Через каждые пару футов в полу были ступени, что облегчало подъем. Лампы освещали потолок, такой низкий, что Голландцу приходилось нагибаться. Внезапно подъем кончился, и они оказались в горизонтальном коридоре, который был и шире и выше. Стены здесь были облицованы полированными гранитными плитами, на которых виднелись четкие выгравированные силуэты высоких фигур богов.
В конце коридора деревянная лестница уходила в темное отверстие. По обеим сторонам ее висели два толстых каната, которые, очевидно, были подвешены, чтобы облегчить спуск Папе. Спустившись по лестнице, они оказались в большой погребальной камере, заполненной саркофагами и многочисленными непогребенными мумиями. Невозможно было сказать, сколько их здесь. Лампа давала слишком мало света, чтобы можно было оценить размеры помещения. Тут могли находиться тысячи тел, как в братской могиле.
Среди ярко раскрашенных саркофагов был проход. Голландец подвел их к низкой двери, за которой оказался узкий туннель, поднимающийся вверх под небольшим углом. Пройдя по нему пятьдесят или шестьдесят ярдов согнувшись, едва ли не ползком, они оказались в гораздо более просторном поперечном коридоре. Голландец повернул налево.
Еще ярдов через десять коридор внезапно закончился деревянной дверью — тяжелой, украшенной накладками из сандалового дерева и висевшей на медных петлях. В ней были современный засов и замок. Голландец открыл дверь, приказав им заходить.
Комната, в которую они попали, была маленькой и темной. На гвозде рядом с дверью висел небольшой медный подсвечник со свечой. Голландец достал из кармана коробок со спичками и зажег свечу.
— Пока вы должны оставаться здесь, — сказал он. — Не пытайтесь убежать — снаружи будет стоять Масуд.
— Зачем вы привели нас сюда? — спросил Майкл.
— Доктор Манфалути должна быть здесь. Вы — тоже. Я поговорю с вами позже. Позже вам дадут еду и питье.
Не говоря больше ни слова, он повернулся и вышел. Дверь затворилась, замок защелкнулся.
Эта была еще одна погребальная камера, вся забитая мумифицированными телами детей. На многих мумиях покровы отвалились, обнажив высохшую плоть или белые кости.
Они сидели прислонившись к стене и отдыхали. Здесь им почти не было страшно. Темнота была старым союзником, кости — просто костями, шуршание пауков — признаком жизни.
— Что, если мы заснем? — спросила Айше. — Заснем и никогда больше не проснемся?
— Ты этого хочешь?
— Возможно. Нам будут сниться сны.
— Сны? Я устал от снов, — сказал Майкл.
Подумав о том, где они оказались, о высохших мумиях, с которыми они делили комнату, он вспомнил две строчки из пьесы Йейтса «Сон костей» и тихо прошептал их про себя:
Сухие кости спят горьким сном,
Скрывая сияние солнца.
— Что это? — спросила Айше.
— Стихи, — ответил он. — Просто старые стихи.
Ночь за ночью ей снится любовь,
Объятья любимого человека.
Айше повернулась лицом к нему. В полутьме они почти не видели друг друга. Она прикоснулась к его губам пальцами, погладила его по щеке.
— Я не сплю, — сказала она. — Наши тела нам не снятся.
Он запустил руку в ее сухие волосы.
— Я люблю тебя, — сказал он. — Пусть даже больше у нас ничего нет.
Они долго сидели в полной тишине. За дверью раздался кашель Масуда, их сторожа, затем — снова тишина. Майкл пытался осмыслить, что происходит, куда Голландец повел Папу.
— Майкл?
— Да? Что такое?
— Вон там на стене я вижу надпись.
Айше поднялась и сняла лампу с гвоздя. Подойдя к стене, она подняла свечу, и в ее пламени стал виден фрагмент большой росписи с фигурой фараона, обращающегося к Анубису. Над фигурой царя виднелась длинная надпись черной краской. Поднявшись на цыпочках, Айше протерла ее рукой.
Надпись была вполне разборчива. Айше медленно начала читать.
— "Хиат-сеп меджу, абд меджу, ахт су 21, хер хем ен нетжер нефер неб атву насут-биту..." — Она остановилась. — Года второго, первого месяца Разлива день 21-й под Правлением доброго брата, господина двух земель, Царя Верхнего и Нижнего Египта, Сенвосрета, сына Ра, Хакауре, даровавшего жизнь навсегда и навечно, Ра-Харахти...
Она снова сделала паузу.
— Ты слушаешь?
— Конечно.
— Хакауре — первое имя в картуше фараона Сенвосрета III, пятого царя двенадцатой династии. — Айше ненадолго задумалась. — Я не помню точно, но он жил где-то в первой половине двенадцатого века до нашей эры. Продолжать?
Майкл кивнул.
— "...Птаха Южной — Стороны — Его — Стены, Владыки Онхтоу, Мут, Госпожи Ишру и Хунс-Неферхотпе, поднявшегося на трон Гора над Живыми, как и его отец Харахти, навсегда и навечно". Боюсь, что в те дни им приходилось долго добираться до сути. «В этот день закончена пирамида Великий Бог Ра на Горизонте Атона».
— Извини, я не понял. Они считали, что пирамида — Бог?
Айше покачала головой:
— Нет. У каждой пирамиды есть свое собственное имя. «Прекраснейшая из всех пирамид» или «Пирамида Духа Ба». Эта пирамида называется «А Ра'м ахт Атон».
Внезапно она замолчала.
— Айше в чем дело?
Она беспомощно посмотрела на него. В ее широко открытых глазах был ужас.
— О Боже, Майкл, я знаю, что это за место.
Он почувствовал, как его пробирает дрожь.
— Оно упоминается в папирусе птолемеевского периода, где объясняется происхождение одного греческого слова. В древнем египетском письме не было гласных. Поэтому греки просто добавляли их.
Она умоляюще посмотрела на Майкла, как будто его непоколебимый английский здравый смысл мог уберечь ее от открывшегося ей знания.
— Армагеддон, — произнесла она еле слышно. — «А Ра'м ахт Атон» превратилось в Армагеддон. Вот куда мы попали, Майкл. Вот что это за место.
Глава 79
Он был готов ко многому, но только не к этому. Его стражи вели его — заботливо, но неуклонно — по длинным коридорам и шахтам пирамиды, пока не оказались у высокой двери из эбенового дерева, инкрустированной иероглифами из слоновой кости, которые он не мог прочесть. Внутри огромной могилы — именно так он думал о пирамиде — было ужасно холодно, и ему казалось, что они никогда больше не увидит солнца. Маленькие желтые лампочки не могли разогнать тьму внутри каменной громады.
Его заставили ждать. Его не оскорбило их неуважение к его сану. На улице в Белфасте он лишился только amour propre, которым когда-то обладал, и даже папский престол не вернул его. Но угроза насилия, едва скрываемое желание, даже нетерпение применить его, как всегда, вызывало у него тошноту и отвращение.
Появился Голландец, никуда не торопящийся, неулыбчивый, явно не замечающий ни холода, ни темноты.
— Пора, — сказал он.
Один из сопровождающих открыл дверь, второй положил руку Папы на свое плечо и помог ему войти.
Он не сразу сообразил, что это за помещение. Сперва оно показалось ему ужасно темным. Затем он заметил, что оно освещено, но не электричеством, а свечами — сотнями свечей, мерцавших в спертом воздухе, густо насыщенном благовониями, ароматом экзотических цветов.
Его первое впечатление, что он оказался в церкви, подтвердилось — колышущиеся, как крылья птиц, тени на высоких расписанных стенах, на которых выступали рельефные фигуры древних богов, полулюдей, полуживотных. Но в дальнем конце зала был сооружен высокий алтарь, а над ним висел огромный золотой крест.
Его подвели к низкому креслу, стоявшему в центре помещения. Папа немедленно сел, благодарный за передышку, но чувствуя себя грязным и небритым. Он знал, что должен сохранять спокойствие, но чувствовал, как с каждым мгновением страх все сильнее овладевает им.
Оглядевшись, он увидел, что крест — не единственный здесь христианский символ. По сторонам алтаря стояли на грубых постаментах гипсовые статуи святых. Сам алтарь был накрыт белой тканью, расшитой сложными золотыми узорами, на нем стояли шесть золотых подсвечников и крест.
Через несколько секунд после того, как Папа сел в кресло, он заметил в тени в дальней части помещения какое-то движение, затем послышались голоса, поющие на латыни. Из темноты появилась группа людей, одетых как католические священники, и выстроилась перед алтарем. Папа хотел встать, закричать, покончить с этим шутовством. Но сил у него не было.
Он догадался, кто вел службу, и едва ли не почувствовал разочарование. Подсознательно он ожидал чего-то другого. Но чего именно? О ком он думал? О человеке, разумеется, впрочем, может быть, и о звере.
Месса продолжалась, и речитатив литургии эхом отражался от голых стен. Священник ни разу не ошибся и не запнулся, как будто проводил службу ежедневно. В его голосе не было ни намека на шутовство, ни малейшего признака, что он совершает богохульство.
Наконец, закончив, он повернулся. Его глаза посмотрели в глаза Папы.
— Конец, — объявил он громким голосом.
Папа закрыл глаза, а когда открыл их снова, эль-Куртуби стоял рядом с ним, безмолвно глядя под ноги.
— Давно мы не виделись, Мартин, — сказал он наконец. Он говорил по-английски с сильным испанским акцентом. Его голос был глубоким и печальным. — Больше тридцати лет.
Папа ничего не сказал. Он все еще искал в лице стоящего перед ним человека черты того друга, которого знал и потерял так давно. Они вместе учились в Папской академии в Риме, делили одну комнату, были ближе друг к другу, чем братья. Он думал, что знает Леопольдо Аларкона-и-Мендоса почти так же хорошо, как самого себя. А затем был тот ужасный день, когда Леопольдо исчез, и другой день, через несколько месяцев, когда стало известно о переходе его друга в ислам. Его много дней допрашивали власти академии, затем священники из Конгрегации. Его замучили вопросами. Он не мог ничего сказать им, потому что ничего не знал.
— В чем дело, Марти? Ты боишься меня? Ты думаешь, я призрак? — Эль-Куртуби помолчал. — Яживой, вполне живой, можешь быть уверен.
— Меня спрашивали — «почему?» — ответил Папа. — А я не мог ничего сказать. Ты скрывал от меня свои подлинные мысли и искушения.
— Ты бы не понял меня. Ты и теперь не поймешь.
— Все равно, я имею право знать почему. В конце концов, именно из-за этого мы сейчас здесь разговариваем.
Эль-Куртуби на мгновение склонил голову, потом посмотрел прямо в глаза Папе.
— Ты помнишь, как осенью 1968 года я ездил домой? Дома, в Кордове, я посетил Великую Мечеть. Тогда я впервые побывал в ней. Я был один, заблудился среди колонн и арок, как в густом лесу. В тот день из-за плохой погоды туристов не было, я прислушивался к голосам камней и забыл, кто я. Ячувствовал себя голым, как будто с меня было содрано все, кроме того, что хранилось в сердце. И я чувствовал отвращение к тому, что видел.
В центре мечети соорудили собор, чудовищное барочное сооружение. Его замыслили как символ триумфа христианской веры, но добились совершенно противоположного. Он стал символом алчности, надменности и силы. И когда я увидел этот собор, я понял, что все, во что я верил — прах. Вот так. — Он помолчал. — Видишь, — сказал он, — ты не понимаешь.
— Наоборот, — сказал Папа. — Ямогу понять твое обращение. Но для меня непостижимо, почему ты превратил такой простой поступок в нечто чудовищное.
— Чудовищное?
— Убивать — чудовищно.
— Наоборот, чудовищно смиряться с несправедливостью.
— И ты говоришь о справедливости? Ты привел меня сюда против моей воли...
— Никто не тащил тебя сюда силой. Ты волен уйти в любой момент.
— Мне угрожали.
— Никто тебе не угрожал.
— Ты сам говорил, что...
— Я сказал, что если ты не прилетишь, я приму меры против коптов. И я не отказываюсь от своих слов. Но твоей жизни я никогда не угрожал. Ты имел право не обращать внимания на мое послание и продолжать свой путь.
— Это словоблудие. У меня не было выбора.
— Я вынужден поспорить с тобой. Я оставил решение всецело на твое усмотрение. Ты решил приехать сюда. Ты выбрал встречу со мной. И не когда-нибудь, а сегодня. Такова твоя судьба.
— Что ты хочешь от меня?
— А разве ты не знаешь? — ответил эль-Куртуби. — Не догадываешься?
Папа промолчал.
— Мартин, мы оба актеры, фигляры. Из веры других людей мы сделали себе подмостки. Мы надеваем маски и выполняет ритуалы для их развлечения. И они верят нам, когда мы говорим, что они попадут в рай, если будут достаточно долго и громко аплодировать. Вспомни маски древних богов. Это всегда было игрой. Божественной комедией. Я был священником, а теперь стал Антихристом. Завтра я могу стать еще кем-нибудь.
— Тебя отлучили от церкви.
— Тебе кажется, что это имеет какое-то значение? Сейчас я сочиняю пьесу. Япозвал тебя сыграть в ней роль, но с легкостью могу прогнать тебя.
Он помолчал.
— Мартин, мне хотелось бы поговорить. За тридцать лет многое произошло: нам есть что рассказать друг другу. Но времени нет. Эта пирамида — последнее языческое сооружение, оставшееся в Египте. С ее разрушением начнется новая эпоха. Я начинил ее взрывчаткой сверху донизу. Через... — он взглянул на часы, — через час с небольшим от нее останутся только обломки. Вскоре после этого я пошлю в Европу сигнал о начале Фатх эль-Андалус.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
В конце коридора деревянная лестница уходила в темное отверстие. По обеим сторонам ее висели два толстых каната, которые, очевидно, были подвешены, чтобы облегчить спуск Папе. Спустившись по лестнице, они оказались в большой погребальной камере, заполненной саркофагами и многочисленными непогребенными мумиями. Невозможно было сказать, сколько их здесь. Лампа давала слишком мало света, чтобы можно было оценить размеры помещения. Тут могли находиться тысячи тел, как в братской могиле.
Среди ярко раскрашенных саркофагов был проход. Голландец подвел их к низкой двери, за которой оказался узкий туннель, поднимающийся вверх под небольшим углом. Пройдя по нему пятьдесят или шестьдесят ярдов согнувшись, едва ли не ползком, они оказались в гораздо более просторном поперечном коридоре. Голландец повернул налево.
Еще ярдов через десять коридор внезапно закончился деревянной дверью — тяжелой, украшенной накладками из сандалового дерева и висевшей на медных петлях. В ней были современный засов и замок. Голландец открыл дверь, приказав им заходить.
Комната, в которую они попали, была маленькой и темной. На гвозде рядом с дверью висел небольшой медный подсвечник со свечой. Голландец достал из кармана коробок со спичками и зажег свечу.
— Пока вы должны оставаться здесь, — сказал он. — Не пытайтесь убежать — снаружи будет стоять Масуд.
— Зачем вы привели нас сюда? — спросил Майкл.
— Доктор Манфалути должна быть здесь. Вы — тоже. Я поговорю с вами позже. Позже вам дадут еду и питье.
Не говоря больше ни слова, он повернулся и вышел. Дверь затворилась, замок защелкнулся.
Эта была еще одна погребальная камера, вся забитая мумифицированными телами детей. На многих мумиях покровы отвалились, обнажив высохшую плоть или белые кости.
Они сидели прислонившись к стене и отдыхали. Здесь им почти не было страшно. Темнота была старым союзником, кости — просто костями, шуршание пауков — признаком жизни.
— Что, если мы заснем? — спросила Айше. — Заснем и никогда больше не проснемся?
— Ты этого хочешь?
— Возможно. Нам будут сниться сны.
— Сны? Я устал от снов, — сказал Майкл.
Подумав о том, где они оказались, о высохших мумиях, с которыми они делили комнату, он вспомнил две строчки из пьесы Йейтса «Сон костей» и тихо прошептал их про себя:
Сухие кости спят горьким сном,
Скрывая сияние солнца.
— Что это? — спросила Айше.
— Стихи, — ответил он. — Просто старые стихи.
Ночь за ночью ей снится любовь,
Объятья любимого человека.
Айше повернулась лицом к нему. В полутьме они почти не видели друг друга. Она прикоснулась к его губам пальцами, погладила его по щеке.
— Я не сплю, — сказала она. — Наши тела нам не снятся.
Он запустил руку в ее сухие волосы.
— Я люблю тебя, — сказал он. — Пусть даже больше у нас ничего нет.
Они долго сидели в полной тишине. За дверью раздался кашель Масуда, их сторожа, затем — снова тишина. Майкл пытался осмыслить, что происходит, куда Голландец повел Папу.
— Майкл?
— Да? Что такое?
— Вон там на стене я вижу надпись.
Айше поднялась и сняла лампу с гвоздя. Подойдя к стене, она подняла свечу, и в ее пламени стал виден фрагмент большой росписи с фигурой фараона, обращающегося к Анубису. Над фигурой царя виднелась длинная надпись черной краской. Поднявшись на цыпочках, Айше протерла ее рукой.
Надпись была вполне разборчива. Айше медленно начала читать.
— "Хиат-сеп меджу, абд меджу, ахт су 21, хер хем ен нетжер нефер неб атву насут-биту..." — Она остановилась. — Года второго, первого месяца Разлива день 21-й под Правлением доброго брата, господина двух земель, Царя Верхнего и Нижнего Египта, Сенвосрета, сына Ра, Хакауре, даровавшего жизнь навсегда и навечно, Ра-Харахти...
Она снова сделала паузу.
— Ты слушаешь?
— Конечно.
— Хакауре — первое имя в картуше фараона Сенвосрета III, пятого царя двенадцатой династии. — Айше ненадолго задумалась. — Я не помню точно, но он жил где-то в первой половине двенадцатого века до нашей эры. Продолжать?
Майкл кивнул.
— "...Птаха Южной — Стороны — Его — Стены, Владыки Онхтоу, Мут, Госпожи Ишру и Хунс-Неферхотпе, поднявшегося на трон Гора над Живыми, как и его отец Харахти, навсегда и навечно". Боюсь, что в те дни им приходилось долго добираться до сути. «В этот день закончена пирамида Великий Бог Ра на Горизонте Атона».
— Извини, я не понял. Они считали, что пирамида — Бог?
Айше покачала головой:
— Нет. У каждой пирамиды есть свое собственное имя. «Прекраснейшая из всех пирамид» или «Пирамида Духа Ба». Эта пирамида называется «А Ра'м ахт Атон».
Внезапно она замолчала.
— Айше в чем дело?
Она беспомощно посмотрела на него. В ее широко открытых глазах был ужас.
— О Боже, Майкл, я знаю, что это за место.
Он почувствовал, как его пробирает дрожь.
— Оно упоминается в папирусе птолемеевского периода, где объясняется происхождение одного греческого слова. В древнем египетском письме не было гласных. Поэтому греки просто добавляли их.
Она умоляюще посмотрела на Майкла, как будто его непоколебимый английский здравый смысл мог уберечь ее от открывшегося ей знания.
— Армагеддон, — произнесла она еле слышно. — «А Ра'м ахт Атон» превратилось в Армагеддон. Вот куда мы попали, Майкл. Вот что это за место.
Глава 79
Он был готов ко многому, но только не к этому. Его стражи вели его — заботливо, но неуклонно — по длинным коридорам и шахтам пирамиды, пока не оказались у высокой двери из эбенового дерева, инкрустированной иероглифами из слоновой кости, которые он не мог прочесть. Внутри огромной могилы — именно так он думал о пирамиде — было ужасно холодно, и ему казалось, что они никогда больше не увидит солнца. Маленькие желтые лампочки не могли разогнать тьму внутри каменной громады.
Его заставили ждать. Его не оскорбило их неуважение к его сану. На улице в Белфасте он лишился только amour propre, которым когда-то обладал, и даже папский престол не вернул его. Но угроза насилия, едва скрываемое желание, даже нетерпение применить его, как всегда, вызывало у него тошноту и отвращение.
Появился Голландец, никуда не торопящийся, неулыбчивый, явно не замечающий ни холода, ни темноты.
— Пора, — сказал он.
Один из сопровождающих открыл дверь, второй положил руку Папы на свое плечо и помог ему войти.
Он не сразу сообразил, что это за помещение. Сперва оно показалось ему ужасно темным. Затем он заметил, что оно освещено, но не электричеством, а свечами — сотнями свечей, мерцавших в спертом воздухе, густо насыщенном благовониями, ароматом экзотических цветов.
Его первое впечатление, что он оказался в церкви, подтвердилось — колышущиеся, как крылья птиц, тени на высоких расписанных стенах, на которых выступали рельефные фигуры древних богов, полулюдей, полуживотных. Но в дальнем конце зала был сооружен высокий алтарь, а над ним висел огромный золотой крест.
Его подвели к низкому креслу, стоявшему в центре помещения. Папа немедленно сел, благодарный за передышку, но чувствуя себя грязным и небритым. Он знал, что должен сохранять спокойствие, но чувствовал, как с каждым мгновением страх все сильнее овладевает им.
Оглядевшись, он увидел, что крест — не единственный здесь христианский символ. По сторонам алтаря стояли на грубых постаментах гипсовые статуи святых. Сам алтарь был накрыт белой тканью, расшитой сложными золотыми узорами, на нем стояли шесть золотых подсвечников и крест.
Через несколько секунд после того, как Папа сел в кресло, он заметил в тени в дальней части помещения какое-то движение, затем послышались голоса, поющие на латыни. Из темноты появилась группа людей, одетых как католические священники, и выстроилась перед алтарем. Папа хотел встать, закричать, покончить с этим шутовством. Но сил у него не было.
Он догадался, кто вел службу, и едва ли не почувствовал разочарование. Подсознательно он ожидал чего-то другого. Но чего именно? О ком он думал? О человеке, разумеется, впрочем, может быть, и о звере.
Месса продолжалась, и речитатив литургии эхом отражался от голых стен. Священник ни разу не ошибся и не запнулся, как будто проводил службу ежедневно. В его голосе не было ни намека на шутовство, ни малейшего признака, что он совершает богохульство.
Наконец, закончив, он повернулся. Его глаза посмотрели в глаза Папы.
— Конец, — объявил он громким голосом.
Папа закрыл глаза, а когда открыл их снова, эль-Куртуби стоял рядом с ним, безмолвно глядя под ноги.
— Давно мы не виделись, Мартин, — сказал он наконец. Он говорил по-английски с сильным испанским акцентом. Его голос был глубоким и печальным. — Больше тридцати лет.
Папа ничего не сказал. Он все еще искал в лице стоящего перед ним человека черты того друга, которого знал и потерял так давно. Они вместе учились в Папской академии в Риме, делили одну комнату, были ближе друг к другу, чем братья. Он думал, что знает Леопольдо Аларкона-и-Мендоса почти так же хорошо, как самого себя. А затем был тот ужасный день, когда Леопольдо исчез, и другой день, через несколько месяцев, когда стало известно о переходе его друга в ислам. Его много дней допрашивали власти академии, затем священники из Конгрегации. Его замучили вопросами. Он не мог ничего сказать им, потому что ничего не знал.
— В чем дело, Марти? Ты боишься меня? Ты думаешь, я призрак? — Эль-Куртуби помолчал. — Яживой, вполне живой, можешь быть уверен.
— Меня спрашивали — «почему?» — ответил Папа. — А я не мог ничего сказать. Ты скрывал от меня свои подлинные мысли и искушения.
— Ты бы не понял меня. Ты и теперь не поймешь.
— Все равно, я имею право знать почему. В конце концов, именно из-за этого мы сейчас здесь разговариваем.
Эль-Куртуби на мгновение склонил голову, потом посмотрел прямо в глаза Папе.
— Ты помнишь, как осенью 1968 года я ездил домой? Дома, в Кордове, я посетил Великую Мечеть. Тогда я впервые побывал в ней. Я был один, заблудился среди колонн и арок, как в густом лесу. В тот день из-за плохой погоды туристов не было, я прислушивался к голосам камней и забыл, кто я. Ячувствовал себя голым, как будто с меня было содрано все, кроме того, что хранилось в сердце. И я чувствовал отвращение к тому, что видел.
В центре мечети соорудили собор, чудовищное барочное сооружение. Его замыслили как символ триумфа христианской веры, но добились совершенно противоположного. Он стал символом алчности, надменности и силы. И когда я увидел этот собор, я понял, что все, во что я верил — прах. Вот так. — Он помолчал. — Видишь, — сказал он, — ты не понимаешь.
— Наоборот, — сказал Папа. — Ямогу понять твое обращение. Но для меня непостижимо, почему ты превратил такой простой поступок в нечто чудовищное.
— Чудовищное?
— Убивать — чудовищно.
— Наоборот, чудовищно смиряться с несправедливостью.
— И ты говоришь о справедливости? Ты привел меня сюда против моей воли...
— Никто не тащил тебя сюда силой. Ты волен уйти в любой момент.
— Мне угрожали.
— Никто тебе не угрожал.
— Ты сам говорил, что...
— Я сказал, что если ты не прилетишь, я приму меры против коптов. И я не отказываюсь от своих слов. Но твоей жизни я никогда не угрожал. Ты имел право не обращать внимания на мое послание и продолжать свой путь.
— Это словоблудие. У меня не было выбора.
— Я вынужден поспорить с тобой. Я оставил решение всецело на твое усмотрение. Ты решил приехать сюда. Ты выбрал встречу со мной. И не когда-нибудь, а сегодня. Такова твоя судьба.
— Что ты хочешь от меня?
— А разве ты не знаешь? — ответил эль-Куртуби. — Не догадываешься?
Папа промолчал.
— Мартин, мы оба актеры, фигляры. Из веры других людей мы сделали себе подмостки. Мы надеваем маски и выполняет ритуалы для их развлечения. И они верят нам, когда мы говорим, что они попадут в рай, если будут достаточно долго и громко аплодировать. Вспомни маски древних богов. Это всегда было игрой. Божественной комедией. Я был священником, а теперь стал Антихристом. Завтра я могу стать еще кем-нибудь.
— Тебя отлучили от церкви.
— Тебе кажется, что это имеет какое-то значение? Сейчас я сочиняю пьесу. Япозвал тебя сыграть в ней роль, но с легкостью могу прогнать тебя.
Он помолчал.
— Мартин, мне хотелось бы поговорить. За тридцать лет многое произошло: нам есть что рассказать друг другу. Но времени нет. Эта пирамида — последнее языческое сооружение, оставшееся в Египте. С ее разрушением начнется новая эпоха. Я начинил ее взрывчаткой сверху донизу. Через... — он взглянул на часы, — через час с небольшим от нее останутся только обломки. Вскоре после этого я пошлю в Европу сигнал о начале Фатх эль-Андалус.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59