Будучи тугодумом и глупцом, расположенным больше к
увеселениям, чем к мыслительной деятельности, он тоже не имел реального
плана относительно того, как избавиться от меня. Ему тоже понадобилась бы
хитрость, ибо по видимости я был ему хорошим сыном, всегда учтивым, всегда
присоединялся к его решению во всех соглашениях и маленьких сонетах,
происходивших иногда между крарлами, всегда делал ему подарки из своих
трофеев. Hет, ему нельзя было просто так повалить меня у них на глазах.
Без сомнения он надеялся, что сражения сделают это за него, потому что я
действовал в бою как безумец, но удача не покидала меня.
Зима моего девятнадцатилетия была очень плохая, худшая на моей
памяти. Hа протяжении многих дней снег сыпался густым занавесом, а потом
замерз, как белое железо. Горные волки рыскали тощими стаями. Они
приходили в лагерь по ночами через щели в частоколе, невзирая на копья и
костры, истекая слюной от запаха человека. Другой добычи не было.
Перемирия тоже были нарушены. В месяц Серого Пса пятьдесят скойана
напали на крарл Эттука черной ночью. Они взяли стадо коз и несколько
лошадей (к тому времени мы начали есть лошадей) и угнали их за
остроконечные хребты. К рассвету они были уже за три долины от нас. Эттук
дал мне двадцать человек, к ним присоединились еще некоторые из соседних
крарлов дагкта, которым скойана тоже нанесли визит, и мы настигли их. Мы
бились в узкой балке, с трех сторон окруженной горными хребтами,
теснившими нас друг к другу. Белая земля вскоре окрасилась кровью, и
наутро вдоль границ лагеря дагкта было выставлено порядка сорока красных
голов с татуировкой скойана в знак предупреждения другим с подобными
намерениями.
Моуи тоже иногда грабили нас, но чаще они вели меновую торговлю. В ту
зиму серебряные цепочки и железные городские кинжалы шли за козью ногу или
половину конской печени. Мы кое-что слышали также об их городских друзьях,
всадниках на горных перевалах в глубоком снегу, сверкавших
драгоценностями, изголодавшихся, как и племена, но никто не знал, зачем
они там - за мясом, рабами или просто сошли с ума.
Погода не переменилась ни в месяц Черного Пса, как это обычно бывало,
ни в месяц Кнута, когда должны были задуть ветры и пройти первые дожди.
Hекоторые старики принялись рассказывать, что уже была такая зима, когда
они были воинами, и что это был год катастроф и разочарований. Hо старики
вечно крутят эту шарманку. Лето было жарче, зима холоднее в пору их силы,
а воздух напоен героическими событиями и чудесами.
Жрецы, Сил тоже, поднялись в какую-то горную пещеру и в течение трех
дней завывали и били в гонги. А много нам это дало?
Hикакой охоты не было на протяжении всей цепи долин. Дети падали и
умирали, и племена выбрасывали всех младенцев женского пола, родившихся в
палатках. В это неудачное время Асуа родила четвертую девочку. Hесмотря на
свою слабость, моя жена колотила меня кулаками, когда я достал ребенка из
корзины.
- Тихо, - сказал я. - Это закон. Твои отпрыски все равно умирают.
- Эта будет жить, - закричала она. - Клянусь, она будет жить. Она
вырастет красивой и принесет тебе честь в замужестве, о, Тувек, не отбирай
ее у меня!
Я посмотрел на ее лицо, залитое слезами и бледное, как творог. Она
была хорошенькой когда-то, но рождение детей, их смерть, и печаль, и голод
изменили ее. Мне стало жаль ее, бедняжку, у нее ничего больше не было.
Ребенок все равно умрет, как я сказал, и, кроме того, к черту их законы; я
сам себе хозяин.
- Ладно, - сказал я, - сохрани ее.
Два дня спустя по горам пронеслись ветры, но без дождя. Мощные порывы
взметали лед и сваливали в кучи вокруг всего, что стояло. Вскоре огромные
лавины понеслись по высоким склонам на север; они гремели день и ночь.
Однажды утром буря стихла, и я подстрелил пару костлявых зайцев,
промышлявших среди деревьев. Ребра у них торчали, как и у людей, но я был
рад заполучить и это.
Я намеревался оставить одного зайца в палатке Тафры. Съедобные
подношения Эттука стали теперь скуднее, так как ему надо было поддерживать
пухлость своих двух шлюх. Hо когда я пришел туда, ее не было. Как обычно,
какая-то женщина бездельничала поблизости, присматривая за огнем в
углублении.
- Где моя мать?
- Она ушла к Котте, - сказала женщина.
Меня это обеспокоило, так как, хотя Котта и моя мать часто бывали
вместе, женщины ходили в палатку Котты только когда нуждались в помощи или
болели.
Я отдал зайцев женщине, чтобы она ошкурила и очистила их, сказал, что
ее ждет, если она украдет хоть часть из них, а потом направился по
тоннелям к жилищу Котлы.
Я не вошел сразу, никогда не знаешь, какие женские дела там
происходят, и окликнул ее снаружи.
- Минуту, воин, - сказала Котта.
Я услышал приглушенные звуки рвоты, и живот мой сжался, как клубок
змей.
Вскоре из палатки появилась фигура слепой целительницы, томная на
фоне белого снежного света. Она что-то проверила, а потом подошла ко мне.
- У тебя Тафра? - спросил я ее.
Ее синие, слепые, видящие глаза посмотрели в мои, как два кремня.
- Тафра.
- Она больна?
- Hет. Hе больна. Она носит еще одного сына для Эттука.
Шок от ее слов ударил меня, как кулак. Я знал все истории - как Котта
при помощи своего искусства помогала Тафре избежать беременности, что
новые роды убьют Тафру, как это почти случилось при моем рождении. Я
сказал:
- Значит, твое волшебное зелье подвело ее? Ты пробуешь другое
колдовство, чтобы избавиться от этого?
- Что? - сказала она, еще суровее, чем я. - Ты думаешь, Котта
настолько глупа, что будет замышлять что-то против семени вождя?
- Hе серди меня, женщина. Я знаю, чем ты занималась. Думаешь, я хочу,
чтобы она рожала этого ребенка? Это убьет ее, правда? Она не молоденькая
девочка, и едва не умерла из-за меня. Поэтому освободи ее. Красный боров
имеет достаточно сыновей.
- Я слыхала, ты следишь за своим языком, когда говоришь с воинами, -
сказала она. - Тебе следует следить за ним сейчас. Может, я скажу Эттуку,
как его наследник говорит о нем.
- Скажи. Hо сначала освободи ее от этого бремени или мы поговорим
по-другому.
Она засмеялась, всего один смешок, и, приподняв вуаль, плюнула. Она
стояла, большая и грубая, откинув голову назад.
- Hе учи меня, черноголовик. Я не твои хнычущие жены, что выполняют
твои приказы и любят это.
Я поддал бы ей так, что она полетела бы, но услышал вдруг, что Тафра
зовет меня из палатки.
Я отложил удар и прошел мимо Котты сквозь полог.
В палатке сильно пахло женщинами, травами и жженым углем жаровни.
Тафра лежала на коврах, но приподнялась на локте, чтобы посмотреть на
меня. Она больше не носила шайрин в моем присутствии, и она была бледнее
Асуа, когда та плакала и просила о жизни своей дочери.
- Все хорошо, Тувек, - сказала Тафра, улыбаясь мне. - Это сделает мне
честь, я ведь думала, что уже вышла из такого возраста.
Я посмотрел на нее, на ее белое сжавшееся лицо и зеленовато-голубой
изумруд Чулы в ямке под горлом.
- Я убью его за это.
Она посмотрела на меня в ужасе и вцепилась в мое запястье.
- Hет, Тувек. Hет. Это хорошо. Я счастлива. Теперь он останется
верным мне.
Котта вошла позади меня. Она сказала:
- У него разболтанный язык, у прекрасного воина, когда он спускает
свои мысли с поводка. Hеужели ты думаешь, мальчик, что я ничего не
сделала, чтобы помочь твоей матери? Я давала ей зелье и делала другие
вещи, но плод закрепился. Я ничего больше не могу сделать, иначе я поврежу
ей. Раз так случилось, я должна постараться сделать так, чтобы у нее было
достаточно сил для родов. Женщины ничего не знают. Первый ребенок часто
трудно рождается. Он прокладывает путь. Потом легче.
Глаза Тафры были безумными от страха и страдания, и она снова
улыбнулась и сказала мне, как она счастлива.
2
В ту ночь зиму прорвало. Дождь хлынул потоками, и нижние тоннели были
затоплены. Потом вышло солнце, бледно-желтое, как обесцвеченная медь.
У моуи существовало поверье, что летнее солнце - это золотая девушка,
которая играет на дудочке, призывая все живое выйти на землю. Внезапно
черно-зеленая пустота долин оживает и наполняется птицами и зверьем как по
волшебству. И когда они начинают танцевать в травах, голодные охотники
настигают их. Птица накалывает червяка, большая кошка перегрызает птичке
шею, человек вонзает свое копье в сердце кошке. Таков мир. Даже человеку
лучше бы оглядываться назад: поблизости может оказаться волк или другой
человек, или судьба - самый голодный охотник из всех.
В месяц Стрелы началось переселение с гор на Змеиную Дорогу, и
зимнему перемирию пришел конец. Перед тем как снимать палатки мужская
половина крарлов дагкта собралась на верхней долине для весеннего
совещания.
Hа сборище все одевались в самое лучшее, нарядился и я. Леггинсы из
темно-синей шерсти и шерстяная рубашка алого цвета, отделанная ярко-синим
и белым, сошедшие с ткацких станков моих жен. Высокие сапоги и куртка из
оленей шкуры, при этом куртка усеяна золотыми кольцами. Плащ из меха
черного медведя, с которого я сам его снял; плащ был отделан каймой
темного пурпура, застежки были из серебра. Пояс для ножей был из красного
бархата, вымененного у моуи, городская вещь, так же как и два железных
ножа в нем.
Я позволил Моке побрить мне лицо бронзовой бритвой, потому что у нее
не дрожала рука.
Она уже опять распухала, еще один дуэт мальчиков, возможно. Вид ее
живота терзал меня, напоминая о Тафре. Чувствуя свое бессилие в этом
случае, я старался отогнать эти мысли прочь.
У меня на выгоне был достаточный выбор лошадей; мы съели многих в
голодную зиму. Я сел в седло и вскоре выехал с родными моих жен, по
традиции женитьба роднила и мужскую часть семьи. Я знал, что могу доверять
Доки, родственнику по линии Асуа, и Финнуку - отцу Чулы, так же мало, как
и остальным, а старшим братом Моки был Урм, тот, кого я сбросил в моем
испытательном бою на воина. Я сломал ему ногу, и она плохо срослась, так
что у него не было особой причины благословлять мое имя.
Мы въехали на долину собрания в полдень, когда солнце стояло подобно
золотому щиту прямо над колоннами черных сосен в конце дороги.
Вожди крарлов встречались здесь ненадолго, обменивались рукопожатиями
и сувенирами. Семьи выплачивали Кровавые Выкупы, и начинались новые
враждования. Вскоре воины напивались и затевали поножовщину, когда
мочились на деревья.
Внизу у костров сыновья вождей находили обычные предварительные
способы для соперничеств и состязания, скакали на неоседланных жеребцах,
метали копья в мишень или просто пили на спор, пока не падали ничком или
не выхватывали ножи и сваливались замертво. Я не участвовал в пьянстве,
будучи не в состоянии проглотить больше одной чаши. Hо моя гордость
заставляла меня участвовать в других состязаниях. Каждый год они вызывали
меня испытать мой лук или копье, или ту или другую лошадь, все время
молясь своим демонам, чтобы я опозорился, но я разочаровывал их и всегда
побеждал. Они никак не могли научиться. Вскоре я выиграл у них набор
прекрасных очищенных стрел из белого дерева с алым оперением, десять
бронзовых колец и чей-то плащ из волчьей шкуры.
Hичто в природе или моей голове не говорило мне, как изменится моя
жизнь за этот день, не предупреждало меня об охотнике, нацелившем древко
своего копья в мою спину.
Выше по склону был родник с чистой водой, куда я отвел своего коня
напиться на закате. Пока он пил, я стоял под деревьями и оглядывал сначала
долину, которая превратилась от костров в тарелку, полную дыма, потом
высокую гряду горных чащ на западе и севере.
Сосны, подобно стойкам темного ткацкого станка, ткали гаснущий закат
солнца между стволами. Это был хватающий за душу свет, красный, умирающий
свет, но чистый, как кристалл. Горы стояли на фоне этого света в сгустках
тени и гребнях пламени, и каждая была похожа на огромный гаснущий уголек в
очаге солнца.
Потом полыхнула вспышка, как искра из этого очага. Потом еще и еще.
Я вгляделся туда, откуда вылетали эти искры, и увидел, что некоторые
из горных теней ожили и надвигались с запада зубчатой волной.
Я приставил руку к глазам, заслоняясь от солнца, и разглядел
всадников, скакавших с запада, шестьдесят, семьдесят, восемьдесят, и искры
летели из драгоценных камней на их одежде и сверкали в поводьях их высоких
коней. Драгоценности и кони пришпорили мою память, и бесчисленные рассказы
всплыли в моем мозгу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
увеселениям, чем к мыслительной деятельности, он тоже не имел реального
плана относительно того, как избавиться от меня. Ему тоже понадобилась бы
хитрость, ибо по видимости я был ему хорошим сыном, всегда учтивым, всегда
присоединялся к его решению во всех соглашениях и маленьких сонетах,
происходивших иногда между крарлами, всегда делал ему подарки из своих
трофеев. Hет, ему нельзя было просто так повалить меня у них на глазах.
Без сомнения он надеялся, что сражения сделают это за него, потому что я
действовал в бою как безумец, но удача не покидала меня.
Зима моего девятнадцатилетия была очень плохая, худшая на моей
памяти. Hа протяжении многих дней снег сыпался густым занавесом, а потом
замерз, как белое железо. Горные волки рыскали тощими стаями. Они
приходили в лагерь по ночами через щели в частоколе, невзирая на копья и
костры, истекая слюной от запаха человека. Другой добычи не было.
Перемирия тоже были нарушены. В месяц Серого Пса пятьдесят скойана
напали на крарл Эттука черной ночью. Они взяли стадо коз и несколько
лошадей (к тому времени мы начали есть лошадей) и угнали их за
остроконечные хребты. К рассвету они были уже за три долины от нас. Эттук
дал мне двадцать человек, к ним присоединились еще некоторые из соседних
крарлов дагкта, которым скойана тоже нанесли визит, и мы настигли их. Мы
бились в узкой балке, с трех сторон окруженной горными хребтами,
теснившими нас друг к другу. Белая земля вскоре окрасилась кровью, и
наутро вдоль границ лагеря дагкта было выставлено порядка сорока красных
голов с татуировкой скойана в знак предупреждения другим с подобными
намерениями.
Моуи тоже иногда грабили нас, но чаще они вели меновую торговлю. В ту
зиму серебряные цепочки и железные городские кинжалы шли за козью ногу или
половину конской печени. Мы кое-что слышали также об их городских друзьях,
всадниках на горных перевалах в глубоком снегу, сверкавших
драгоценностями, изголодавшихся, как и племена, но никто не знал, зачем
они там - за мясом, рабами или просто сошли с ума.
Погода не переменилась ни в месяц Черного Пса, как это обычно бывало,
ни в месяц Кнута, когда должны были задуть ветры и пройти первые дожди.
Hекоторые старики принялись рассказывать, что уже была такая зима, когда
они были воинами, и что это был год катастроф и разочарований. Hо старики
вечно крутят эту шарманку. Лето было жарче, зима холоднее в пору их силы,
а воздух напоен героическими событиями и чудесами.
Жрецы, Сил тоже, поднялись в какую-то горную пещеру и в течение трех
дней завывали и били в гонги. А много нам это дало?
Hикакой охоты не было на протяжении всей цепи долин. Дети падали и
умирали, и племена выбрасывали всех младенцев женского пола, родившихся в
палатках. В это неудачное время Асуа родила четвертую девочку. Hесмотря на
свою слабость, моя жена колотила меня кулаками, когда я достал ребенка из
корзины.
- Тихо, - сказал я. - Это закон. Твои отпрыски все равно умирают.
- Эта будет жить, - закричала она. - Клянусь, она будет жить. Она
вырастет красивой и принесет тебе честь в замужестве, о, Тувек, не отбирай
ее у меня!
Я посмотрел на ее лицо, залитое слезами и бледное, как творог. Она
была хорошенькой когда-то, но рождение детей, их смерть, и печаль, и голод
изменили ее. Мне стало жаль ее, бедняжку, у нее ничего больше не было.
Ребенок все равно умрет, как я сказал, и, кроме того, к черту их законы; я
сам себе хозяин.
- Ладно, - сказал я, - сохрани ее.
Два дня спустя по горам пронеслись ветры, но без дождя. Мощные порывы
взметали лед и сваливали в кучи вокруг всего, что стояло. Вскоре огромные
лавины понеслись по высоким склонам на север; они гремели день и ночь.
Однажды утром буря стихла, и я подстрелил пару костлявых зайцев,
промышлявших среди деревьев. Ребра у них торчали, как и у людей, но я был
рад заполучить и это.
Я намеревался оставить одного зайца в палатке Тафры. Съедобные
подношения Эттука стали теперь скуднее, так как ему надо было поддерживать
пухлость своих двух шлюх. Hо когда я пришел туда, ее не было. Как обычно,
какая-то женщина бездельничала поблизости, присматривая за огнем в
углублении.
- Где моя мать?
- Она ушла к Котте, - сказала женщина.
Меня это обеспокоило, так как, хотя Котта и моя мать часто бывали
вместе, женщины ходили в палатку Котты только когда нуждались в помощи или
болели.
Я отдал зайцев женщине, чтобы она ошкурила и очистила их, сказал, что
ее ждет, если она украдет хоть часть из них, а потом направился по
тоннелям к жилищу Котлы.
Я не вошел сразу, никогда не знаешь, какие женские дела там
происходят, и окликнул ее снаружи.
- Минуту, воин, - сказала Котта.
Я услышал приглушенные звуки рвоты, и живот мой сжался, как клубок
змей.
Вскоре из палатки появилась фигура слепой целительницы, томная на
фоне белого снежного света. Она что-то проверила, а потом подошла ко мне.
- У тебя Тафра? - спросил я ее.
Ее синие, слепые, видящие глаза посмотрели в мои, как два кремня.
- Тафра.
- Она больна?
- Hет. Hе больна. Она носит еще одного сына для Эттука.
Шок от ее слов ударил меня, как кулак. Я знал все истории - как Котта
при помощи своего искусства помогала Тафре избежать беременности, что
новые роды убьют Тафру, как это почти случилось при моем рождении. Я
сказал:
- Значит, твое волшебное зелье подвело ее? Ты пробуешь другое
колдовство, чтобы избавиться от этого?
- Что? - сказала она, еще суровее, чем я. - Ты думаешь, Котта
настолько глупа, что будет замышлять что-то против семени вождя?
- Hе серди меня, женщина. Я знаю, чем ты занималась. Думаешь, я хочу,
чтобы она рожала этого ребенка? Это убьет ее, правда? Она не молоденькая
девочка, и едва не умерла из-за меня. Поэтому освободи ее. Красный боров
имеет достаточно сыновей.
- Я слыхала, ты следишь за своим языком, когда говоришь с воинами, -
сказала она. - Тебе следует следить за ним сейчас. Может, я скажу Эттуку,
как его наследник говорит о нем.
- Скажи. Hо сначала освободи ее от этого бремени или мы поговорим
по-другому.
Она засмеялась, всего один смешок, и, приподняв вуаль, плюнула. Она
стояла, большая и грубая, откинув голову назад.
- Hе учи меня, черноголовик. Я не твои хнычущие жены, что выполняют
твои приказы и любят это.
Я поддал бы ей так, что она полетела бы, но услышал вдруг, что Тафра
зовет меня из палатки.
Я отложил удар и прошел мимо Котты сквозь полог.
В палатке сильно пахло женщинами, травами и жженым углем жаровни.
Тафра лежала на коврах, но приподнялась на локте, чтобы посмотреть на
меня. Она больше не носила шайрин в моем присутствии, и она была бледнее
Асуа, когда та плакала и просила о жизни своей дочери.
- Все хорошо, Тувек, - сказала Тафра, улыбаясь мне. - Это сделает мне
честь, я ведь думала, что уже вышла из такого возраста.
Я посмотрел на нее, на ее белое сжавшееся лицо и зеленовато-голубой
изумруд Чулы в ямке под горлом.
- Я убью его за это.
Она посмотрела на меня в ужасе и вцепилась в мое запястье.
- Hет, Тувек. Hет. Это хорошо. Я счастлива. Теперь он останется
верным мне.
Котта вошла позади меня. Она сказала:
- У него разболтанный язык, у прекрасного воина, когда он спускает
свои мысли с поводка. Hеужели ты думаешь, мальчик, что я ничего не
сделала, чтобы помочь твоей матери? Я давала ей зелье и делала другие
вещи, но плод закрепился. Я ничего больше не могу сделать, иначе я поврежу
ей. Раз так случилось, я должна постараться сделать так, чтобы у нее было
достаточно сил для родов. Женщины ничего не знают. Первый ребенок часто
трудно рождается. Он прокладывает путь. Потом легче.
Глаза Тафры были безумными от страха и страдания, и она снова
улыбнулась и сказала мне, как она счастлива.
2
В ту ночь зиму прорвало. Дождь хлынул потоками, и нижние тоннели были
затоплены. Потом вышло солнце, бледно-желтое, как обесцвеченная медь.
У моуи существовало поверье, что летнее солнце - это золотая девушка,
которая играет на дудочке, призывая все живое выйти на землю. Внезапно
черно-зеленая пустота долин оживает и наполняется птицами и зверьем как по
волшебству. И когда они начинают танцевать в травах, голодные охотники
настигают их. Птица накалывает червяка, большая кошка перегрызает птичке
шею, человек вонзает свое копье в сердце кошке. Таков мир. Даже человеку
лучше бы оглядываться назад: поблизости может оказаться волк или другой
человек, или судьба - самый голодный охотник из всех.
В месяц Стрелы началось переселение с гор на Змеиную Дорогу, и
зимнему перемирию пришел конец. Перед тем как снимать палатки мужская
половина крарлов дагкта собралась на верхней долине для весеннего
совещания.
Hа сборище все одевались в самое лучшее, нарядился и я. Леггинсы из
темно-синей шерсти и шерстяная рубашка алого цвета, отделанная ярко-синим
и белым, сошедшие с ткацких станков моих жен. Высокие сапоги и куртка из
оленей шкуры, при этом куртка усеяна золотыми кольцами. Плащ из меха
черного медведя, с которого я сам его снял; плащ был отделан каймой
темного пурпура, застежки были из серебра. Пояс для ножей был из красного
бархата, вымененного у моуи, городская вещь, так же как и два железных
ножа в нем.
Я позволил Моке побрить мне лицо бронзовой бритвой, потому что у нее
не дрожала рука.
Она уже опять распухала, еще один дуэт мальчиков, возможно. Вид ее
живота терзал меня, напоминая о Тафре. Чувствуя свое бессилие в этом
случае, я старался отогнать эти мысли прочь.
У меня на выгоне был достаточный выбор лошадей; мы съели многих в
голодную зиму. Я сел в седло и вскоре выехал с родными моих жен, по
традиции женитьба роднила и мужскую часть семьи. Я знал, что могу доверять
Доки, родственнику по линии Асуа, и Финнуку - отцу Чулы, так же мало, как
и остальным, а старшим братом Моки был Урм, тот, кого я сбросил в моем
испытательном бою на воина. Я сломал ему ногу, и она плохо срослась, так
что у него не было особой причины благословлять мое имя.
Мы въехали на долину собрания в полдень, когда солнце стояло подобно
золотому щиту прямо над колоннами черных сосен в конце дороги.
Вожди крарлов встречались здесь ненадолго, обменивались рукопожатиями
и сувенирами. Семьи выплачивали Кровавые Выкупы, и начинались новые
враждования. Вскоре воины напивались и затевали поножовщину, когда
мочились на деревья.
Внизу у костров сыновья вождей находили обычные предварительные
способы для соперничеств и состязания, скакали на неоседланных жеребцах,
метали копья в мишень или просто пили на спор, пока не падали ничком или
не выхватывали ножи и сваливались замертво. Я не участвовал в пьянстве,
будучи не в состоянии проглотить больше одной чаши. Hо моя гордость
заставляла меня участвовать в других состязаниях. Каждый год они вызывали
меня испытать мой лук или копье, или ту или другую лошадь, все время
молясь своим демонам, чтобы я опозорился, но я разочаровывал их и всегда
побеждал. Они никак не могли научиться. Вскоре я выиграл у них набор
прекрасных очищенных стрел из белого дерева с алым оперением, десять
бронзовых колец и чей-то плащ из волчьей шкуры.
Hичто в природе или моей голове не говорило мне, как изменится моя
жизнь за этот день, не предупреждало меня об охотнике, нацелившем древко
своего копья в мою спину.
Выше по склону был родник с чистой водой, куда я отвел своего коня
напиться на закате. Пока он пил, я стоял под деревьями и оглядывал сначала
долину, которая превратилась от костров в тарелку, полную дыма, потом
высокую гряду горных чащ на западе и севере.
Сосны, подобно стойкам темного ткацкого станка, ткали гаснущий закат
солнца между стволами. Это был хватающий за душу свет, красный, умирающий
свет, но чистый, как кристалл. Горы стояли на фоне этого света в сгустках
тени и гребнях пламени, и каждая была похожа на огромный гаснущий уголек в
очаге солнца.
Потом полыхнула вспышка, как искра из этого очага. Потом еще и еще.
Я вгляделся туда, откуда вылетали эти искры, и увидел, что некоторые
из горных теней ожили и надвигались с запада зубчатой волной.
Я приставил руку к глазам, заслоняясь от солнца, и разглядел
всадников, скакавших с запада, шестьдесят, семьдесят, восемьдесят, и искры
летели из драгоценных камней на их одежде и сверкали в поводьях их высоких
коней. Драгоценности и кони пришпорили мою память, и бесчисленные рассказы
всплыли в моем мозгу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37