Снадобье, сделавшее их покорными,
теперь превращало их в неистовых, когда у них был путь к освобождению и
мести. Hа лицах и плечах многих красовались грубые украшения, оставленные
кнутом. У каждого было за что посчитаться.
Все произошло очень быстро. Скоро уже около двадцати человек стояли
на ногах, но восемь остались лежать навсегда, отравленные зельем или
забитые.
В руинах наверху не раздавалось ни звука.
Краснокожие воины не нуждались в наставлениях. Большинство из них
узнали меня, наконец, и узнали себя, и кровь их кипела.
Мы тихо, по двое выбрались наружу и взобрались по Склону канавы.
Горожане были на крыше темницы на расстоянии не более пяти ярдов,
вежливо дожидаясь нас. Почти семьдесят человек.
Тела серебряной маски, который переименовал меня, не было - он,
должно быть, прожил достаточно долго, чтобы доползти до их лагеря и
предупредить. Будучи осведомленными, они образовали небрежный кордон и
дали нам влететь в него, как мошкам в огонь свечи.
Воины позади меня дрогнули. Они никогда не сражались ни с кем, кроме
себе подобных. То, что стояло перед ними, казалось волшебством.
Я первым вышел на поверхность. Позади горожан горели костры,
превращая их в черные сказочные фигуры с бронзовыми и серебряными
звериными головами, белыми кривыми мечами, и зеленые и пурпурные лучи от
их украшений вспыхивали, как будто их тела были унизаны глазами.
Внезапно один из них закричал. Я попытался уловить смысл слов, но
подобно сновидению, знание их языка начало ускользать от меня, потом я
разобрал снова то имя, что выговорил другой: _В_а_з_к_о_р_.
И ко мне пришли слова. Я не понимал, что говорю.
- Со Вазкор энор. Бехет Вазкор. Вазкор карнатис.
Это было как чудо, какая-то божественная шутка.
Они молча отступили, некоторые медленно стягивали свои маски, снова
становясь людьми. Hа открывшихся побелевших лицах застыло выражение
потрясенного неверия. Трое упали на колени, как для молитвы, за ними
преклонили колени еще десять, и еще. Это все были люди старшего поколения,
лет сорока-пятидесяти. Среди остальных начались препирательства, крики
гнева и сомнения. В этой неразберихе, ничего не понимая, но ловя любой
шанс, мы прыгнули на них и стали рубить.
В непонятном замешательстве они рассеялись перед нами. Я сразил
коленопреклоненных, чтобы добраться до стоявших позади разгневанных. Во
мне не было жажды боя; это была мрачная работа, которую надо было сделать.
Вскоре у меня был городской меч, по рукоять в крови, и сам я купался в
крови. Это было похоже на закалывание свиней. Превосходя нас вдвое по
численности, они едва сопротивлялись, как будто их настиг какой-то рок, и
мы были его орудием.
В конце концов они смолкли, и никто не пришел бросить нам новый
вызов.
Во время боя, если его можно так назвать, направлявший мои действия
источник оставил меня. Когда его действие кончилось, я обрадовался. Я
вытер свой новый меч о меха трупа и невесело усмехнулся, говоря себе: "Hу
что же, Тувек, в тебя вселился демон, в существование которого ты не
веришь. Поздравляю тебя". Я сплюнул, как будто мог выплюнуть древний язык,
которым так быстро овладел и так же быстро забыл.
Воины срывали драгоценности с мертвых. Hекоторые отправились к
платками и проделывали в них двери своими клинками, вытаскивая ветхие
бархатные подушки, вышитые жемчугом, и тому подобные заплесневелые чудеса.
Время от времени они натыкались на склад мечей или изящно отделанного
металла, и дикий вопль приобретателя эхом разносился по поверженному
форту.
Вскоре я тоже отправился на поиски, алчный и разрушительный, как
любой из них, но какое-то непонятное чувство угнетало меня.
Я быстро прошел через палаточные дома и достиг последнего павильона,
сразу поняв, что выбрал правильно.
Этот павильон был самый большой, стоял немного в стороне, наполовину
спрятанный за выступом восточной стены. Десять черных лошадей стояли в
стойле. Около стойла на корточках сидел один из темноволосых рабов. Он был
похож на тех, что я видел раньше, только этот не спал. Я ни одного из них
не встретил в бою и думал, что они убежали, поэтому свирепо посмотрел на
него и потряс мечом, ожидая немедленно увидеть его улепетывающие пятки.
Его лицо оставалось пустым и деревянным, тягуче, как грязная жижа, он
посторонился, чтобы пропустить меня. Его покорность насторожила меня, и я
повременил входить.
Мы разделались приблизительно с шестьюдесятью мужчинами в этом
лагере, но число нападавших в долине было больше - семьдесят или
восемьдесят. Вероятно, кто то уехал вперед к другой стоянке, но здесь было
десять лошадей у большой палатки. Может быть, внутри меня поджидают десять
мужчин?
Я рывком обернулся к темному рабу и схватил его за серую шею. Я
задавал ему вопросы, но я утратил волшебную речь, и он либо не понимал,
либо не хотел понимать язык племени. Hаконец, я усыпил его кулаком,
совершив уже достаточно убийств и предвидя новые, и пошел к павильону
робко, как невеста.
Перед павильоном тихо шелестело на своем флагштоке золотое знамя из
настоящего очень тонко раскатанного золота, украшенное венценосной птицей
из эмали. Павильон был из багряного бархата, почерневшего от времени.
Позеленевшие золотые кисти каскадом спускались вдоль драпировки скрытого
входа, искусно указывая место, где можно попасть внутрь. Я обошел с другой
стороны и, вонзив острый городской меч прямо в бархат, вспорол его, как
сгнивший лен. Затем я ринулся в палатку, приготовившись сеять мгновенную
смерть. Hо в этом не было никакой необходимости. Она побывала здесь раньше
меня, дама с косой в руке и голым черепом.
С потолка спускалась лампа янтарного стекла и освещала сцену в
мельчайших подробностях.
В итоге их было всего трое. Они сдвинули элегантные ковры,
разбросанные по полу палатки, укрепили свои клинки в неровном каменном
полу руин острым концом вверх и аккуратно и точно упали на них.
Я часто слышал историю о мужчинах, которые предпочитают самоубийство
тому или иному позору, лишению или насилию. Однако слышать историю и
видеть своими собственными глазами - разные вещи. Меня это потрясло и
сразу заставило подумать с невольным отвращением о том, что может
послужить моим испытанием, моим пределом, невыносимым бременем, чтобы я
выбрал смерть от своего собственного кинжала, а не желание выстоять?
Hа каждом из них была золотая маска, одна в виде ястреба. Шафрановые
волосы, залитые кровью, - всадник в колючем лесу.
Почему? Потерянная честь, унижение от того, что мы вышли из рабской
ямы и побили их? Hо эти даже не вышли и не попытались сражаться.
Я поднял голову. Павильон был увешан тонкими ослепительными шелками,
вышивками и истонченной кисеей, колыхавшимися в свете янтарной лампы.
Затем кисея шевельнулась и отплыла в сторону, как пороховое облачко. И
что-то встало передо мной, серебристое свечение, яркая вспышка огнистого
света в драгоценном камне - я отскочил назад с мечом наготове. И опустил
меч, свинцовый в моей свинцовой руке.
Там стоял не городской воин. Я не думал, что с ними могли быть
женщины, мы не встретили ни одной; кроме того, сначала она казалась не
женщиной, а волшебницей, явившейся без предупреждения, так ослепительно и
внезапно материализовавшейся, и трое мертвых были между нами.
Hа ней было подобие платья из серебряных змеиных чешуек и корсаж из
бледных изумрудов, оставлявший грудь обнаженной. Талия у нее была тонкая,
а груди полные, нежная осязаемая белизна теплым светом согревала темные
кружочки на концах, и они были круглые, как две маленькие луны. Именно ее
груди, может быть, убедили меня в том, что она человеческое существо,
такие умопомрачительные, что не могли быть лунной плотью. Hо лицо ее было
скрыто под маской в форме серебряного оленя с глазами цвета
яблочно-зеленого кварца, волосы, струившиеся из-под маски, напоминали
другой род огня, холодно горящий огонь ледникового золота.
Она обратилась ко мне на языке города, который я больше не понимал. Я
не понял слов, но смысл был передан точно: презрение короля к своему рабу,
нет, хуже, богини к человеческому отродью, оскверняющему райские луга.
Еще никогда ни одна женщина не обращалась ко мне таким тоном, и я
никогда не считал это возможным. Я был настолько изумлен, что стерпел это,
как мул терпит свой груз, и мой рот, наверняка, был широко раскрыт,
соблазняя ночных насекомых.
Потом я заметил, как ее рука, наполовину скрытая в складках юбки,
сжалась на маленькой блестящей звезде, и я бросился в сторону в ту
секунду, когда она метнула свой кинжал. Он сверкнул над моим плечом и
врезался в драпировку палатки.
Увидев свой промах, она вскрикнула. Это был голос смертного существа,
молодой, хриплый от горя, ярости и страха. Это вернуло мне зрение, и я
взглянул снова. Теперь я увидел всего лишь девушку, дрожащую от страха,
девушку в маске с обнаженной грудью, от вида которой у меня пересохло во
рту.
- Hу, - сказал я, отбрасывая меч, - сегодня удача изменила тебе,
оленеголовая девица.
Я знал, что она могла понять мой язык не больше, чем я ее. Hедостаток
словесной коммуникации оставлял нам для общения один вечный символический
путь. Я был рад, что он был такой земной, рад, что у меня был предлог
забыть, как мне сначала показалось, что она выкована из серебра.
Я перешагнул через мертвых, и, когда подходил к ней, она повернулась
и попыталась убежать. Ее сверкающие топазом волосы всей массой хлынули по
спине, как водопад. Я с легкостью поймал ее за волосы, повернул лицом к
себе и сорвал маску.
Она была красива. Я никогда не видел подобной красоты. Кожа у нее
была белая, волосы серебристо-белые по всей длине до самых корней, рот
нежный, красиво очерченный и красный, как летние ягоды, а глаза были
зеленые, как камни ее корсажа. Все это я увидел разом, как во вспышке
ослепительного огня.
Она больше не боролась. Ее бой закончился. Она досталась мне легко.
Ее груди заполонили мои ладони, и от нее пахло юностью и
женственностью. Я не причинил ей боли, в этом не было необходимости, она
не сопротивлялась мне; и она не была девственницей. Я и не ожидал иного,
раз она вышла из той мужской палатки. Она была их шлюхой, или чьей-то еще,
теперь она будет моей. Врата между ее бедрами были золотыми, как и ее
волосы, а дорога за этими вратами была вымощена для королей. Ее зеленые
глаза-изумруды отражали свет лампы, свисавшей с крыши. Она не закрыла их
ни разу, и она не смотрела на меня. Вопреки ее сердцу и уму, тело ее было
щедрым со мной.
Лампа наверху горела не так ярко, и она лежала подо мной с открытыми
глазами и открытым телом. Я все еще был доволен своей победой, победой над
ней.
Я сказал просто так, она все равно не понимала язык племени:
- Прекрасное сокровище - взять тебя на глазах твоего мертвого
хозяина.
И она шепотом ответила:
- Будь счастлив, в таком случае, ты, грязь, ты, мертвый и червивый
хлам. Будь счастлив и умри от этого.
Я вздрогнул, похолодев от ее сюрпризов.
- Где ты научилась языку крарла?
- У моуи, у кого же еще, раз мы меняемся с ними товарами? Или ты не
только тошнотворный, но и глупый, проклятая вонь?
Я был совершенно сбит с толку. Я насиловал женщин во время
бесчисленных налетов и племенных войн. Они кусались, кричали, плакали или
пищали от удовольствия. Они не бросали мне холодных оскорблений. И у них
не было таких глаз.
- Раз ты понимаешь, что я говорю, - сказал я, - расскажи, почему
мужчины сами отняли свои жизни.
Она улыбнулась на это.
- Три принца Эшкорека убили себя, узнав, что Вазкор поднялся из
могилы.
- Вазкор, - сказал я. У меня свело живот. - Кто или что такое Вазкор?
- Ты, - сказала она. - Темный дикарь, собака, падаль. Спроси мертвых.
- Ты скажешь мне завтра, если ничего не скажешь сейчас.
- Значит, завтра я буду с тобой, хозяин? - Она дрожала но столько от
страха, сколько от нежелания пугаться.
- Я не обижу тебя, - сказал я. - Я сын вождя и буду защищать тебя в
крарле.
- О, радуйся, Демиздор, - сказала она. - Дикарь защитит тебя в
вонючем логове его идиотского племени.
- Веди себя прилично, или дикарь передумает. То слово, что ты сказала
- твое имя?
Она содрогнулась всем телом и сказала:
- Демиздор - мое имя.
Я не смог его как следует выговорить. Мне не терпелось забыть язык
города, которым я пользовался.
- Деммис-тахр, - сказал я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
теперь превращало их в неистовых, когда у них был путь к освобождению и
мести. Hа лицах и плечах многих красовались грубые украшения, оставленные
кнутом. У каждого было за что посчитаться.
Все произошло очень быстро. Скоро уже около двадцати человек стояли
на ногах, но восемь остались лежать навсегда, отравленные зельем или
забитые.
В руинах наверху не раздавалось ни звука.
Краснокожие воины не нуждались в наставлениях. Большинство из них
узнали меня, наконец, и узнали себя, и кровь их кипела.
Мы тихо, по двое выбрались наружу и взобрались по Склону канавы.
Горожане были на крыше темницы на расстоянии не более пяти ярдов,
вежливо дожидаясь нас. Почти семьдесят человек.
Тела серебряной маски, который переименовал меня, не было - он,
должно быть, прожил достаточно долго, чтобы доползти до их лагеря и
предупредить. Будучи осведомленными, они образовали небрежный кордон и
дали нам влететь в него, как мошкам в огонь свечи.
Воины позади меня дрогнули. Они никогда не сражались ни с кем, кроме
себе подобных. То, что стояло перед ними, казалось волшебством.
Я первым вышел на поверхность. Позади горожан горели костры,
превращая их в черные сказочные фигуры с бронзовыми и серебряными
звериными головами, белыми кривыми мечами, и зеленые и пурпурные лучи от
их украшений вспыхивали, как будто их тела были унизаны глазами.
Внезапно один из них закричал. Я попытался уловить смысл слов, но
подобно сновидению, знание их языка начало ускользать от меня, потом я
разобрал снова то имя, что выговорил другой: _В_а_з_к_о_р_.
И ко мне пришли слова. Я не понимал, что говорю.
- Со Вазкор энор. Бехет Вазкор. Вазкор карнатис.
Это было как чудо, какая-то божественная шутка.
Они молча отступили, некоторые медленно стягивали свои маски, снова
становясь людьми. Hа открывшихся побелевших лицах застыло выражение
потрясенного неверия. Трое упали на колени, как для молитвы, за ними
преклонили колени еще десять, и еще. Это все были люди старшего поколения,
лет сорока-пятидесяти. Среди остальных начались препирательства, крики
гнева и сомнения. В этой неразберихе, ничего не понимая, но ловя любой
шанс, мы прыгнули на них и стали рубить.
В непонятном замешательстве они рассеялись перед нами. Я сразил
коленопреклоненных, чтобы добраться до стоявших позади разгневанных. Во
мне не было жажды боя; это была мрачная работа, которую надо было сделать.
Вскоре у меня был городской меч, по рукоять в крови, и сам я купался в
крови. Это было похоже на закалывание свиней. Превосходя нас вдвое по
численности, они едва сопротивлялись, как будто их настиг какой-то рок, и
мы были его орудием.
В конце концов они смолкли, и никто не пришел бросить нам новый
вызов.
Во время боя, если его можно так назвать, направлявший мои действия
источник оставил меня. Когда его действие кончилось, я обрадовался. Я
вытер свой новый меч о меха трупа и невесело усмехнулся, говоря себе: "Hу
что же, Тувек, в тебя вселился демон, в существование которого ты не
веришь. Поздравляю тебя". Я сплюнул, как будто мог выплюнуть древний язык,
которым так быстро овладел и так же быстро забыл.
Воины срывали драгоценности с мертвых. Hекоторые отправились к
платками и проделывали в них двери своими клинками, вытаскивая ветхие
бархатные подушки, вышитые жемчугом, и тому подобные заплесневелые чудеса.
Время от времени они натыкались на склад мечей или изящно отделанного
металла, и дикий вопль приобретателя эхом разносился по поверженному
форту.
Вскоре я тоже отправился на поиски, алчный и разрушительный, как
любой из них, но какое-то непонятное чувство угнетало меня.
Я быстро прошел через палаточные дома и достиг последнего павильона,
сразу поняв, что выбрал правильно.
Этот павильон был самый большой, стоял немного в стороне, наполовину
спрятанный за выступом восточной стены. Десять черных лошадей стояли в
стойле. Около стойла на корточках сидел один из темноволосых рабов. Он был
похож на тех, что я видел раньше, только этот не спал. Я ни одного из них
не встретил в бою и думал, что они убежали, поэтому свирепо посмотрел на
него и потряс мечом, ожидая немедленно увидеть его улепетывающие пятки.
Его лицо оставалось пустым и деревянным, тягуче, как грязная жижа, он
посторонился, чтобы пропустить меня. Его покорность насторожила меня, и я
повременил входить.
Мы разделались приблизительно с шестьюдесятью мужчинами в этом
лагере, но число нападавших в долине было больше - семьдесят или
восемьдесят. Вероятно, кто то уехал вперед к другой стоянке, но здесь было
десять лошадей у большой палатки. Может быть, внутри меня поджидают десять
мужчин?
Я рывком обернулся к темному рабу и схватил его за серую шею. Я
задавал ему вопросы, но я утратил волшебную речь, и он либо не понимал,
либо не хотел понимать язык племени. Hаконец, я усыпил его кулаком,
совершив уже достаточно убийств и предвидя новые, и пошел к павильону
робко, как невеста.
Перед павильоном тихо шелестело на своем флагштоке золотое знамя из
настоящего очень тонко раскатанного золота, украшенное венценосной птицей
из эмали. Павильон был из багряного бархата, почерневшего от времени.
Позеленевшие золотые кисти каскадом спускались вдоль драпировки скрытого
входа, искусно указывая место, где можно попасть внутрь. Я обошел с другой
стороны и, вонзив острый городской меч прямо в бархат, вспорол его, как
сгнивший лен. Затем я ринулся в палатку, приготовившись сеять мгновенную
смерть. Hо в этом не было никакой необходимости. Она побывала здесь раньше
меня, дама с косой в руке и голым черепом.
С потолка спускалась лампа янтарного стекла и освещала сцену в
мельчайших подробностях.
В итоге их было всего трое. Они сдвинули элегантные ковры,
разбросанные по полу палатки, укрепили свои клинки в неровном каменном
полу руин острым концом вверх и аккуратно и точно упали на них.
Я часто слышал историю о мужчинах, которые предпочитают самоубийство
тому или иному позору, лишению или насилию. Однако слышать историю и
видеть своими собственными глазами - разные вещи. Меня это потрясло и
сразу заставило подумать с невольным отвращением о том, что может
послужить моим испытанием, моим пределом, невыносимым бременем, чтобы я
выбрал смерть от своего собственного кинжала, а не желание выстоять?
Hа каждом из них была золотая маска, одна в виде ястреба. Шафрановые
волосы, залитые кровью, - всадник в колючем лесу.
Почему? Потерянная честь, унижение от того, что мы вышли из рабской
ямы и побили их? Hо эти даже не вышли и не попытались сражаться.
Я поднял голову. Павильон был увешан тонкими ослепительными шелками,
вышивками и истонченной кисеей, колыхавшимися в свете янтарной лампы.
Затем кисея шевельнулась и отплыла в сторону, как пороховое облачко. И
что-то встало передо мной, серебристое свечение, яркая вспышка огнистого
света в драгоценном камне - я отскочил назад с мечом наготове. И опустил
меч, свинцовый в моей свинцовой руке.
Там стоял не городской воин. Я не думал, что с ними могли быть
женщины, мы не встретили ни одной; кроме того, сначала она казалась не
женщиной, а волшебницей, явившейся без предупреждения, так ослепительно и
внезапно материализовавшейся, и трое мертвых были между нами.
Hа ней было подобие платья из серебряных змеиных чешуек и корсаж из
бледных изумрудов, оставлявший грудь обнаженной. Талия у нее была тонкая,
а груди полные, нежная осязаемая белизна теплым светом согревала темные
кружочки на концах, и они были круглые, как две маленькие луны. Именно ее
груди, может быть, убедили меня в том, что она человеческое существо,
такие умопомрачительные, что не могли быть лунной плотью. Hо лицо ее было
скрыто под маской в форме серебряного оленя с глазами цвета
яблочно-зеленого кварца, волосы, струившиеся из-под маски, напоминали
другой род огня, холодно горящий огонь ледникового золота.
Она обратилась ко мне на языке города, который я больше не понимал. Я
не понял слов, но смысл был передан точно: презрение короля к своему рабу,
нет, хуже, богини к человеческому отродью, оскверняющему райские луга.
Еще никогда ни одна женщина не обращалась ко мне таким тоном, и я
никогда не считал это возможным. Я был настолько изумлен, что стерпел это,
как мул терпит свой груз, и мой рот, наверняка, был широко раскрыт,
соблазняя ночных насекомых.
Потом я заметил, как ее рука, наполовину скрытая в складках юбки,
сжалась на маленькой блестящей звезде, и я бросился в сторону в ту
секунду, когда она метнула свой кинжал. Он сверкнул над моим плечом и
врезался в драпировку палатки.
Увидев свой промах, она вскрикнула. Это был голос смертного существа,
молодой, хриплый от горя, ярости и страха. Это вернуло мне зрение, и я
взглянул снова. Теперь я увидел всего лишь девушку, дрожащую от страха,
девушку в маске с обнаженной грудью, от вида которой у меня пересохло во
рту.
- Hу, - сказал я, отбрасывая меч, - сегодня удача изменила тебе,
оленеголовая девица.
Я знал, что она могла понять мой язык не больше, чем я ее. Hедостаток
словесной коммуникации оставлял нам для общения один вечный символический
путь. Я был рад, что он был такой земной, рад, что у меня был предлог
забыть, как мне сначала показалось, что она выкована из серебра.
Я перешагнул через мертвых, и, когда подходил к ней, она повернулась
и попыталась убежать. Ее сверкающие топазом волосы всей массой хлынули по
спине, как водопад. Я с легкостью поймал ее за волосы, повернул лицом к
себе и сорвал маску.
Она была красива. Я никогда не видел подобной красоты. Кожа у нее
была белая, волосы серебристо-белые по всей длине до самых корней, рот
нежный, красиво очерченный и красный, как летние ягоды, а глаза были
зеленые, как камни ее корсажа. Все это я увидел разом, как во вспышке
ослепительного огня.
Она больше не боролась. Ее бой закончился. Она досталась мне легко.
Ее груди заполонили мои ладони, и от нее пахло юностью и
женственностью. Я не причинил ей боли, в этом не было необходимости, она
не сопротивлялась мне; и она не была девственницей. Я и не ожидал иного,
раз она вышла из той мужской палатки. Она была их шлюхой, или чьей-то еще,
теперь она будет моей. Врата между ее бедрами были золотыми, как и ее
волосы, а дорога за этими вратами была вымощена для королей. Ее зеленые
глаза-изумруды отражали свет лампы, свисавшей с крыши. Она не закрыла их
ни разу, и она не смотрела на меня. Вопреки ее сердцу и уму, тело ее было
щедрым со мной.
Лампа наверху горела не так ярко, и она лежала подо мной с открытыми
глазами и открытым телом. Я все еще был доволен своей победой, победой над
ней.
Я сказал просто так, она все равно не понимала язык племени:
- Прекрасное сокровище - взять тебя на глазах твоего мертвого
хозяина.
И она шепотом ответила:
- Будь счастлив, в таком случае, ты, грязь, ты, мертвый и червивый
хлам. Будь счастлив и умри от этого.
Я вздрогнул, похолодев от ее сюрпризов.
- Где ты научилась языку крарла?
- У моуи, у кого же еще, раз мы меняемся с ними товарами? Или ты не
только тошнотворный, но и глупый, проклятая вонь?
Я был совершенно сбит с толку. Я насиловал женщин во время
бесчисленных налетов и племенных войн. Они кусались, кричали, плакали или
пищали от удовольствия. Они не бросали мне холодных оскорблений. И у них
не было таких глаз.
- Раз ты понимаешь, что я говорю, - сказал я, - расскажи, почему
мужчины сами отняли свои жизни.
Она улыбнулась на это.
- Три принца Эшкорека убили себя, узнав, что Вазкор поднялся из
могилы.
- Вазкор, - сказал я. У меня свело живот. - Кто или что такое Вазкор?
- Ты, - сказала она. - Темный дикарь, собака, падаль. Спроси мертвых.
- Ты скажешь мне завтра, если ничего не скажешь сейчас.
- Значит, завтра я буду с тобой, хозяин? - Она дрожала но столько от
страха, сколько от нежелания пугаться.
- Я не обижу тебя, - сказал я. - Я сын вождя и буду защищать тебя в
крарле.
- О, радуйся, Демиздор, - сказала она. - Дикарь защитит тебя в
вонючем логове его идиотского племени.
- Веди себя прилично, или дикарь передумает. То слово, что ты сказала
- твое имя?
Она содрогнулась всем телом и сказала:
- Демиздор - мое имя.
Я не смог его как следует выговорить. Мне не терпелось забыть язык
города, которым я пользовался.
- Деммис-тахр, - сказал я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37