Родерик, несомненно, не хотел разрывать контактов со своим сыном. Но как это было? Как общались отец и сын, как это происходило? Том вновь оказался за столом перед аккуратно исписанными страницами. Покоряясь почти бессознательному порыву, пальцы его отыскали карандаш.
Конечно, они — Родерик и Питер — писали друг другу. Тоже были писателями.
«Дорогой отец,
Полагаю, что жизнь на Итаке продолжает развлекать тебя. Безусловно, я в Эссексе не скучаю. Все делается по твоему плану. Доволен ли ты, оживляет ли сознание этого часы твоего отдыха под южным солнцем? Трудами своими я хочу лишь доставить тебе удовольствие. Дело сделано. Пашня засеяна. Напрягаться мне не потребовалось: твоя сестра до сих пор прекрасна. Должен ли я теперь похитить ее и доставить в твой дом на острове? Я часто думаю о том, какой она была тогда. Теперь груди ее налились… зрелая женщина, элегантная и остроумная. Осторожная, чуточку неуверенная, и, конечно, теперь в легком смятении, которое лишь добавляет ей очарования. Коротко остриженные волосы, такая блестящая черная шапка… Может, мне лучше нарисовать ее портрет, если тебе интересно?
Дауни не создает никаких проблем, поневоле он занят руинами, оставшимися от его тела. Муравей или муха способны оказать более значительное влияние. Я пометил дом, как ты велел…
Родерик Банньер опускает письмо, слегка хмурится. Он не одобряет любви своего сына к литературным причудам. Официальная цветистая интонация раздражает его. Но Питер еще очень молод. Он успеет научиться.
Стоя у окна простой выбеленной комнаты, он следит за птицей, ныряющей в густоцветное море. Чайка или кто-то еще. Глаза его щурятся на солнце.
Питер поработал хорошо, в этом нет сомнения. Он действовал быстро, и это славно. Слишком много времени уже ушло впустую.
Портрет Элизабет? На мгновение он позволит своему уму отвлечься на воспоминания о сестре. Она всегда была такой наивной и смешной — при всей невинности. В ней никогда не было хитрости, умения защитить себя. Могла ли зрелость переменить ее?
Он сомневается в этом. Есть женщины, которые проживают свою жизнь как во сне, продвигаясь к старости без явной цели или амбиций, к которым не прикасается воля. Безмозглые коровы, особенно доступные для того, кто умеет манипулировать ими и эксплуатировать.
К пренебрежению его подмешивается нечто опасное. Теперь он охладел. Он стал бесстрастным, свободным от всяких чувств. Это был долгий процесс, цепь событий началась еще в детстве.
Мать забыла его. Она всегда то уставала, то отдыхала, то упражнялась. У нее никогда не хватало на него времени. Еще шестилетним малышом он скитался по улицам Лондона в обществе одной только собаки. Потом пес пропал, и он плакал всю ночь. А отец еще побил его — за шум, за слюнтяйство и за то, что потерял пса. Его отдали в школу, чтобы научить заботиться о себе, и тут родилась сестра. Событие это навсегда осталось в его голове связанным с отвержением и изгнанием.
Он всегда ненавидел ее. И тем не менее не мог забыть эту черноволосую девушку, которая поверяла ему свои секреты, называя деревья своими друзьями, и верила в существование придуманного ею пса. Уютные, легкие воспоминания, память о ней никогда не оставят его. Ему не нужны ни рисунки Питера, ни слова, чтобы вспомнить, какой она была.
Родерик торопливо добирается до конца письма сына, сминает его и отбрасывает.
Снаружи у виллы, невзирая на жару, устроились две женщины, как раз за раскаленными скалами. Их черная одежда выбелена песком и пылью. Они сидят у моря, и едва живая волна лижет их лохмотья. Они с чем-то играют, рвут на части, кровь и перья липнут к их губам. Та птица, которую он только что видел. Родерик вспоминает ее крылья, неуверенные и неуклюжие в горячем восходящем потоке. Они приманили ее к берегу. Эта пара любит играть.
Родерик Банньер останавливается на мгновение. А потом звонит в колокольчик на столе.
Они мгновенно оказываются рядом… кровь и перья на бледных лицах, подолы мокры.
Он скупо улыбается и говорит:
— Мы отправляемся домой. Настало наше время.
Их охватывает необычное молчание.
— Нет, — говорит низкая, та, которая всегда так пристально следит за ним. Ее черные сальные волосы рожками поднимаются по обе стороны лба, в злых глазах нет ничего человеческого. Родерик Банньер не доверяет ей — как и другой. Он подозревает, что обе чего-то хотят от него.
— Нет, — повторяет она. — Ты никогда не сможешь вернуться в поместье.
Родерик хмурится.
— Кто ты, чтобы говорить мне подобные вещи? Я здесь главный!
Но на деле он прекрасно понимает суетность своих слов. У него нет истинной власти над этой парой.
Они не повинуются ему. Уже не впервые.
В этой выбеленной комнате дома на берегу невысокая обращает свои бесцветные глаза к Банньеру.
— Нет. Живым ты никогда не вернешься в поместье.
— Не говори ерунды!
— Когда это мы ошибались? — произносит другая женщина, не знающая ни имени, ни семьи, ни прошлого. Эта странная женщина, в черной одежде, с темными крысиными хвостиками на голове, подступает к Родерику. — Довольно. Мы ждали достаточно долго. Пора платить.
— Что ты имеешь в виду? — Он не представляет, о чем она говорит, но плоть его съеживается от страха.
— Ты должен стать более… гибким. Во всех отношениях.
Женщина делает шаг к Родерику Банньеру, другая заходит за его спину, ее пустые глаза смотрят в никуда. Она улыбается, ее раскрашенный рот перевернулся в насмешке.
— Что вы хотите сказать? — шепчет он, отступая, но женщина остается рядом.
— Живым ты никогда не вернешься, — повторяет она.
— Я не понимаю! — кричит он.
— Я не живая, — отвечает женщина, и Родерик осознает правду того, что он всегда отрицал. Эти двое не живы. Они не из плоти и крови в обычном смысле этих слов. Что-то вроде насекомого или птицы… среднее между хитином и пером. Они принадлежат к поместью, они — часть его странной судьбы. Он сжимает кулаки, и она говорит снова. Она? Почему он пользуется этим местоимением? — Я не живая, и теперь тебе пора узнать, кто мы такие на самом деле.
Ладонь ее поднимается и перехватывает шею Родерика Банньера.
— Тебе пора жить внутри тройки, в рамках схемы.
И пока кровь барабанит в его ушах, пока лопаются сосуды в глазах, окрашивая мир кровавыми метками, пока он ощущает, что в мире для него больше нет воздуха, он осознает некую истину.
Живым ты никогда не вернешься в Голубое поместье.
Мертвым ты можешь попытаться.
33
— Где Кейт? — Рут бурей ворвалась в комнату. Алисия и Саймон уже сидели за чаем. — Ее велосипеда нет в гараже. Где она?
Какое-то время все молчали.
— Саймон! Скажи мне! — Рут дрожала от гнева, губы ее сделались тонкими. Она хлопнула сумкой по столу, рассыпая бумаги.
Саймон ответил:
— Рут, возьми себя в руки. Она уехала на весь день к подруге.
— Она отправилась к этому человеку. Как могли вы ее отпустить ? Как вы могли позволить ей?
— Чем я мог остановить ее? Что я должен был сделать? Проколоть шины ее велосипеда, лечь поперек дороги, стукнуть по голове и уволочь за волосы в кусты? Ради бога, Рут, она же взрослая! Взрослая! И вправе принимать решения самостоятельно. — В голосе его слышалась скука.
— Но не в этом случае. — Рут внезапно опустилась к столу и уткнула голову в руки.
Алисия молча следила за ней. А потом поставила у локтя Рут кружку чая.
— Не надо. Рут, это на тебя не похоже. Тебя что-нибудь расстроило?
— Только моя дочь, завязывающая дружбу с мужчиной, который… который… я презираю его! Как вы могли отпустить ее!
— От нас ничего не зависело, — сказал Саймон.
— От тебя никогда ничего не зависит. Ты ни за что не отвечаешь и увиливаешь от всего. Словно ты вовсе не понимаешь того, что происходит вокруг.
— Да ладно, оставь это, Рут! В чем дело? Он стар, слаб, беспомощен и одинок.
— Он отбирает у меня мою дочь!
— Это смешно. Ты должна понимать это.
— Я знаю лишь то, что вижу! Я вижу, что все вы в заговоре против меня. Вы вступили в сговор, чтобы вернуть этого человека в мой дом, отобрать его у меня…
— Рут, ты говоришь безумные вещи; какой-то параноидальный бред, — произнесла Алисия преднамеренно рассудительным тоном.
— Сегодня было три телефонных звонка, — сказала Рут снова негромко, и они едва не пропустили эти слова мимо ушей.
— На работу? — спросил Саймон. — Неизвестные звонили тебе во время занятий в школе?
— Дважды во время уроков и один раз за ленчем.
— Моя дорогая! — Алисия села рядом, обняв рукой Рут за плечи. — Как это ужасно, нечего удивляться, что ты расстроена.
— Понимаешь, звонил он. Он или его твари. — В голосе Рут слышалась убежденность. Она встала, отстранив Алисию, подошла к раковине и, взяв один из бокалов из сушилки, решительным движением разбила его о плитки пола. — Мне бы хотелось убить его. Мне бы хотелось… — Она умолкла. — Эти твари повсюду сопровождают его, они стоят за всем. Они звонят мне и рассказывают, что он делает с Кейт. Они говорят такие жуткие вещи, которых я потом не могу забыть…
— Почему бы тебе просто не бросить трубку? — отозвался Саймон без особого сочувствия. — Зачем слушать такое? Раз это не твои любимые ягнятки, самаритянка, значит, можешь и отключиться.
— Я слушаю потому, что хочу узнать, почему он делает это! Чего он хочет, чего добивается?
— Ты сама это сказала, — спокойно ответила Алисия. — Он хочет получить дом и выгнать тебя. В этом все дело.
— Но я никогда не впущу его, никогда, что бы он ни делал!
В дверях в холл послышался звук. Подняв глаза, они увидели Тома, глядевшего на разбитый бокал на полу. В руках его была стопка листов.
— Я… простите, я случайно подслушал. — Он прочистил горло. — Я решил прогуляться, подышать воздухом. Я не хочу ужинать. Если вы увидите Физекерли Бирна, не могу ли я вас попросить, чтобы он пришел и забрал меня из библиотеки попозже — часов в десять?
После необычайно официальной фразы он чуть запнулся. Все молчали.
— Пожалуйста, передайте ему вот это. — Том положил листки на стол. — Я хочу, чтобы он прочитал их. — Он оглядел их лица и, выходя из комнаты и закрывая за собой дверь, сказал:
— Простите.
— Проклятая книга! — воскликнула Рут. — Если бы только он больше уделял внимания Кейт.
— Безразлично, — отозвалась Алисия. — Это происходит само собой.
— Я знаю, чего ты добиваешься. — Рут посмотрела на Алисию с презрением. — Ты хочешь форсировать события, правда? И управлять всеми нами в ходе своей давней свары? Ты прислала сюда Тома, поскольку знала, что он будет писать эту проклятую повесть, а твой бывший муж попытается в очередной раз наложить свои загребущие лапы на мой дом. Словом, за всем этим надо искать тебя, так?
— Какую чушь ты порешь, моя дорогая. — Алисия ласково взяла Рут за руку. — Почему бы тебе не прилечь?.. Вот что, прими ванну или душ перед обедом. А мы с Саймоном все приготовим…
— Не смей заботиться обо мне, Алисия! Не смей заботиться обо мне! Я не позволю, чтобы ты манипулировала мной! — Растрепанные волосы окружали лицо Рут. Глаза ее пылали яростью. Повернувшись, она вылетела из комнаты. Шаги ее простучали в холле, потом в библиотеке, с певучим звуком упала крышка фортепиано.
Эти повторяющиеся, постоянные ноты, а потом ее сильный голос во всей первозданной красе наполнил дом.
Внезапной и прожорливою пастью
Как пес впилась в меня любовь…
— Мне ненавистна эта песня, — сказал Саймон. — Из немногих шедевров Дюпарка я терпеть не могу лишь ее.
Рука Алисии дрогнула, останавливая его резким жестом.
— Как по-твоему, когда в последний раз пела Рут? — спросила она негромко. — Почему же она поет сейчас, почему именно сейчас?
Они глядели друг на друга, песня приближалась к своему загадочному концу.

«— Почему ты теперь никогда не заходишь к Джону?
Лайтоулер отрывается от наброска в альбоме, они рисовали западный фасад дома, и в библиотеке что-то блеснуло. Бинокль, отметил он. Дауни следит за нами.
— По-моему, Джон еще не принимает гостей, — отвечает он кротко.
— Ты скорее похож на члена семьи, — говорит Элизабет. — Яне сомневаюсь в том, что он будет рад твоему обществу. Он живет очень уединенно, ты это знаешь.
— Разве может мужчина предпочесть твое общество чьему-нибудь другому? — Лайтоулер опускает альбом. Он принял решение. Довольно прятаться в темноте. Следует устроить свое положение в доме, прежде чем Маргарет вернется из США. Пора отделаться от Дауни.
Срок Элизабет близок. Глаза его останавливаются на ней ненадолго, и она покоряется их привычным чарам.
Пальцем поворачивает к себе ее подбородок. Губы его грубо впиваются в ее рот; остекленевшие глаза Элизабет едва ли что-нибудь замечают.
Их разделяет ее раздувшийся живот. Ему все равно. Он находит в этом что-то волнующее. Он разворачивает ее, задирает юбки, а другой рукой спускает верх брюк.
Входя в нее, он смотрит поверх склоненной головы на библиотеку, в которой еще поблескивает бинокль. Рот его в восторге растягивается.
Закончив, он не дает ей времени привести в порядок одежду или поправить волосы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51