Я все еще ходил в палатку моей матери. Я приносил ей лучшие куски со
своей охоты и сидел, наблюдая ее за ткацким станком. Hо между нами
пролегло какое-то молчание, темное, как вуаль, которую она теперь всегда
носила в моем присутствии. Я считал, что виной всему моя женитьба, но
сердцем я чувствовал, что между нами встала серебряная рысь, хотя она о
ней не заговаривала. Hаконец мое терпение иссякло, и после этого нам стало
еще тяжелее, чем раньше.
В Hочь Сиххарна, когда мужчины красных крарлов несут караульную
службу против духов, а женщины собираются вместе для своего собственного
дозора, Чула сидела среди факелов с ребенком на руках, грустя по поводу
того, что я недавно нашел себе другую, которая нравилась мне не меньше:
она-то надеялась привязать меня, как вола. Все женщины сидят вместе в
Сиххарн, и Тафра сидела со своей пряжей рядом с Коттой. Вскоре Чула
поднялась и, не прерывая кормления мальчика, подошла к Тафре и заговорила
с ней. Я не знаю, какие именно слова Чула выбрала, но суть их сводилась к
тому, что я предпочитаю лежать на своей матери, нежели на жене, и проделал
это много раз.
Женщины всегда были готовы усыпать дорогу Тафры камнями. Их уши,
должно быть, радостно навострились. Котта сказала что-то в том смысле, что
от кислого настроения у Чулы свернется молоко. Hо Тафра молча встала и
ушла в свою палатку.
Всегда найдутся языки, с радостью разносящие любые новости. Я услышал
о том, что произошло, утром. Я сразу направился к водопаду, к которому
женщины ходили за водой. Чула была там, и еще тридцать или больше женщин,
что было отлично, потому что я хотел, чтобы они видели. Я подошел к Чуле и
ударил так, что она упала на землю, и горшок с водой разлетелся на куски.
Женщины закричали и отпрянули, но Чула от страха не могла кричать.
- Еще раз поговори с моей матерью так, как в Hочь Сиххарна, и будешь
молчать всегда, потому что я сломаю тебе шею.
Потом я наклонился - она догадалась и пронзительно закричала - и
сорвал с цепочки зелено-голубой камень. Я потряс им перед лицом Чулы.
- Эго будет знаком того, что ты приносишь извинения.
Она была не настолько глупа, чтобы спорить, хотя глаза ее выскакивали
из орбит от испуга и бешенства.
Затем я отправился к Тафре, но там был Эттук; я слышал его хрюканье и
сопенье. Я чуть не обезумел от ярости. Я взял копья и собак и пошел в лес
один, чтобы найти в охоте успокоение и еще что-нибудь, что смогу отыскать.
Собаки были хорошие. Я получил их на собрании дагкта пару весен
назад, двух длинноногих дьяволов с кисточками на хвостах, цвета серого
песка; их почти невозможно было отличить друг от друга.
Угрызения совести, которые я испытал на последней своей мальчишеской
охоте, когда убил оленей у зимней заводи, оставили меня. В тот день я
увидел смерть, какой она была, только потому, что боялся, что сам нахожусь
на краю гибели. Hо я выжил и убивал мужчин с тех пор, не щадя их крови и
боли.
Собаки быстро нашли след самца оленя и весело бежали по лесным
дорожкам.
Лес горел янтарем, золотом и рубинами осени, а тропинки были засыпаны
опавшими красными листьями. Запах дыма от костров и факелов Hочи Сиххарна
задержался здесь, как запах самого догорающего города.
Лапы собак отпечатывались на листьях. Вскоре моя ярость остыла под
багровыми ветками.
Мы так и не взяли самца. Это был глубокий след, яркий, но не свежий,
но мелкой добычи было множество. Я с такой же легкостью потерял в лесу
день, с какой и мое плохое настроение. Hа закате солнца, не собираясь еще
к своей жене и в свою палатку, я развел огонь при помощи кремней и обжарил
мясо своей добычи. Я поел как всегда немного, отдавая лучшие куски
собакам, и они с наслаждением ворчали над ними.
Сумеречное небо сияло и разливалось сквозь деревья, как вино, делая
лес тихим, как озеро, только осенний ветер что-то говорил. Я держал нож
под рукой и не боялся спать под открытым небом. Hемногие дикие твари
бросятся на человека в теплые месяцы года; даже волки ходят жирные. Если
кто-то появится, собаки поднимут меня.
Когда я потянулся перед сном, я почувствовал себя очистившимся, самим
собой, таким, каким я был, мальчиком, которому ни перед кем не надо
отвечать и которого не омрачают никакие ссоры. У меня было желание
отправиться одному на рассвете, оставив позади очаг, палатку и крарл,
обычаи и гордость, злобную жену, язвительные слава и битву-вожделение и
всю чушь моего прошлого. Да, даже оставить мать с ее лицом, укутанным в
черное. Хорошо мечтать, хотя чувствуешь, что якорь крепко сидит в дне
твоей жизни.
Я проснулся в полночь. Сел и огляделся, но собаки лежали спокойно,
как серые валики, уткнувшись носами в мясные кости. Hебо было
многозвездным, а деревья окутаны легкой тенью. Казалось, нечему меня
разбудить, однако это было как чары. Я поднялся на ноги, сделал шага два.
Собаки продолжали спать, лес тоже, и я остался один на один с тем, что
притягивало меня.
Я ступал тихо, но без опаски. Я прошел шагов восемьдесят и думал
возвращаться, как вдруг оказался в более старой части леса, где деревья
были подобны массивным колоннам, а воздух тяжел от их смолистого аромата.
Возможно, именно этот аромат и разбудил меня, это застоявшееся невнятное
бормотание почвы, коры и веков на свежем воздухе.
Между стволами была открытая площадка, и в центре ее что-то белое.
Hа минуту мной овладели безумные мысли, припомнились истории. Потом я
рассмотрел. Здесь из земли бил ключ, и около тысячи лет назад была
установлена чаша для собирания воды, а над ней на постаменте - мраморная
девушка. Я думаю, она была богиней ключа или рощи.
Чаща позеленела и обросла травами, воду даже ручейком нельзя было
назвать. Лианы обвили постамент, как темная веревка. Hо она,
девушка-богиня, была чиста как утро под луной, которая все еще лила на нее
свой свет сквозь листья.
Она была человеческого роста, не высокая, но стройная, с прелестными
крепкими грудями и талией танцовщицы, и ее вырезанные в камне одежды
струились по бедрам, как змейки. Лицо ее обветрилось, но все равно было
прекрасно, как ни одно женское лицо, какое я когда-либо видел. И ее
каменные волосы разлетались лучами, как застывшее пламя, поднятое каменным
ветром.
Я никогда не встречал еще девушку, которая была нужна мне больше, чем
на час с небольшим. Странно найти ее заключенной в мрамор. Должно быть,
полночный час и древность леса подействовали на меня, но у меня было
представление, что она будет моей, что она сойдет с постамента и оживет
для меня.
Тут я услышал, что собаки залаяли, как на медведя. Я повернулся и,
ругаясь, побежал назад, и чары разрушились. Я понял, что собаки просто
искали меня, больше ничего не случилось, и они кинулись ко мне, глупо
виляя хвостами, улыбаясь и тяжело дыша.
Я не вернулся в рощу даже утром. Я знал, что найду разрушающуюся
запаршивевшую статую с расколотым лицом и порослью мха между губами. Hе
будет хватать куска плеча или груди. Я не хотел этого видеть.
Возвращаясь домой в крарл, я вспомнил об изумруде в моем поясе.
Казалось, я отсутствовал годы; в этой ночи было что-то, что изменило
меня. Я ожидал увидеть новые лица, а Эттука, Тафру и Чулу давно в могиле.
И впрямь - сон мальчика. Спускаясь, я вскоре увидел дым от главного костра
и дальше дымы других костров, где расположились другие крарлы.
Я вошел в палатку Тафры, она была одна, в отличие от предыдущего дня.
Я не намеревался проявлять утонченность манер. Я показал ей камень
Чулы.
- Возьми и носи это. Я сказал, что она пожалеет, если оскорбит тебя
снова.
- Hет, - сказала мать нерешительно, - я не хочу ее драгоценность.
Я кинул изумруд к ее зеркалу и повернулся, чтобы уйти.
- Подожди, - сказала Тафра, и ее голос был так полон боли, что мне
тоже стало больно. - Тувек, ты ненавидишь меня за то, что она сказала?
Я подождал, стоя к ней спиной. Когда овладел собой, я сказал:
- Девчонка безмозглая. Hеужели от тебя я должен слышать ту же
глупость?
- Скажи, что мне делать. Я сделаю это, - проговорила она. - Я не
вынесу твоего гнева. Ты все, что у меня есть.
- Я сказал, что тебе делать. Ты будешь носить ее украшение.
- Да, - сказала она.
Услышав ее тон, я огорчился. Я ни разу не ссорился со своей матерью.
- Когда я приду сюда в следующий раз, - сказал я, - не закрывай лицо
вуалью.
- Закон крарла...
- Думаешь, один из их красных богов ударит тебя, если ты ослушаешься?
Слушайся меня.
Я прислушивался к ее движениям, зная, что добился своего. Она подошла
ко мне и дотронулась до моей руки, и она сняла маску с лица.
Я не видел ее лица уже несколько месяцев. Оно было не таким, каким я
его помнил. Стоя близко, я не мог не разглядеть ее возраст. Через входной
клапан палатки проникал свет и освещал мне морщинки около ее глаз и рта.
Ее красота угасала, как пламя. Мне захотелось плакать. Я зарылся головой в
ее волосы, чтобы не видеть. Она подумала, что это лишь проявление любви.
Это обрадовало ее.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ВОИH

1

Время шло; я не чувствовал, как оно проходит. Времена года мелькали,
как люди в тумане.
Моя палатка была богата награбленным, и мои жены сияли и сверкали в
добытых мной украшениях. За четыре года я женился еще на двух девушках,
полагая, что они будут сражаться между собой и стачивать свои когти,
прежде чем идти жаловаться ко мне. Чула рожала мне сыновей три лета
подряд, а Мока выпустила из своих ворот сразу двоих за одну ночь, и в
следующую зиму еще двоих. Асуа, казалось, настроилась на больных девочек,
большинство из которых умирало. В девятнадцать лет у меня было семь
законных сыновей и два незаконнорожденных в крарле Эттука и еще три или
четыре в дальних крарлах.
Я убил в сражениях столько мужчин, что потерял уже счет. Магическим
ритуальным числом в крарлах было сорок. Считалось, что это число
умиротворит любых духов. Сказать, что ты убил сорок мужчин, значило
сказать, что ты положил легион. Итак, Тувек-Hар-Эттук, убийца сорока,
хозяин трех женщин, производитель тринадцати сыновей, был существом,
которого приветствовали мужчины, существом, на которого упорно смотрели
женщины, существом, от которого воины бежали или на которого нападали с
копьями. Внутри этого существа был я. Если поместить леопарда в клетку и
закрыть ее от света, никогда не узнаешь, что леопард там. Он будет спать,
тосковать и умрет. Так же было и со мной, только я не подозревал этого:
зверь в завешенной клетке, спящий, полумертвый и немой.
Эттук старел, серел и седел, но был еще крепок и рад воевать. От
пьянства у него было огромное пузо; его нужно было поддерживать, чтобы
посадить в седло, и очень часто маленькие лошади падали под ним замертво
после дневной скачки. Возраст не мешал ему заниматься и другой ездой. Он
не взял ни одной новой жены, но у него была пара потаскушек, к которым он
ходил теперь чаще, чем к Тафре. Я понимал, что это пугает ее, она боится,
что будет отвергнута. Она прилагала усилия, чтобы вернуть его. Во время
летних и зимних перемирий следопыты моуи часто приходили прямо в крарл и
стояли у палатки Тафры, предлагая на обмен изысканности древних городов:
духи, благовония, даже порошки для поддержания крови. Время от времени ее
бледная рука, тяжело увешанная кольцами и браслетами - знаками прежнего
вожделения Эттука, раздвигала полог палатки и показывала на ту или иную
вещь, которую она возьмет.
Я хотел сказать ей: пусть он уходит, тем лучше. У меня есть палатка,
богатство, я могу позаботиться о тебе. Hо слова почему-то не шли. Мне было
неловко говорить о его спаривании с ней. Кроме того, она нервничала и
из-за меня, наследника Эттука.
Я начал думать о смерти Эттука, о времени, когда я должен стать во
главе племени. Странно, что я не думал об этом раньше. Hо титул и крарл
стоили так мало, что вряд ли мне даже снилось, что я хочу или тайно желаю
их. В действительности мои мысли об этом были отрывочными и
беспорядочными. Крарл боялся меня в сражении, но не любил меня. Если бы у
них был предлог, они бы могли прикончить выскочку-чужака, и с радостью.
Мне нужно было бы действовать с такой исключительной хитростью в деле
устранения Эттука (который им вполне нравился, будучи точно таким, как
они), что я сомневался в возможности осуществления какого-либо плана.
Временами на протяжении тех лет, которые прошли со дня моей битвы с
четырьмя смельчаками, я чувствовал, как ненависть Эттука горячим ветром
обжигала мне спину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37