интересно же посмотреть на человека, который вполне тебя понял.
* * *
Светловолосая Лютгарда в пушистой кофте собственной вязки подвинула ближе к классу свой массивный сосновый стул с ножками из целых стволов сосен, собираясь проверять сокровенное знание. Лично Лютгарду разгон школы никак не мог коснуться, потому что, говорила она, «я всегда прекрасно могу уйти на север и превратиться там в скалу». Похожая в профиль на заснеженный склон, великанша уселась поплотнее и занудно начала:
– Прежде чем в дом
К другу войти,
Очень внимательно
Выходы все
Ты огляди,
Ты осмотри…
– Не сидят ли там враги на лавках по углам? – радостно выпалил Ллевелис.
– По сути верно, – согласилась Лютгарда. – А все ж заучите, запомните в точности, как это было, как это сказано в речах бога Одина, предвечного скальда. Речи Высокого было б негоже прозой цитировать.
Ллевелис на минуту отвлекся, чтобы нарисовать в тетради карикатуру «Лютгарда вбивает в учеников речи Одина молотом Тора», но снова настроил уши, едва понял, что великанша дает задание на сообразительность.
– Атли и Сёльмунд, сыновья Торгрима с Крутого Склона, отправились собирать лекарственное растение арнику. Пока Сёльмунд смотрел в другую сторону, Атли случайно сорвался с обрыва и упал бы в море, если бы не повис на одной руке, уцепившись за стебель арники. Там висел он совершенно молча. Через некоторое время Сёльмунд окликнул его и спросил, много ли набрал он арники. «Не сказать чтобы много, – отвечал Атли сквозь зубы, – в особенности если та единственная, за которую я держусь, выскользнет». Вопрос ко всем: почему Атли, сын Торгрима, не считал нужным позвать на помощь?
– Ну, вероятно, он не хотел привлекать внимания к тому, что находится в таком глупом положении? – предположил Дилан.
– Чепуха, – пресекла эту версию Лютгарда.
– А может быть, мужчине не пристало…? – начала тоненьким голоском Крейри.
– Ерунда. Мужчине все пристало, – трубным голосом сообщила Лютгарда.
После совершенно уже диких предположений, вроде того, что по каким-то ритуальным причинам Атли не мог заговорить с братом первым , Лютгарда добродушно провозгласила:
– Потому что Атли, как и другие, верил в судьбу. И если ему суждено было соскользнуть в море, он вовсе не хотел этому мешать. Он ждал, чтобы спокойно, без суеты, выяснить, что ему уготовано. А сейчас пойдет к доске писать по девятичленному кеннингу для корабля, копья, берсерка, бога Фрейра и шумовки… пойдет… что с вами, Ллевелис? Что вы на меня смотрите?
– Вы хотите сказать, что мы все здесь висим на стебле арники и ждем, как сложится судьба? Ну нет! – возмутился Ллевелис и выбежал из класса.
Охваченный чувством творящейся несправедливости, он сделал то, чего никогда бы не сделал в здравом уме и твердой памяти, в отглаженной рубашке и в брюках со стрелками: он прибежал к кабинету Мерлина на башне Парадоксов и замолотил кулаками в дверь. Дверь медленно приоткрылась.
– Ну, – послышался голос Мерлина.
– Я не хочу, чтобы нашу школу закрыли! – выпалил Ллевелис. – Может быть, можно что-то сделать? Может быть, я могу?.. Нельзя же сидеть сложа руки! Я, лично я хочу учиться! И, кстати, я хотел бы учиться у вас. Вот, – выболтал он неожиданно свою самую заветную тайну, осекся, оробел и сел – как выяснилось, на старшую и самую большую из расписных черепах. Та слегка присела на четырех лапах.
– Слезьте с черепахи, – велел Мерлин. – Ну, учиться у меня – это естественное желание каждого… – начал он в нос.
– Нет. Я хочу так… как Гвидион.
– Что Гвидион?.. – ворчливо переспросил Мерлин, явно собираясь развернуть всю панораму неуспеваемости Гвидиона по некоторым предметам.
– Как Гвидион у Змейка, – быстро сказал Ллевелис.
Мерлин фыркнул.
– Гвидион каждый понедельник сидит у ног Змейка, смотрит ему в рот и строчит в тетради. Вы хотите того же самого?
– Ну, нет… – замялся Ллевелис, невольно представив себе, как он сутками строчит в тетради полную белиберду. – Но я хочу пойти к вам в ученики… только к вам… и быть у вас в обучении.
– Вы и так уже у меня в обучении, – рявкнул Мерлин. – Причем давно! И надоели мне хуже горькой редьки!
– Но я говорю об индивидуальном ученичестве! – в отчаянии воскликнул Ллевелис.
– Да вы в индивидуальном ученичестве уже у меня давно! – завопил Мерлин. И, немного смилостивившись, объяснил: – Примерно с начала осени. Да, примерно с сентября я глаз на вас положил. С тех пор вот пасу. Где ваша голова, если вы до сих пор этого не заметили?
– А я думал, вы просто меня ненавидите, – чистосердечно сказал Ллевелис. – То есть… недолюбливаете, – поправился он. – Да, но школу-то должны закрыть! – вспомнил он с ужасом, так как это полностью разрушало только что обретенное им счастье. – Ведь делать же нужно что-нибудь!..
– Вы… вот что, – взвешивая слова, сказал Мерлин. – Отправляйтесь-ка и садитесь зубрить спряжения глаголов.
– Каких глаголов?
– Да неважно каких. Небось хвостов полно по всем предметам! Тут такие умы размышляют над этой проблемой – не вам чета! Ваше дело – тихо сидеть, заучивать, что велено! Будет тут какая-то мелюзга вертеться под ногами и мне указывать!..
…Самая большая черепаха была также еще и самой расписной. Она давно уж подталкивала Ллевелиса к двери. Наконец он внял намеку и убрался. Мерлин долго еще бушевал за дверью.
* * *
Небрежно одетый и встрепанный Морган-ап-Керриг в расстроенных чувствах зашел утром к Мерлину.
– Представляете, мне ночью ясно привиделся выход из создавшегося положения! Я вдруг понял во всех деталях, как сделать, чтобы школу не закрывали. И это оказалось совсем просто, так просто, что и вообразить нельзя.
– Без членовредительства? – быстро спросил Мерлин.
– Ах, ну конечно же, без!..
– Без привлечения других измерений, времен, подземных вод и архиепископа Кентерберийского?
– Господь с вами, Амброзий, это был способ, который был совершенно под силу даже мне!.. Он занимал каких-нибудь три минуты!.. Но… вы меня сейчас убьете, коллега.
– Ну? – выжидательно спросил Мерлин.
– Я напрочь забыл, что это было!.. – повинился Морган.
– Ну конечно же! – воскликнул Мерлин в восторге и бросился обнимать растерявшегося Моргана. – Забвение!.. Как же я раньше не подумал! Обычный акт забвения!.. Морган, приступайте. Это по вашей части.
Морган-ап-Керриг при этих словах переменился прямо на глазах.
– Так, а где здесь какие стороны света? – спросил он тоном профессионала, которому не обеспечили условий для работы.
– Э-э… Ну, как где? Вон там запад, – неопределенно махнул рукой Мерлин.
– При чем тут запад? – возразил Морган. – Мне нужен восток.
– Ну, это уж я не знаю, – сказал Мерлин.
Общими усилиями они разыскали Мэлдуна, и тот определил им все с точностью до градуса. И тут Морган-ап-Керриг, собравшись с мыслями, сделал несколько пассов руками. После этого в Министерстве вся документация по делу школы в Кармартене сама собой сложилась стопками в шкаф и на глазах затянулась сверху толстым слоем пыли. Заместитель министра зевнул и сказал, потягиваясь: «Коллеги, мы серьезно поработали, не стыдно и уйти в отпуск. Проделана огромная работа по инспектированию в регионах. Жаль, конечно, что мы так и не сумели посетить в этом году школу в Кармартене, но ничего. Теперь какое уж инспектирование? Липы вон зацвели».
В городском совете Кармартена совершенно забыли о том, что им нужно что-то решать со школой, и советник Эванс с Мерлином под ручку прошлись по городской площади, направляясь выпить в таверну «У старого ворона».
На стене школы, выходящей на рынок, в ряду мемориальных табличек разной степени древности, сообщавших, что король Артур даровал школе какие-то земли, король Ричард удостоил школу многих привилегий и тому подобное, появилась новехонькая табличка – с красивой надписью сильно готическим шрифтом и очень неудобочитаемая. Она гласила, что Министерская комиссия, побывав в этом году в школе в Кармартене, приняла единодушное решение… тут глаза уставали от готических букв, однако всякому было очевидно, что школу решено было, понятное дело, наградить, объявить ей благодарность и так далее. Под стеной стоял Дион Хризостом и подогревал уверенность горожан в том, что табличка содержит похвальные слова в адрес школы; бросая благоговейный взгляд на табличку, тоном сдержанной гордости он говорил: «Да, вот, побывали, удостоили… Теперь на новом уровне преподаем…».
На самом деле, если преодолеть сложности шрифта и вчитаться в надпись, выяснялось, что школа решением инспектирующих комиссий от такого-то числа должна быть закрыта. Но, поскольку никто не в состоянии был прочесть больше двух строк, все с уважением кивали и говорили: «Да, такое солидное учебное заведение!.. Вот бы и нашего туда отдать…». А поскольку новая табличка висела в ряду других позеленевших, запавших глубоко в стену бронзовых и медных табличек и даже вскоре уже ничем не отличалась от них, то напрашивалось подозрение, что все древние таблички тоже на самом деле примерно такого же содержания, просто никто никогда в них не вчитывался.
* * *
В первых днях июня профессор Орбилий собрался наконец открыть обещанный песочного цвета кувшин с записью речи из покоев Цезаря. Он уже протянул руку вытащить втулку, когда заглянувший к ним Мерлин опрометчиво сказал:
– Ну, что ж у вас все так буднично? Ведь это же экзамен, конец года. Да и кувшин этот… давно вы его приберегали.
– Вы хотите, чтоб я обставил это поторжественнее? – уточнил Орбилий. – А что вы посоветуете?
– Ну, вы хотя бы, что ли, речь произнесите, – посоветовал Мерлин и ушел, не подозревая о последствиях своего мимолетного вмешательства. Он ведь не знал, что Орбилий будет строить речь по всем правилам и поэтому она продлится три часа.
Студенты, должным образом подготовленные этой речью к торжественному событию, предвкушали его с отчаянным благоговением и трепетом. Все твердо знали имена всех соратников Цезаря и были знакомы с текущими политическими событиями так, как если бы провели годы в пересудах возле Колизея, где римские граждане злословили, перемывали косточки своим политикам и разбирали каждый их чих. Орбилий провел рукой по шероховатому боку кувшина, еще раз полюбовался надписью, нацарапанной на нем старшекурсниками, и величественным жестом вынул затычку.
Сначала было тихо. Затем кто-то капризным голосом попросил заменить ему постельную грелку, так как прежняя уже остыла.
– Это не Гай Юлий Цезарь, – быстро сказал Орбилий. – Это Гай Юлий Цезарь Октавиан, что, впрочем, тоже прекрасно. Слушайте во все уши!
Через несколько секунд Орбилий распознал и собеседника Августа и оповестил быстрым шепотом:
– Он говорит с Азинием Поллионом. Это историк, умница, энциклопедист, автор исторического труда о гражданских войнах. Вам повезло. Слушайте!
– …гладкая, сочная, с пышными формами, – говорил Октавиан Август.
Все некоторое время послушно вдумывались в его дальнейшую речь.
– Uber – это какая? – прошептал Горонви.
– По-моему, пышногрудая, – отвечал Дилан. – Во всяком случае, uber – это вымя. В общем, с роскошным бюстом.
– Они хвалят какую-то гетеру. Говорят, что услаждает не хуже, чем сама Сапфо, – прошептала старательно вслушивающаяся Керидвен.
Тут вмешался Орбилий.
– Они используют эти термины: и lenitas – гладкость, и ubertas – сочность, и gracilitas – изящество, – как риторические эстетические категории при оценке писательского стиля. Они говорят о Вергилии.
– А как же gravitas? – с недоверием переспросил Ллевелис.
– Весомость, значимость, – отрезал Орбилий, краснея, как рак.
– А-а… а я уж думал – ядреная эта гетера, – искренне сказал Ллевелис.
– Какая гетера? – простонал Орбилий. – Они обсуждают достоинства поэмы!..
Азиний Поллион опять что-то сказал.
– Все члены ее соразмерны, – прошептал Гвидион.
– Membrum – это не только член тела, но и составная часть произведения, – поспешно сказал Орбилий.
– Что вызывает восхищение? – переспросил Лливарх у Афарви.
– Тело, corpus, – прошептал тот.
– Corpus в данном случае – структура произведения, – цыкнул на них Орбилий.
– Она искусна в чем-то, – озадаченно сказала Крейри. – Особенно искусна в чем-то.
– В художественной метафоре, – внушительно проговорил учитель, бледнея.
– За что он ее ухватил? – шепотом переспросил Гвидион.
– Не за что, а ухватил глубинный смысл, самую суть мысли Вергилия, – сказал Орбилий, в раздумье беря в руку затычку.
Август с большим восхищением отзывался о предмете описания, Поллион, однако, был полон скепсиса и осторожно заметил, что «в наш прагматичный век требуются иные формы».
– Азиний стоит за приоритет исторических и документальных жанров перед поэтическими, – пояснил Орбилий.
– Мой Тит услаждает меня не хуже… – начал Азиний.
– Очевидно, он имеет в виду знаменитого историка Тита Ливия, – быстро сказал Орбилий и загнал пробку обратно в кувшин.
– А между ними что-нибудь было?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
* * *
Светловолосая Лютгарда в пушистой кофте собственной вязки подвинула ближе к классу свой массивный сосновый стул с ножками из целых стволов сосен, собираясь проверять сокровенное знание. Лично Лютгарду разгон школы никак не мог коснуться, потому что, говорила она, «я всегда прекрасно могу уйти на север и превратиться там в скалу». Похожая в профиль на заснеженный склон, великанша уселась поплотнее и занудно начала:
– Прежде чем в дом
К другу войти,
Очень внимательно
Выходы все
Ты огляди,
Ты осмотри…
– Не сидят ли там враги на лавках по углам? – радостно выпалил Ллевелис.
– По сути верно, – согласилась Лютгарда. – А все ж заучите, запомните в точности, как это было, как это сказано в речах бога Одина, предвечного скальда. Речи Высокого было б негоже прозой цитировать.
Ллевелис на минуту отвлекся, чтобы нарисовать в тетради карикатуру «Лютгарда вбивает в учеников речи Одина молотом Тора», но снова настроил уши, едва понял, что великанша дает задание на сообразительность.
– Атли и Сёльмунд, сыновья Торгрима с Крутого Склона, отправились собирать лекарственное растение арнику. Пока Сёльмунд смотрел в другую сторону, Атли случайно сорвался с обрыва и упал бы в море, если бы не повис на одной руке, уцепившись за стебель арники. Там висел он совершенно молча. Через некоторое время Сёльмунд окликнул его и спросил, много ли набрал он арники. «Не сказать чтобы много, – отвечал Атли сквозь зубы, – в особенности если та единственная, за которую я держусь, выскользнет». Вопрос ко всем: почему Атли, сын Торгрима, не считал нужным позвать на помощь?
– Ну, вероятно, он не хотел привлекать внимания к тому, что находится в таком глупом положении? – предположил Дилан.
– Чепуха, – пресекла эту версию Лютгарда.
– А может быть, мужчине не пристало…? – начала тоненьким голоском Крейри.
– Ерунда. Мужчине все пристало, – трубным голосом сообщила Лютгарда.
После совершенно уже диких предположений, вроде того, что по каким-то ритуальным причинам Атли не мог заговорить с братом первым , Лютгарда добродушно провозгласила:
– Потому что Атли, как и другие, верил в судьбу. И если ему суждено было соскользнуть в море, он вовсе не хотел этому мешать. Он ждал, чтобы спокойно, без суеты, выяснить, что ему уготовано. А сейчас пойдет к доске писать по девятичленному кеннингу для корабля, копья, берсерка, бога Фрейра и шумовки… пойдет… что с вами, Ллевелис? Что вы на меня смотрите?
– Вы хотите сказать, что мы все здесь висим на стебле арники и ждем, как сложится судьба? Ну нет! – возмутился Ллевелис и выбежал из класса.
Охваченный чувством творящейся несправедливости, он сделал то, чего никогда бы не сделал в здравом уме и твердой памяти, в отглаженной рубашке и в брюках со стрелками: он прибежал к кабинету Мерлина на башне Парадоксов и замолотил кулаками в дверь. Дверь медленно приоткрылась.
– Ну, – послышался голос Мерлина.
– Я не хочу, чтобы нашу школу закрыли! – выпалил Ллевелис. – Может быть, можно что-то сделать? Может быть, я могу?.. Нельзя же сидеть сложа руки! Я, лично я хочу учиться! И, кстати, я хотел бы учиться у вас. Вот, – выболтал он неожиданно свою самую заветную тайну, осекся, оробел и сел – как выяснилось, на старшую и самую большую из расписных черепах. Та слегка присела на четырех лапах.
– Слезьте с черепахи, – велел Мерлин. – Ну, учиться у меня – это естественное желание каждого… – начал он в нос.
– Нет. Я хочу так… как Гвидион.
– Что Гвидион?.. – ворчливо переспросил Мерлин, явно собираясь развернуть всю панораму неуспеваемости Гвидиона по некоторым предметам.
– Как Гвидион у Змейка, – быстро сказал Ллевелис.
Мерлин фыркнул.
– Гвидион каждый понедельник сидит у ног Змейка, смотрит ему в рот и строчит в тетради. Вы хотите того же самого?
– Ну, нет… – замялся Ллевелис, невольно представив себе, как он сутками строчит в тетради полную белиберду. – Но я хочу пойти к вам в ученики… только к вам… и быть у вас в обучении.
– Вы и так уже у меня в обучении, – рявкнул Мерлин. – Причем давно! И надоели мне хуже горькой редьки!
– Но я говорю об индивидуальном ученичестве! – в отчаянии воскликнул Ллевелис.
– Да вы в индивидуальном ученичестве уже у меня давно! – завопил Мерлин. И, немного смилостивившись, объяснил: – Примерно с начала осени. Да, примерно с сентября я глаз на вас положил. С тех пор вот пасу. Где ваша голова, если вы до сих пор этого не заметили?
– А я думал, вы просто меня ненавидите, – чистосердечно сказал Ллевелис. – То есть… недолюбливаете, – поправился он. – Да, но школу-то должны закрыть! – вспомнил он с ужасом, так как это полностью разрушало только что обретенное им счастье. – Ведь делать же нужно что-нибудь!..
– Вы… вот что, – взвешивая слова, сказал Мерлин. – Отправляйтесь-ка и садитесь зубрить спряжения глаголов.
– Каких глаголов?
– Да неважно каких. Небось хвостов полно по всем предметам! Тут такие умы размышляют над этой проблемой – не вам чета! Ваше дело – тихо сидеть, заучивать, что велено! Будет тут какая-то мелюзга вертеться под ногами и мне указывать!..
…Самая большая черепаха была также еще и самой расписной. Она давно уж подталкивала Ллевелиса к двери. Наконец он внял намеку и убрался. Мерлин долго еще бушевал за дверью.
* * *
Небрежно одетый и встрепанный Морган-ап-Керриг в расстроенных чувствах зашел утром к Мерлину.
– Представляете, мне ночью ясно привиделся выход из создавшегося положения! Я вдруг понял во всех деталях, как сделать, чтобы школу не закрывали. И это оказалось совсем просто, так просто, что и вообразить нельзя.
– Без членовредительства? – быстро спросил Мерлин.
– Ах, ну конечно же, без!..
– Без привлечения других измерений, времен, подземных вод и архиепископа Кентерберийского?
– Господь с вами, Амброзий, это был способ, который был совершенно под силу даже мне!.. Он занимал каких-нибудь три минуты!.. Но… вы меня сейчас убьете, коллега.
– Ну? – выжидательно спросил Мерлин.
– Я напрочь забыл, что это было!.. – повинился Морган.
– Ну конечно же! – воскликнул Мерлин в восторге и бросился обнимать растерявшегося Моргана. – Забвение!.. Как же я раньше не подумал! Обычный акт забвения!.. Морган, приступайте. Это по вашей части.
Морган-ап-Керриг при этих словах переменился прямо на глазах.
– Так, а где здесь какие стороны света? – спросил он тоном профессионала, которому не обеспечили условий для работы.
– Э-э… Ну, как где? Вон там запад, – неопределенно махнул рукой Мерлин.
– При чем тут запад? – возразил Морган. – Мне нужен восток.
– Ну, это уж я не знаю, – сказал Мерлин.
Общими усилиями они разыскали Мэлдуна, и тот определил им все с точностью до градуса. И тут Морган-ап-Керриг, собравшись с мыслями, сделал несколько пассов руками. После этого в Министерстве вся документация по делу школы в Кармартене сама собой сложилась стопками в шкаф и на глазах затянулась сверху толстым слоем пыли. Заместитель министра зевнул и сказал, потягиваясь: «Коллеги, мы серьезно поработали, не стыдно и уйти в отпуск. Проделана огромная работа по инспектированию в регионах. Жаль, конечно, что мы так и не сумели посетить в этом году школу в Кармартене, но ничего. Теперь какое уж инспектирование? Липы вон зацвели».
В городском совете Кармартена совершенно забыли о том, что им нужно что-то решать со школой, и советник Эванс с Мерлином под ручку прошлись по городской площади, направляясь выпить в таверну «У старого ворона».
На стене школы, выходящей на рынок, в ряду мемориальных табличек разной степени древности, сообщавших, что король Артур даровал школе какие-то земли, король Ричард удостоил школу многих привилегий и тому подобное, появилась новехонькая табличка – с красивой надписью сильно готическим шрифтом и очень неудобочитаемая. Она гласила, что Министерская комиссия, побывав в этом году в школе в Кармартене, приняла единодушное решение… тут глаза уставали от готических букв, однако всякому было очевидно, что школу решено было, понятное дело, наградить, объявить ей благодарность и так далее. Под стеной стоял Дион Хризостом и подогревал уверенность горожан в том, что табличка содержит похвальные слова в адрес школы; бросая благоговейный взгляд на табличку, тоном сдержанной гордости он говорил: «Да, вот, побывали, удостоили… Теперь на новом уровне преподаем…».
На самом деле, если преодолеть сложности шрифта и вчитаться в надпись, выяснялось, что школа решением инспектирующих комиссий от такого-то числа должна быть закрыта. Но, поскольку никто не в состоянии был прочесть больше двух строк, все с уважением кивали и говорили: «Да, такое солидное учебное заведение!.. Вот бы и нашего туда отдать…». А поскольку новая табличка висела в ряду других позеленевших, запавших глубоко в стену бронзовых и медных табличек и даже вскоре уже ничем не отличалась от них, то напрашивалось подозрение, что все древние таблички тоже на самом деле примерно такого же содержания, просто никто никогда в них не вчитывался.
* * *
В первых днях июня профессор Орбилий собрался наконец открыть обещанный песочного цвета кувшин с записью речи из покоев Цезаря. Он уже протянул руку вытащить втулку, когда заглянувший к ним Мерлин опрометчиво сказал:
– Ну, что ж у вас все так буднично? Ведь это же экзамен, конец года. Да и кувшин этот… давно вы его приберегали.
– Вы хотите, чтоб я обставил это поторжественнее? – уточнил Орбилий. – А что вы посоветуете?
– Ну, вы хотя бы, что ли, речь произнесите, – посоветовал Мерлин и ушел, не подозревая о последствиях своего мимолетного вмешательства. Он ведь не знал, что Орбилий будет строить речь по всем правилам и поэтому она продлится три часа.
Студенты, должным образом подготовленные этой речью к торжественному событию, предвкушали его с отчаянным благоговением и трепетом. Все твердо знали имена всех соратников Цезаря и были знакомы с текущими политическими событиями так, как если бы провели годы в пересудах возле Колизея, где римские граждане злословили, перемывали косточки своим политикам и разбирали каждый их чих. Орбилий провел рукой по шероховатому боку кувшина, еще раз полюбовался надписью, нацарапанной на нем старшекурсниками, и величественным жестом вынул затычку.
Сначала было тихо. Затем кто-то капризным голосом попросил заменить ему постельную грелку, так как прежняя уже остыла.
– Это не Гай Юлий Цезарь, – быстро сказал Орбилий. – Это Гай Юлий Цезарь Октавиан, что, впрочем, тоже прекрасно. Слушайте во все уши!
Через несколько секунд Орбилий распознал и собеседника Августа и оповестил быстрым шепотом:
– Он говорит с Азинием Поллионом. Это историк, умница, энциклопедист, автор исторического труда о гражданских войнах. Вам повезло. Слушайте!
– …гладкая, сочная, с пышными формами, – говорил Октавиан Август.
Все некоторое время послушно вдумывались в его дальнейшую речь.
– Uber – это какая? – прошептал Горонви.
– По-моему, пышногрудая, – отвечал Дилан. – Во всяком случае, uber – это вымя. В общем, с роскошным бюстом.
– Они хвалят какую-то гетеру. Говорят, что услаждает не хуже, чем сама Сапфо, – прошептала старательно вслушивающаяся Керидвен.
Тут вмешался Орбилий.
– Они используют эти термины: и lenitas – гладкость, и ubertas – сочность, и gracilitas – изящество, – как риторические эстетические категории при оценке писательского стиля. Они говорят о Вергилии.
– А как же gravitas? – с недоверием переспросил Ллевелис.
– Весомость, значимость, – отрезал Орбилий, краснея, как рак.
– А-а… а я уж думал – ядреная эта гетера, – искренне сказал Ллевелис.
– Какая гетера? – простонал Орбилий. – Они обсуждают достоинства поэмы!..
Азиний Поллион опять что-то сказал.
– Все члены ее соразмерны, – прошептал Гвидион.
– Membrum – это не только член тела, но и составная часть произведения, – поспешно сказал Орбилий.
– Что вызывает восхищение? – переспросил Лливарх у Афарви.
– Тело, corpus, – прошептал тот.
– Corpus в данном случае – структура произведения, – цыкнул на них Орбилий.
– Она искусна в чем-то, – озадаченно сказала Крейри. – Особенно искусна в чем-то.
– В художественной метафоре, – внушительно проговорил учитель, бледнея.
– За что он ее ухватил? – шепотом переспросил Гвидион.
– Не за что, а ухватил глубинный смысл, самую суть мысли Вергилия, – сказал Орбилий, в раздумье беря в руку затычку.
Август с большим восхищением отзывался о предмете описания, Поллион, однако, был полон скепсиса и осторожно заметил, что «в наш прагматичный век требуются иные формы».
– Азиний стоит за приоритет исторических и документальных жанров перед поэтическими, – пояснил Орбилий.
– Мой Тит услаждает меня не хуже… – начал Азиний.
– Очевидно, он имеет в виду знаменитого историка Тита Ливия, – быстро сказал Орбилий и загнал пробку обратно в кувшин.
– А между ними что-нибудь было?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60