– предположила Рианнон..
– Да, они… да, – с замирающим сердцем проговорил Мак Кехт. – Если вы не против, пойдемте ко мне, я дам вам материалы… они объясняют сущность вакцинации…
…Гвидион, который мыл пробирки в подсобной комнате при лаборатории, услышал смех и звук хлопнувшей двери.
– Если вы не скажете это на четверть тона ниже, вас поймут не просто неправильно, – вас поймут превратно, Диан, – проговорила Рианнон. – Вы хотели сказать, чтобы все разбились на группы по принципу, кто кому приходится прямым потомком, а сказали, чтобы все разбились на группы, – тут Рианнон всхлипнула от смеха, – которые и отправятся прямиком к праотцам!
– Правда? Я так сказал? – виновато удивился Мак Кехт.
– Какое там вакцинировать диких лам! Вы не сможете подманить даже домашнюю козу!
– Да? – смеялся Мак Кехт. – И что же делать?
– Уговорили. Я еду с вами, – решительно сказала Рианнон.
– Об этом я не мог и мечтать, – сказал доктор Мак Кехт изменившимся голосом и добавил что-то так тихо, что нельзя было расслышать.
– А в какой обуви там ходят по горам, Диан? – деловито спрашивала Рианнон.
– Не беспокойтесь, дорогая Рианнон, вас я буду носить на руках, – долетел голос Мак Кехта.
Гвидион отряхнул руки от капель, тихо снял медицинский халат, повесил его на спинку стула и бесшумно вышел через другую дверь.
– Ну почему?.. – недоумевал Ллевелис. – Почему бы тебе не погодить и не уйти минутой позже? Что б тебе было разузнать, к чему все идет?
– Потому что я студент, и если у преподавателей какие-то дела между собой, какое я могу иметь к этому отношение? – пожал плечами Гвидион.
В марте Мак Кехт и Рианнон на неделю уехали в экспедицию в Анды, и всякий, кому случилось бы видеть, с какой нежностью Мак Кехт поздно вечером в хижине в горах предлагал своей спутнице полюбоваться в его походный микроскоп на его же собственный хромосомный набор – просто так, для развлечения, – согласился бы, что хотя доктору Мак Кехту исключительно не даются традиционные способы ухаживания, ему поразительно удаются нетрадиционные.
* * *
Профессор Курои стоял у двери, выхватывал первокурсников из общего потока и ручищей, широкой, как лопата, подгребал их и заталкивал в дверной проем. Когда наконец они были у него собраны, как кролики в садок, он внушительно навис над ними и сказал ласковым, как ему самому показалось, голосом:
– Всех отправлю в четвертый век! А чтобы вы там не собирались кучками, как вы любите, каждый получит свое задание. МакКольм!
– Есть! – откликнулся МакКольм.
– Вы отправляетесь в Сегонтиум.
– О-о, римский форт? – обрадовался МакКольм.
– Форт там есть. Но не вздумайте подле него околачиваться. Ваша задача другая. Знаете Гланмора из Каэрнарвона?
– Ну да, естественно, – приуныл МакКольм. – Знаменитый богослов.
– Автор средневекового теологического трактата «О пределах Божьего долготерпения», – сказал Курои. – Трактат приписывается ему с седьмого века. Так вот, ваша цель – выяснить: реальное он лицо или нет? Не исключено, что его никогда не было. Однако если Гланмор действительно жил, то тогда и там, куда я вас отправляю. Ровно через три часа я заберу вас от западной стены городской тюрьмы.
– Ну почему тюрьма, почему всегда тюрьма? – угрюмо спросил Фингалл.
Курои взялся за посох.
– Отправляйтесь и попробуйте только не восполнить этот пробел в истории человеческой мысли!..
Это было последнее, что слышал МакКольм, и сразу вслед за тем он приземлился на четвереньки в грязь недалеко от римского форта. «Ну, зачем было с такой силой-то кидать», – пробормотал он, вставая и заправляя рубашку в штаны. МакКольм огляделся. «Понятно, – сказал он себе. – Собора еще не было. А тюрьма – она… да». И Фингалл, слегка почистившись, зашагал, естественно, к форту. Форт напоминал все римские форты на свете, которые строились по одинаковому плану, поэтому кто видел один из них, уже не мог ни с чем спутать другой. Сразу за частоколом он увидел здоровенного легионера, который пинал вола. Дальше с Фингаллом случилось такое, чего он и предполагать не мог. Он мог предположить, что его выкинут из форта пинком, арестуют как лазутчика, что в форте ему не найдется достойного собеседника, потому что все офицеры давно спились, что никто там не будет знать ни Ливия Андроника, ни Тита Ливия… словом, он предусмотрел все возможности. Но то, что с ним случилось, не лезло ни в какие ворота: никто в форте не понимал его латыни!
…Донельзя изумленный Фингалл брел улочками городка, сознавая, что до того, как на него спикирует Курои и схватит его в свои когти, остается двадцать минут. Скромная локальная драка, которой завершилось в форте общее лингвистическое замешательство, оставила его без зуба. Моросил мелкий дождь, как всегда в четвертом веке, по наблюдению Фингалла. Он еще не видел четвертого века без дождя. Как сказал Горонви, сын Элери, когда пытался постучаться в хибарку к одному мыслителю второй половины третьего века и на голову ему обрушился деревянный навес крыльца, «времена упадка, что поделаешь».
У тех немногих компатриотов четвертого века, которые встретились МакКольму на окраине города, были такие рожи, что они скорее могли быть знакомы с предводителем местной воровской шайки, чем с богословом. Фингалл прислонился спиной к надежной каменной кладке тюрьмы и стал ждать, одновременно размышляя, как же ему выпутаться из положения. Узнать что-либо о Гланморе из Каэрнарвона он уже не успевал. Врать Курои он не решался. Честно сказать, что его вдруг потянуло на римских легионеров и вместо того, чтобы искать зануду-богослова, он ринулся бегом в казармы? Фингалл прижался к стене, чтобы на него меньше попадал дождь. «А напрасно ты считаешь его занудой», – подумал Фингалл, сам себе противореча и говоря о себе «ты». «Так, значит, Гланмор-ап-Мэйлир существует?» – подумал Фингалл. «Существует», – подумал он себе в ответ. Тут он повернулся к стене лицом, понимая, что так вести разговор, как ведет его он, невежливо. С ним говорили камни тюрьмы. «Но только тебе следует знать, что сам Гланмор считает себя в первую очередь поэтом и очень бы удивился, если б узнал, что где-то слывет богословом», – сказали камни. «От него дошла только одна вещь. Богословский трактат, – сказал Фингалл. – Но откуда вы его знаете?» «Потому что он много времени проводит здесь», – отвечали камни. «Что ли, его преследуют за веру?» – спросил Фингалл. «Нет, обычно он садится за долги, – отвечали камни. – Как наделает долгов, так и садится». «Поэт, – пробормотал Фингалл. – А что сказать Курои? Уж если я вылезу с тем, что он скорей поэт, чем богослов, без доказательств не обойтись. Где его стихи?». «На мне с той стороны есть пара четверостиший, – сказал один камень. – Это он от нечего делать нацарапал в прошлом году черенком ложки:
«Который час? Не близок ли рассвет?» –
Я стражника спросил, и он в ответ
Сказал: «Шестая стража. Но послушай,
К чему о часе спрашивать ночном?
Тут как бы не забыться вечным сном –
В твоем-то положении не лучшем.
Ты до полудня прожил на земле
Свой век и скоро скроешься во мгле.
Одна душа твоя избегнет тленья,
А красота и молодость пройдут,
Поэзия твоя – бесплодный труд,
Смерть уничтожит все без сожаленья».
«Мой друг, ты прав и даже трижды прав, –
Ответил я. – Мой несерьезен нрав,
Но если в вечность ждет меня дорога,
Ты, главное, меня предупреди
И вовремя в день казни разбуди,
И я предстану пред очами Бога.
Кто знает, может, он меня скорей
Благословит по милости своей,
Он в черствости не заслужил упрека.
О страж, мою мне ветреность прости,
Но я намерен в царство сна сойти:
Уже рассвет торопится с востока».
– Ого! – воскликнул Фингалл. – Не так быстро. Дайте я запишу.
Все записав, Фингалл вдумался в смысл стишка и беспокойно спросил у камней: «А он вообще с тех пор появлялся?» «Нет, пожалуй что не появлялся», – сказали камни. «Так судя по содержанию этого стихотворения, уже не появится, – сообщил Фингалл. – А вы уверены, что он каждый раз попадал сюда именно за долги?» «По крайней мере, – сказали камни, – он все время что-то твердил о своем долге».
И вот Фингалл вернулся на родину, по шутливому профессиональному выражению Курои, который называл этим словечком промежуток времени, когда человек уже родился, но еще не умер, – и здесь, собравшись с духом, он так запорошил профессору мозги, что тот только и спросил, где зуб и почему фонарь под глазом. Ну, а такого рода вопросом МакКольма и в четырехлетнем возрасте нельзя было поставить в тупик. Когда наконец МакКольм вырвался из рук Курои на свободу, он, избегая разговоров, миновал остальных студентов, также промокших под дождем IV века и теперь переодевавшихся во все сухое, и задворками пробрался к Гусиной башне.
Орбилий Плагосус сидел у себя и ел сардинки из банки, накалывая их на стилос. При стуке двери он полуобернулся к Фингаллу, облизнул палец и приветственно сказал:
– Вы хотите поучаствовать в этом пиршестве Лукулла?
Фингалл развернул его к себе вместе со стулом.
– А ведь все, чему вы нас учили, полнейшая туфта, профессор, – тускло сказал он.
– Что? – переспросил Орбилий.
– Фуфло.
– Что? – Орбилий привстал.
– Фикция. Хоть и считается, что латынь – это дохлый язык…
– Мертвый, – машинально поправил Орбилий.
– Да, и неважно, мол, как его преподавать. Все равно не пригодится.
Тут выяснилось, что лицо Орбилия отнюдь не отлито в меди, как обычно казалось. На нем появилось потрясающее выражение. Но Фингалла трудно было сбить, он продолжал:
– Это никакая не латынь. Ее никто не понимает. Я опробовал ее на целом гарнизоне римского форта. Все неправильно, все! И произношение, и окончания. Даже ударения.
Разоблачение мало подействовало на Орбилия. Возможно, он был к нему готов.
– То есть то, на чем мы сейчас с вами говорим, вас не устраивает, – медленно проговорил он.
– Нет! Я не хочу позориться перед людьми! – воскликнул МакКольм. – И я скажу вам напоследок, – он перешел на певучее произношение, слышанное им в форте, – с музыкальным ударением и совершенно другими гласными, – что латынь нужна позарез, в прошлом на ней говорит куча народа, без нее шагу ступить нельзя! Это один из самых нужных предметов. А нам навязывают некомпетентных преподавателей! Вот вам настоящая латынь!
Орбилий расхохотался.
– В этом форте стоит корпус батавов, – сказал он. – У них германский акцент. И не синтаксис, а полная каша. Какие уж там цицероновские периоды! – и он, несколько опережая события, так как для раскаяния Фингаллу требовалось еще обдумать его слова, отечески погладил здоровенного шотландца по голове.
Фингалл обдумал сказанное и в расстройстве сел на скамью.
– Опять я брякнул не то, – сказал он.
– Да, я всего лишь какой-то грамматик Орбилий из Беневента… который вдобавок прежде назывался Малевентом, – грустно сказал Орбилий. – Но никакой Фракии, Дакии и Каппадокии я в произношении не потерплю!
Фингалл, сгорая со стыда, трижды попросил прощения у Орбилия и, почему-то воспрянув духом после всего пережитого, появился наконец в классе у Мак Кехта. Доктор объяснял, что нужно делать, если у кого-то приступ лунатизма.
– Ну, как римляне? – толкнул его в бок Ллевелис.
– Тупое, невежественное офицерье, – сказал Фингалл. – Но вот Гланмор из Каэрнарвона… Слушайте, мы со школы думали, что Гланмор – знаменитый богослов и долдон, а вот теперь выясняется, что он сам себя считал поэтом… не без оснований. Так, может быть, нужно у всех поскорее спрашивать, кем они сами себя считают, пока они еще живы, – тогда, по крайней мере, мы избежим позора!
– Да! – подхватил Эльвин, – пойдемте спросим у святого Коллена, считает ли он себя библиотекарем?
– Что-то мне кажется, – мрачновато сказал Дилан, – что половина наших преподавателей в ответ на предположение о том, что они преподаватели, без дальних слов зашвырнет нас туда, куда Орфей за Эвридикой не ходил.
…С того дня над постелью Фингалла всегда висела полоска пергамента с каллиграфической надписью:
ПОПРОБУЙТЕ ТОЛЬКО НЕ ВПИСАТЬ НОВУЮ СТРАНИЦУ В ИСТОРИЮ МИРОВОЙ КУЛЬТУРЫ!
проф. Курои, сын Дайре.
* * *
Афарви, сын Кентигерна, стоял на полутемной сцене в китайских одеждах, которые Сюань-цзан, прослышав о постановке, достал для него из рукава. Ему пора было в очередной раз отказываться от Крейдиладд. В пустом зале дымил сигаретой Мак Кархи. Тяжелая китайская коса, прицепленная шпильками, оттягивала голову назад, туфли неевропейского фасона тоже давали о себе знать. Некоторая свобода импровизации допускалась, и Афарви, перебирая шелковые кисти у пояса и не поднимая взгляда, начал:
– Я думал, в Страну Девяти областей
Лебяжья упряжка умчит нас,
Я верил, мы вместе услышим дождь
И шорох волны на Цзяне.
Не плакал горше Бо Я о Цзы-ци,
Порвав свои красные струны.
Не плачу, но в сердце потоком слез
Давно плотины размыты.
– Каким потоком слез? – вскричал Ллевелис.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
– Да, они… да, – с замирающим сердцем проговорил Мак Кехт. – Если вы не против, пойдемте ко мне, я дам вам материалы… они объясняют сущность вакцинации…
…Гвидион, который мыл пробирки в подсобной комнате при лаборатории, услышал смех и звук хлопнувшей двери.
– Если вы не скажете это на четверть тона ниже, вас поймут не просто неправильно, – вас поймут превратно, Диан, – проговорила Рианнон. – Вы хотели сказать, чтобы все разбились на группы по принципу, кто кому приходится прямым потомком, а сказали, чтобы все разбились на группы, – тут Рианнон всхлипнула от смеха, – которые и отправятся прямиком к праотцам!
– Правда? Я так сказал? – виновато удивился Мак Кехт.
– Какое там вакцинировать диких лам! Вы не сможете подманить даже домашнюю козу!
– Да? – смеялся Мак Кехт. – И что же делать?
– Уговорили. Я еду с вами, – решительно сказала Рианнон.
– Об этом я не мог и мечтать, – сказал доктор Мак Кехт изменившимся голосом и добавил что-то так тихо, что нельзя было расслышать.
– А в какой обуви там ходят по горам, Диан? – деловито спрашивала Рианнон.
– Не беспокойтесь, дорогая Рианнон, вас я буду носить на руках, – долетел голос Мак Кехта.
Гвидион отряхнул руки от капель, тихо снял медицинский халат, повесил его на спинку стула и бесшумно вышел через другую дверь.
– Ну почему?.. – недоумевал Ллевелис. – Почему бы тебе не погодить и не уйти минутой позже? Что б тебе было разузнать, к чему все идет?
– Потому что я студент, и если у преподавателей какие-то дела между собой, какое я могу иметь к этому отношение? – пожал плечами Гвидион.
В марте Мак Кехт и Рианнон на неделю уехали в экспедицию в Анды, и всякий, кому случилось бы видеть, с какой нежностью Мак Кехт поздно вечером в хижине в горах предлагал своей спутнице полюбоваться в его походный микроскоп на его же собственный хромосомный набор – просто так, для развлечения, – согласился бы, что хотя доктору Мак Кехту исключительно не даются традиционные способы ухаживания, ему поразительно удаются нетрадиционные.
* * *
Профессор Курои стоял у двери, выхватывал первокурсников из общего потока и ручищей, широкой, как лопата, подгребал их и заталкивал в дверной проем. Когда наконец они были у него собраны, как кролики в садок, он внушительно навис над ними и сказал ласковым, как ему самому показалось, голосом:
– Всех отправлю в четвертый век! А чтобы вы там не собирались кучками, как вы любите, каждый получит свое задание. МакКольм!
– Есть! – откликнулся МакКольм.
– Вы отправляетесь в Сегонтиум.
– О-о, римский форт? – обрадовался МакКольм.
– Форт там есть. Но не вздумайте подле него околачиваться. Ваша задача другая. Знаете Гланмора из Каэрнарвона?
– Ну да, естественно, – приуныл МакКольм. – Знаменитый богослов.
– Автор средневекового теологического трактата «О пределах Божьего долготерпения», – сказал Курои. – Трактат приписывается ему с седьмого века. Так вот, ваша цель – выяснить: реальное он лицо или нет? Не исключено, что его никогда не было. Однако если Гланмор действительно жил, то тогда и там, куда я вас отправляю. Ровно через три часа я заберу вас от западной стены городской тюрьмы.
– Ну почему тюрьма, почему всегда тюрьма? – угрюмо спросил Фингалл.
Курои взялся за посох.
– Отправляйтесь и попробуйте только не восполнить этот пробел в истории человеческой мысли!..
Это было последнее, что слышал МакКольм, и сразу вслед за тем он приземлился на четвереньки в грязь недалеко от римского форта. «Ну, зачем было с такой силой-то кидать», – пробормотал он, вставая и заправляя рубашку в штаны. МакКольм огляделся. «Понятно, – сказал он себе. – Собора еще не было. А тюрьма – она… да». И Фингалл, слегка почистившись, зашагал, естественно, к форту. Форт напоминал все римские форты на свете, которые строились по одинаковому плану, поэтому кто видел один из них, уже не мог ни с чем спутать другой. Сразу за частоколом он увидел здоровенного легионера, который пинал вола. Дальше с Фингаллом случилось такое, чего он и предполагать не мог. Он мог предположить, что его выкинут из форта пинком, арестуют как лазутчика, что в форте ему не найдется достойного собеседника, потому что все офицеры давно спились, что никто там не будет знать ни Ливия Андроника, ни Тита Ливия… словом, он предусмотрел все возможности. Но то, что с ним случилось, не лезло ни в какие ворота: никто в форте не понимал его латыни!
…Донельзя изумленный Фингалл брел улочками городка, сознавая, что до того, как на него спикирует Курои и схватит его в свои когти, остается двадцать минут. Скромная локальная драка, которой завершилось в форте общее лингвистическое замешательство, оставила его без зуба. Моросил мелкий дождь, как всегда в четвертом веке, по наблюдению Фингалла. Он еще не видел четвертого века без дождя. Как сказал Горонви, сын Элери, когда пытался постучаться в хибарку к одному мыслителю второй половины третьего века и на голову ему обрушился деревянный навес крыльца, «времена упадка, что поделаешь».
У тех немногих компатриотов четвертого века, которые встретились МакКольму на окраине города, были такие рожи, что они скорее могли быть знакомы с предводителем местной воровской шайки, чем с богословом. Фингалл прислонился спиной к надежной каменной кладке тюрьмы и стал ждать, одновременно размышляя, как же ему выпутаться из положения. Узнать что-либо о Гланморе из Каэрнарвона он уже не успевал. Врать Курои он не решался. Честно сказать, что его вдруг потянуло на римских легионеров и вместо того, чтобы искать зануду-богослова, он ринулся бегом в казармы? Фингалл прижался к стене, чтобы на него меньше попадал дождь. «А напрасно ты считаешь его занудой», – подумал Фингалл, сам себе противореча и говоря о себе «ты». «Так, значит, Гланмор-ап-Мэйлир существует?» – подумал Фингалл. «Существует», – подумал он себе в ответ. Тут он повернулся к стене лицом, понимая, что так вести разговор, как ведет его он, невежливо. С ним говорили камни тюрьмы. «Но только тебе следует знать, что сам Гланмор считает себя в первую очередь поэтом и очень бы удивился, если б узнал, что где-то слывет богословом», – сказали камни. «От него дошла только одна вещь. Богословский трактат, – сказал Фингалл. – Но откуда вы его знаете?» «Потому что он много времени проводит здесь», – отвечали камни. «Что ли, его преследуют за веру?» – спросил Фингалл. «Нет, обычно он садится за долги, – отвечали камни. – Как наделает долгов, так и садится». «Поэт, – пробормотал Фингалл. – А что сказать Курои? Уж если я вылезу с тем, что он скорей поэт, чем богослов, без доказательств не обойтись. Где его стихи?». «На мне с той стороны есть пара четверостиший, – сказал один камень. – Это он от нечего делать нацарапал в прошлом году черенком ложки:
«Который час? Не близок ли рассвет?» –
Я стражника спросил, и он в ответ
Сказал: «Шестая стража. Но послушай,
К чему о часе спрашивать ночном?
Тут как бы не забыться вечным сном –
В твоем-то положении не лучшем.
Ты до полудня прожил на земле
Свой век и скоро скроешься во мгле.
Одна душа твоя избегнет тленья,
А красота и молодость пройдут,
Поэзия твоя – бесплодный труд,
Смерть уничтожит все без сожаленья».
«Мой друг, ты прав и даже трижды прав, –
Ответил я. – Мой несерьезен нрав,
Но если в вечность ждет меня дорога,
Ты, главное, меня предупреди
И вовремя в день казни разбуди,
И я предстану пред очами Бога.
Кто знает, может, он меня скорей
Благословит по милости своей,
Он в черствости не заслужил упрека.
О страж, мою мне ветреность прости,
Но я намерен в царство сна сойти:
Уже рассвет торопится с востока».
– Ого! – воскликнул Фингалл. – Не так быстро. Дайте я запишу.
Все записав, Фингалл вдумался в смысл стишка и беспокойно спросил у камней: «А он вообще с тех пор появлялся?» «Нет, пожалуй что не появлялся», – сказали камни. «Так судя по содержанию этого стихотворения, уже не появится, – сообщил Фингалл. – А вы уверены, что он каждый раз попадал сюда именно за долги?» «По крайней мере, – сказали камни, – он все время что-то твердил о своем долге».
И вот Фингалл вернулся на родину, по шутливому профессиональному выражению Курои, который называл этим словечком промежуток времени, когда человек уже родился, но еще не умер, – и здесь, собравшись с духом, он так запорошил профессору мозги, что тот только и спросил, где зуб и почему фонарь под глазом. Ну, а такого рода вопросом МакКольма и в четырехлетнем возрасте нельзя было поставить в тупик. Когда наконец МакКольм вырвался из рук Курои на свободу, он, избегая разговоров, миновал остальных студентов, также промокших под дождем IV века и теперь переодевавшихся во все сухое, и задворками пробрался к Гусиной башне.
Орбилий Плагосус сидел у себя и ел сардинки из банки, накалывая их на стилос. При стуке двери он полуобернулся к Фингаллу, облизнул палец и приветственно сказал:
– Вы хотите поучаствовать в этом пиршестве Лукулла?
Фингалл развернул его к себе вместе со стулом.
– А ведь все, чему вы нас учили, полнейшая туфта, профессор, – тускло сказал он.
– Что? – переспросил Орбилий.
– Фуфло.
– Что? – Орбилий привстал.
– Фикция. Хоть и считается, что латынь – это дохлый язык…
– Мертвый, – машинально поправил Орбилий.
– Да, и неважно, мол, как его преподавать. Все равно не пригодится.
Тут выяснилось, что лицо Орбилия отнюдь не отлито в меди, как обычно казалось. На нем появилось потрясающее выражение. Но Фингалла трудно было сбить, он продолжал:
– Это никакая не латынь. Ее никто не понимает. Я опробовал ее на целом гарнизоне римского форта. Все неправильно, все! И произношение, и окончания. Даже ударения.
Разоблачение мало подействовало на Орбилия. Возможно, он был к нему готов.
– То есть то, на чем мы сейчас с вами говорим, вас не устраивает, – медленно проговорил он.
– Нет! Я не хочу позориться перед людьми! – воскликнул МакКольм. – И я скажу вам напоследок, – он перешел на певучее произношение, слышанное им в форте, – с музыкальным ударением и совершенно другими гласными, – что латынь нужна позарез, в прошлом на ней говорит куча народа, без нее шагу ступить нельзя! Это один из самых нужных предметов. А нам навязывают некомпетентных преподавателей! Вот вам настоящая латынь!
Орбилий расхохотался.
– В этом форте стоит корпус батавов, – сказал он. – У них германский акцент. И не синтаксис, а полная каша. Какие уж там цицероновские периоды! – и он, несколько опережая события, так как для раскаяния Фингаллу требовалось еще обдумать его слова, отечески погладил здоровенного шотландца по голове.
Фингалл обдумал сказанное и в расстройстве сел на скамью.
– Опять я брякнул не то, – сказал он.
– Да, я всего лишь какой-то грамматик Орбилий из Беневента… который вдобавок прежде назывался Малевентом, – грустно сказал Орбилий. – Но никакой Фракии, Дакии и Каппадокии я в произношении не потерплю!
Фингалл, сгорая со стыда, трижды попросил прощения у Орбилия и, почему-то воспрянув духом после всего пережитого, появился наконец в классе у Мак Кехта. Доктор объяснял, что нужно делать, если у кого-то приступ лунатизма.
– Ну, как римляне? – толкнул его в бок Ллевелис.
– Тупое, невежественное офицерье, – сказал Фингалл. – Но вот Гланмор из Каэрнарвона… Слушайте, мы со школы думали, что Гланмор – знаменитый богослов и долдон, а вот теперь выясняется, что он сам себя считал поэтом… не без оснований. Так, может быть, нужно у всех поскорее спрашивать, кем они сами себя считают, пока они еще живы, – тогда, по крайней мере, мы избежим позора!
– Да! – подхватил Эльвин, – пойдемте спросим у святого Коллена, считает ли он себя библиотекарем?
– Что-то мне кажется, – мрачновато сказал Дилан, – что половина наших преподавателей в ответ на предположение о том, что они преподаватели, без дальних слов зашвырнет нас туда, куда Орфей за Эвридикой не ходил.
…С того дня над постелью Фингалла всегда висела полоска пергамента с каллиграфической надписью:
ПОПРОБУЙТЕ ТОЛЬКО НЕ ВПИСАТЬ НОВУЮ СТРАНИЦУ В ИСТОРИЮ МИРОВОЙ КУЛЬТУРЫ!
проф. Курои, сын Дайре.
* * *
Афарви, сын Кентигерна, стоял на полутемной сцене в китайских одеждах, которые Сюань-цзан, прослышав о постановке, достал для него из рукава. Ему пора было в очередной раз отказываться от Крейдиладд. В пустом зале дымил сигаретой Мак Кархи. Тяжелая китайская коса, прицепленная шпильками, оттягивала голову назад, туфли неевропейского фасона тоже давали о себе знать. Некоторая свобода импровизации допускалась, и Афарви, перебирая шелковые кисти у пояса и не поднимая взгляда, начал:
– Я думал, в Страну Девяти областей
Лебяжья упряжка умчит нас,
Я верил, мы вместе услышим дождь
И шорох волны на Цзяне.
Не плакал горше Бо Я о Цзы-ци,
Порвав свои красные струны.
Не плачу, но в сердце потоком слез
Давно плотины размыты.
– Каким потоком слез? – вскричал Ллевелис.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60