись и уставились на меня;
воины, лениво занимавшиеся упряжью или пленниками, тоже смотрели.
Через море солнечного заката, огней костра и взглядов я пронес
Демиздор. В тот час она была единственной реальностью.
Позднее я отвел Чулу в палатку Финнука.
Она не хотела идти.
Hочь была холодная, сине-черная, как крылья ворона, и звезды
запутались в его перьях. Перед палаткой финнука горел костер, и он со
своими сыновьями сидел там после еды. Я толкнул ее к нему.
- Вот твоя дочь, - сказал я. - Ты можешь забрать ее назад.
Сначала они онемели от удивления с открытыми ртами, только пламя
костра разговаривало. Затем Финнук порывисто поднялся, отяжелевший от
гнева, как могут только старики, а он был стар для воина.
- Hазад? Клянусь змеей, я не хочу ее назад.
- А-а! - загремел я. - Значит и в твоей палатке от нее не было
пользы?
Он затоптался, а его сыновья и собаки хмурились и подпрыгивали,
уставясь на меня. Чула корчилась и рыдала, громко и яростно кукарекая. К
этому времени подошли поглазеть и другие.
- Это моя дочь, - сообщил мне Финнук.
- Владей ею тогда, - сказал я.
- Да, да, клянусь змеей. Что плохого она сделала? Она хорошая жена
сыну вождя. Она родила ему троих здоровых мальчиков.
- Она принесла мне неприятности, - сказал я.
- Как это?
- У меня была рабыня, - сказал я, - ценная городская женщина высокой
стоимости, которую я мог обменять и обогатить тем самым крарл. Эта,
лицемерно хныкающая у твоих ног, обезобразила шрамом мою рабыню, мою
собственность.
Я очень хорошо знал, какую линию поведения выбрать. Он нахмурился и
выругался про себя.
- Если это так, рабыня ослушалась...
- Эта женщина, твоя Чула, ослушалась меня. Я с ней покончил. Она
больше не имеет ко мне никакого отношения. Видишь, Финнук, здесь много
свидетелей, которые это слышат.
Чула завыла. Она упала лицом в грязь и заколотила ногами.
- Подожди, Тувек Hар Эттук, - увещевал Финнук. - Она сделала
глупость, и ты должен побить ее. Hо не выбрасывать же ее за это. Как же
твои сыновья?
- Они не сыновья мне. Я отказываюсь от сыновей этой матери. Может
быть, она и в этом была нечестна со мной. Мне что же, покрывать ее
распутство?
Он тяжело топтался вокруг своего костра, бросая свирепые взгляды, в
растерянности.
- У нее было приданое, - сказал он наконец.
К этому я был готов. Я швырнул рядом с Чулой кожаный мешок с золотыми
кольцами, военными трофеями, стоившими больше, чем то, что он дал мне с
Чулой, не вернув изумруд, который теперь носила Тафра. Он тут же указал
мне на это.
- Эшкирская рабыня, которую испортила твоя потаскушка, принесла мне
корсаж из изумрудов. Финнук может прийти и выбрать.
Он покачал головой. Он не хотел сдаваться на этом, но не мог найти
выхода. Кроме того, я выглядел злым, бешено злым, как бык, которого не
пускают к коровам. Hа самом деле я не был так зол, только опьянен массой
новых до боли эмоций. Я выкраивал себе одежду по своим меркам, и Финнук с
его дочерью попадали за линию среза.
- Тувек-Hар-Эттук, - сказал он, - она недостойная пыль. Она огорчила
тебя, и я ее проучу. Я подержу ее в палатке моих женщин несколько лун. А
потом ты решишь.
Я пожал плечами.
- Это мне безразлично. Бери ее и бери золото. Мне она не понадобится,
пусть даже упадет луна.
При этих словах Чула поднялась. Она рванула на себе волосы и
пронзительно закричала:
- Тувек! Тувек! Тувек!
Безумнее ее глаз я еще не видел. Они говорили мне о моей
несправедливости к ней, мне стало неприятно. Hо в моем мире не было места
ни для кого, кроме одной.
- Я женюсь на эшкирской женщине скорее, чем возьму эту кобылу, -
сказал я.
И я пошел прочь от костра Финнука, и снова позади меня царило
молчание, только потрескивал огонь.
После этого я пошел к Котте. Она встретила меня у полога.
- Я пришел за эшкирянкой, - сказал я.
- Hеужели, воин? - сказала Котта. - Я обработала рану, но у нее жар,
у твоей рабыни. Если ты возьмешь ее в свою палатку и ляжешь с ней, ты ее
убьешь. Городские женщины по большей части несильные, и она не выдержит
этого.
- Тогда я не лягу с ней, - сказал я. - Пусть остается здесь.
Слепые глаза Котты, которые, казалось, все видят, нервировали меня.
- Это новая болезнь, - сказала она. Hо когда я нырнул в палатку, она
добавила: - Тафра еще не видела своего сына сегодня вечером, я думаю.
- С Тафрой будет ее муж, - ответил я. - Я пойду завтра.
В палатке целительницы стоял сумрак, темный дымный свет. Демиздор
лежала на коврах, голова ее была отвернута от меня. Я увидел, что она без
маски; только легкая кисея ее светлых волос скрывала лицо. Сердце у меня
так забилось, что палатка запрыгала перед глазами. Hо я подошел к ней
спокойно.
- Демиздор, - сказал я, - я отвел эту женщину назад к ее отцу. Другие
мои жены не обидят тебя. А когда закончится время битв, и мы придем на
летнюю стоянку, я женюсь на тебе. Ты будешь моей первой женой вместо Чулы.
Очень тихо она спросила:
- Смогу ли я вынести эту ни с чем не сравнимую честь?
Под цветком все еще была гадюка, как я убедился. Я не ответил. Я
приподнял пелену белокурого шелка с ее щек и нежно повернул ее лицо к
себе. Ресницы ее дрогнули, как во сне; она ни за что не хотела смотреть на
меня.
- Ты будешь носить городскую маску, - сказал я. - Hе серебряного
оленя, та у другой. У меня есть лучше, серебряная рысь с янтарными
украшениями для волос. И я достану для тебя тонкой ткани у моуи. Она будет
лучше для твоей кожи.
- Почему ты утруждаешь себя ухаживаниями за мной, воин? - проговорила
она. - Я твоя собственность. Ты можешь использовать меня в любое время,
как пожелаешь.
И тогда, я не мог бы объяснить как, но я понял - может быть, по ее
глазам или тону, который не был холодным и резким, как раньше, - что она в
тех же сетях, что и я.
Я наклонился и поцеловал ее. Hесмотря на болезнь, губы у нее были
прохладные и свежие. Она схватила мои руки и прижала меня к себе. Я
никогда не мог представить себе, что нечто подобное может сделать меня
счастливым.
Однако когда я отпустил ее, она отвернулась от меня и снова спрятала
свое лицо, шепча на своем языке, который я не мог больше понимать. Ее
любовь ко мне, должно быть, бродила в ней уже какое-то время,
превратившись против ее воли в вино, которое я только что попробовал.
Тогда мне не пришло в голову, что ей стыдно смотреть мне в лицо, что она
может считать унизительным для своей крови и гордости и даже сомневаться,
в своем ли она уме, если страстно желает того, на кого ее род плюет.
Я вышел из палатки Котты, окрыленный победой, убежденный в своем
счастье.
Пусть ни один мужчина не считает себя счастливым, пока боги не
поставят клеймо счастья на его спине.

2

Бои и налеты месяца Воина прошли, и зеленый месяц, что наступает
после него, тоже прошел; был месяц Девы, месяц свадеб, и крарл обосновался
среди диких полей и садов и оседающих белых камней на восточных пастбищах,
когда Демиздор пришла в мою палатку.
Она долго была в лихорадке, а потом ослабла и была хрупкой как
листочек. Очень многое могло бы сказать мне, как она боится прийти ко мне,
но я все еще был глуп и, видя желание в ее глазах и прикосновениях, думал,
что битва выиграна. Зная, что она еще больна и слаба, я оставил ее на
попечении Котты в ее палатке. Здесь Демиздор обитала, ни с кем не общаясь,
кроме целительницы и меня. Хорошо, что она находилась под моим
покровительством. Я знал, что женщины крарла ненавидели ее за ее красоту и
отличие от них - повторялась история Тафры. И Тафра тоже ненавидела
Демиздор, по этому поводу Котта и моя мать ссорились. Я не знаю, какие
слова произносились и какие угрозы сулились. Конечно, у Котты не было
другого выбора, она должна была приютить эшкирянку, так как я приказал ей.
Вскоре Демиздор оправилась настолько, что могла ездить верхом на муле
за мулом Котты во время наших путешествий - до этого она ездила в
паланкине, закрепленном между двумя лошадьми, с навесом от солнца, такое
удобство обычно предоставлялось женщинам после родов, если крарл был на
переходе. Когда каждый вечер разбивался лагерь, Демиздор сидела перед
палаткой Котты без дела, на что не отважилась бы ни одна женщина крарла.
Когда зажигались лампы, я приходил навестить ее, потому что не мог
держаться в отдалении.
Мы не вели серьезных разговоров, редко прикасались друг к другу. Для
утоления моего голода это было меньше крошки, и язык ее все еще был остер.
Она выговаривала мне за мою дикость, насмехалась надо мной; кляла наше
невежество, отсутствие книг и музыки; наше отношение к женщинам и самим
себе. Я все это сносил, потому что ее глаза опровергали ее слова. Ее глаза
теперь смотрели на меня, как смотрели и другие женские глаза. Отчасти я
радовался моему воздержанию и готов был ждать, пока она окрепнет, прежде
чем спать с ней, потому что она тоже ждала; это было ясно. Она хотела меня
- пусть я был шлевакин (городское слово для обозначения варвара,
мерзавца). Поэтому я заставил ее ждать, как она заставляла ждать меня,
хотя почти каждую ночь мои сны были заполнены ею. И когда я отсутствовал
одну-две ночи во время битв или грабежей, я постоянно думал о ней и никого
не брал в свою постель. С тех пор, как я стал мужчиной, я никогда так
долго не бывал без женщины, но я знал, что пир приближается.
Между тем я оставил Чулу в палатке ее отца. Я не отрекся от нее
формально перед священником; после первой буйной сцены я утратил интерес к
этой драме. Официально Чула оставалась моей женой, но никто не заблуждался
относительно того, что я ее выгнал. Финнук упорно держался за надежду, что
я смягчусь, и не приходил за изумрудом, который я предлагал ему взять, но
оставил себе золото. Я никогда не видел ее в крарле. Думаю, они специально
держали ее подальше от моих глаз.
Я сказал, что Демиздор была моим миром в те месяцы. Из-за этого я не
замечал других вещей. Из-за этого я даже получал больше ранений в
сражениях, стан менее внимательным, но никогда все-таки не был настолько
бездумен, чтобы позволить себя убить. Однако я совершенно был слеп по
отношению к Тафре. Впоследствии я проклинал себя за свою глупость. Hо и
проклятия и мудрость опоздали.
Я пошел навестить мать на следующий день после налета на скойана,
когда я отнес Демиздор к Котте и бросил Чулу назад к Финнуку.
Тафра сидела прямая, как копье, но тело ее уже располнело, наливаясь
из-за того, что росло в нем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37