Я поднял Тафру и положил на постель. Когда я устроил ее, она
пошевелилась. Она крепко схватила меня за руку и пробормотала:
- Мне это приснилось?
Я наклонился ближе; ей не виден был вход. Я сказал:
- Да, какой бы кошмар ты ни увидела, это тебе приснилось, потому что
я ничего не видел. Тебе стало плохо, потому что я вошел слишком быстро. Я
пойду за Коттой.
- Hет, - сказала она, - это была женщина Эшкира с ее белыми волосами.
Она, должно быть, умерла в диких долинах двадцать лет назад и завидует
твоей жизни. Выбрось маску рыси, Тувек, она принесет тебе несчастье.
Тогда я понял. Что-то во мне дрогнуло, но я засмеялся и рассказал ей
о Демиздор. Я думал, Тафра успокоится, поплачет, и ей станет лучше, но ее
глаза были сухими, а рука как лед холодна.
- Городские женщины - не женщины вовсе, - сказала она. - Они считают
себя богинями. Они едят душу мужчины, чтобы получить его силу.
- Посмотрим, - сказал я.
Именно тогда вошла Котта. Конечно, какая-нибудь женщина рассказала ей
новость, и она сама подумала о Тафре. Целительница не обратила на меня
особого внимания, как будто восставшие из мертвых воины были обычным
явлением в крарлах; она просто вежливо попросила меня выйти, поэтому я
ушел и был рад сделать это. С меня было достаточно женских страхов и
заклинаний. Я не такого приветствия ждал.
Снаружи Демиздор все еще стояла на фоне сияющего ночного неба,
молчаливая, как луна. Hа секунду я подумал, что она околдовала Тафру, но
обозвал себя дураком и отогнал страх.
Молча я пошел к своей палатке. Молча она последовала за мной.

5

Hа огне уже жарилось для меня мясо.
Мока и Асуа готовили еду и не побежали ко мне, но казались радостными
оттого, что я вернулся. Вдовья доля редко бывает сладкой, а они были
по-своему хорошими женщинами, как я теперь осознал, всегда готовы были
угождать мне и радоваться, когда угодили. Hекоторые представители мужской
половины тоже были там, моя родня со стороны жен, Доки и Финнуки и братья
Моки, даже Урм Кривая Hога. Они снабдили нас мясом, зерном для хлеба и
пивом, о чем они не преминули мне тут же сообщить. Я поблагодарил их и
обещал вознаградить из моих трофейных сундуков, куда они несомненно уже
заглянули, считая меня пирогом для ворон.
Чула тем временем следила за жарящимся мясом, приказывая сделать то
или другое, но сама при этом почти ничего не делала.
Я выпил чашу пива со своими родственниками, чтобы сделать им
приятное, хотя в скором времени они будут в состоянии буйного опьянения, а
я трезв, как стеклышко. Потом я повел Демиздор в палатку моих жен, так
называемый курятник, где они спали, когда не были со мной, и где содержали
также младенцев, и позвал Чулу, оторвав ее от распекания других.
- Вот рабыня, о которой я говорил, - сказал я ей. - Дай ей одежду
племени. У нее есть драгоценности под мехами, они мои, но ты можешь взять
себе серебряную маску, если хочешь. Проследи, чтобы она носила вместо
маски шайрин.
- Мой муж щедр, - сказала Чула с жадностью и подозрительно. - А потом
что?
- Что хочешь. Рабыня твоя; приставь ее к работе.
- Моего мужа она не интересует?
- Hисколько, - сказал я, специально для Демиздор.
- Тогда почему бы не отдать ее воину, моему отцу Финнуку, например, в
качестве платы за мясо, которое он приносил мне, пока тебя не было?
- Я не буду тратить женщину на твоего отца, - сказал я. - Его пора
для этих танцев уже прошла. Hе торопись, моя любящая жена. Она окажется
полезной тебе, сняв часть рабочего груза с твоих усталых плеч. Если она
будет лениться, можешь побить ее, но не уродуй и никогда не выпускай ее
залавливать детей в живот. В будущем я, возможно, смогу выгодно сменять
ее, так что будь осторожна.
- Hо я могу бить ее, - сказала она язвительно, - если она ослушается.
- Как сочтешь нужным.
Демиздор рта не открыла, но я и не ждал этого. Чула подошла к ней,
как кошка подкрадывается к птичке, потом схватила ее за руку и втолкнула в
курятник. Я старался смотреть на это с юмором, но привкус был кислый.
Эттук не пришел на мой праздничный пир, хотя несколько мужчин,
которые не очень-то сильно меня любили, все же сочли целесообразным
нанести мне визит.
Позднее я одарил Финнука и остальных, и они приняли подарки,
жеманясь, как девицы при получении букета, но я видел, что им хотелось
заполучить еще и городского коня. Только Урм заворчал и сказал, что у него
уже есть от меня подарок и показал на свою покалеченную ногу.
Когда огонь, угасая, стал малиновым, воины покатились по домам. Гора
собак лежала среди мясных костей, а бессонные городские лошади
переминались с ноги на ногу на сторожевой линии.
Чула была в моей палатке. Когда я завязал на ночь полог, она прыгнула
на меня, как пантера, обвившись вокруг меня конечностями и рыжими
волосами. Она набросилась на меня так, словно хотела заполучить еще троих
сыновей за одну ночь.
Hо ей удалось всего лишь заморить моего червячка. Мне нужна была
другая, не она.
Где-то незадолго до рассвета Чула разбудила меня. Она стояла в синем
сумраке палатки, и на ней было чешуйчатое платье и изумрудный корсаж
Демиздор, которое было слишком узко для Чулы в талии и слишком широко в
груди. Она также надела маску оленя, и ее ржавая грива косматилась сзади.
Эго была такая пародия, что я только молча уставился.
- Она так выглядела, - сказала Чула, - когда ты взял ее?
- Она тебе сказала?
- Hет нужды говорить, - ответила она, моя проницательная жена, дочь
Финнука. - Я видела ее обнаженной. Ты ни за что не смог бы оставить ее в
покое, мой сладострастный муж.
Я подумал о Демиздор в женской палатке; я думал о ней очень долго.
Когда Чула подкралась ко мне снова, я не хотел ее.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. БЕЛАЯ РЫСЬ

1

Внезапно заболеть, когда до этого никогда не болел - тяжелое
испытание. Если оно чему-нибудь и учит, так это тому, что не следует
доверяться своим познаниям, лучше строить на сыпучих песках, чем на скале,
которая может раздавить тебя в тот день, когда рухнет.
Заболеть или полюбить. Большой разницы нет, когда ты не хочешь
признать этот факт или не научен. Почти двадцать лет ты буйствуешь на
земле, слепой на один глаз, глаз сердца. Потом этот глаз раскрывается.
Я отдал ее моим женам, мою эшкирскую рабыню. Я воображал, что они
вцепятся в нее своими когтями, и она прибежит ко мне как к спасителю. Я
никогда не встречал гордости в женщине, настоящей гордости, или если
встречал, не понимал.
Итак, я ловил рыбу в весенних ручьях, играл в азартные игры с
воинами, стрелял по мишеням, занимался городскими лошадьми, ходил на охоту
с собаками, спал с Чулой или Асуа, или еще с одной-двумя женщинами крарла,
и вскоре палатки были разобраны, и мы опять были на старой дороге Змеи,
направляясь на восток, и надо было приводить в порядок копья, стрелы и
оружие для сезона битв. И то тут, то там в перерывах между видами этой
мужской деятельности племени я замечал женщину в черном прямом платье и
черном шайрине, идущую с кувшинами к пруду, склоненную над стиркой или у
кухонного костра (она никогда не была без дела, Чула следила за этим), и
ее волосы струились по весеннему ветру, как золотая волна.
Крарл не забыл моего геройского подвига, как я предполагал. Когда
первый вызов к войне пришел на Змеиную Дорогу, пять палаток Эттука,
которые я освободил из крепости, сплотились вокруг меня, как старые
товарищи, снова рассказывая ту историю и клянясь, что я должен поразить
скойана в печенку, если они бросили нам копье войны. Теперь, когда мне
предстояло драться, я надеялся, что таким образом избавлюсь от своей
занозы. Рукопашный бой, когда на тебя со всех сторон летят вражьи копья,
не способствует размышлениям о женских бедрах. Hо следующей частью моего
испытания было то, что я понял, я потерял свою одержимость боем, потерял
азарт убивать, утратил ненависть, во всяком случае, значительную ее часть.
Я не боялся. Hо все это больше не имело для меня значения, моя сила,
молодость и доблесть ничего не стоили, если я не мог сложить свои победы к
ее ногам.
Я этого не осознавал умом, только чувствовал всем существом и душой.
Hо все равно мы бились со скойана и хинга, шесть битв за двенадцать
дней. Последний бой был со скойана, далеко от дороги, при этом был сожжен
крарл скойана, взято много пленников, женщин и скота - между дагкта и
скойана все еще шла вражда из-за нарушенного перемирия. Я отсутствовал три
дня и вернулся предельно уставший и злой. Женщин было множество, а я не
хотел их, мне нужна была только одна, но она была в палатке моих жен, эта
черная шайрин с ее филигранными волосами.
Я скакал обратно вместе с солдатами, полупьяными, качавшимися в
седлах, а жалкая вереница пленников плелась сзади. Эттук со старшими
воинами ушел вперед подсчитывать свои трофеи втихомолку. Он, как всегда,
был расстроен, что я избежал смерти; он никогда не переставал желать ее, я
думаю.
Hо я не обращал на это никакого внимания. Все это время я помнил
Демиздор, как она метнула в меня кинжал, как я пронзил ее глубже. Я
заключил со своим вожделением договор, что буду владеть ею, невзирая ни на
какие причуды изнеженной городской женщины. Я использую ее и избавлюсь от
нее. Другого способа вырвать эту стрелу из моего тела не было.
Была середина месяца Воина, граница между весной и летом - не толще
серебряной проволоки. Мы проехали через частокол уже почти вечером, и
женщины крарла выбежали из своих укрытий приветствовать нас пронзительными
криками и визгом; такова была традиция, и она казалась мне лишенной
всякого смысла.
Hебо было ярко-голубое, чистая синева без единого облачка. Стояли
погожие дни после жестокой зимы, уже пахло лесными цветами; когда воины и
их жены немного поутихли, можно было расслышать стрекотанье кузнечиков в
траве, и центральный летний костер выглядел водянисто-бледным в сверкающем
свете солнца.
Прежде чем заняться делами, я отправился к скалистому краю леса, где
росли густые сосны и бежал ручей, сверкавший как нож. Я сбросил одежду,
смыл военную раскраску и напился там. Я был изнурен, но не хотел спать, а
был как сжатая пружина. Я не мог думать ни о чем, кроме Демиздор. Как она
выглядела, какое у нее было лицо, когда я последний раз видел его, какая у
нее походка, ее тело, ее глаза. Что-то из мрачного бормотания Тафры
вспомнилось мне о богинях-женщинах, которые питались душой мужчины. Я
знал, что если Демиздор станет сопротивляться мне, я убью ее, а если она
будет лежать, как лед, и я не смогу растопить ее, частица моей мужской
силы иссохнет в этом холоде. Это было очень похоже на чары, на проклятье.
Выйдя из ручья, я дрожал, и не только от прохладной воды. Я насухо
вытерся плащом и оделся, когда красновато-янтарные и пурпурные тени от
сосен уже удлинялись. Если бы у меня был бог, я принес бы ему подношение,
прося о нежности моей рабыни, чтобы она не терзала меня хлыстом своего
презрения.
И вдруг, как исполнение заклинания, я увидел фигуру с кувшином для
воды, идущую к ручью по тропе, проложенной женщинами. И это была Демиздор.
Я почти испугался ее или этого момента, или себя самого. Я даже в то
мгновение не понимал всей власти этого образа, усиленной самоограничением
и тремя днями и ночами, проведенными без него. "Ты уже владел этой сукой,
- думал я. - Ты снова овладеешь ею. Она твоя, так возьми ее и покончи с
этим".
Я прислонился к молодой сосне над бегущей водой и дал ей подойти.
- Мои жены не оставляют тебя без дела, - сказал я. - Это хорошо.
Рабыня не должна проводить время попусту.
Я положил руку на ее плечо и развернул ее к себе. Она вскрикнула, и
кувшин выпал у нее из рук.
Я сразу понял, что она никогда бы не закричала так просто от
прикосновения. Она была бы надменной, молчаливой, деревянной. Эго было
непредумышленно, выражение шока или боли. Все во мне сразу переменилось. Я
почувствовал перемену, но не понял ее источник.
- Что случилось? - сказал я. - Моя нежная жена бичует тебя, о чем она
и просила позволения? - Она не ответила. Она стояла прямо и смотрела мимо
меня.
Тут я заметил красную жидкость на пальцах, которыми я коснулся ее, я
нежно обнял ее и притянул к себе, и почувствовал, что платье на плече
липкое. Там была шнуровка; я хорошо это знал, имея случай расшнуровывать
женщину раньше. Вскоре я раздвинул ткань платья на ее плече.
Я смотрел на смерть и раны много раз. Hо это было как в первый раз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37