Опасна даже ходьба. Мужчина улыбается, садится на корточки и проводит рукой по спине жука. Тот поворачивается к нему рогами, и он прикладывает палец корту.
— Ш-ш-ш! — говорит он жуку.
Элизабет проводит некоторое время в комнате Дауни. Милые, чистые и целомудренные объятия, оценивает он. Он сидит на чердаке, попивая шампанское, которое украл раньше, и курит папиросы — одну за другой. Потом он откроет окна, никто не догадается, что они были здесь.
Он дожидается полуночи и только тогда вновь начинает двигаться. Бесшумно спускается по небольшой лестнице с чердака в коридор. Медленно и методично переходит из комнаты в комнату, проводя руками по оконным рамам, по стенам и мебели. Он прикасается ко всему. Каждый предмет на верхнем этаже получает его метку, каждый вырезанный желудь, каждый изгиб лозы отмечен его прикосновением.
Лестница скрипит, и он принял меры заранее. Достав из сумки длинную веревку, он привязывает ее к балюстраде. Менее чем через минуту он на первом этаже. Ворона спускается над его головой, садится на дедушкины часы у двери. Он улыбается птице. А потом повторяет все, что делал наверху, прикасаясь к каждой стене, каждому окну и двери. Он скитается из комнаты в комнату, прикасается, гладит. Он называет дом своим.
Две спальни на первом этаже оставлены на самый конец. Он слышит, что Дауни спит, слышит его неровное дыхание. Дверь открыта. Наверное, Элизабет хочет услышать зов мужа, если она потребуется ему ночью.
Он скользит в комнату. Старательно проводит по стенам кончиками пальцев, прикасается к одежде на кресле, трогает ладонью оконные панели.
Посмотрев на тоненькую фигурку, распростертую на постели, он оставляет комнату с чувством, похожим на жалость.
…
В комнате Элизабет открыто окно, занавеси чуть пошевеливаются. Он обходит комнату, торопливо работая руками, отмеривая, помечая. Его твари не посмели последовать сюда.
Она шевелится, что-то бормочет. Он замирает, ждет, пока она успокоится. Недовольный стон, тихое возмущение. Покрывало сползает, и она переворачивается на спину. Элизабет нага, рука ее на бедре, голова чуть склонена набок. Темные волосы рассыпались, закрывая часть лица и подушку. Груди ее оказались больше, чем он ожидал, мягкие и тяжелые. Глубокие впадины тела теряются в тенях.
Безмолвно он продвигается к постели и прикасается к чей почти автоматически; потом, словно по собственной воле, его рука направляется к ее лицу. Он гладит глаза и рот.
Десятая доля дюйма разделяет их плоть.
Его руки очерчивают ее лицо, губы. Ладони описывают круги вокруг сосков, потом проходят по тонкой талии, описывают изгиб бедер, протянутые пальцы помечают темный уголок между бедер. Он прикладывается к ее рукам, ведет ладонями над ее ногами.
Молчаливо застыв в изножье ее постели, он долго глядит на нее. Наконец она снова поворачивается, натягивает простыню и одеяло на лицо.
Он все еще стоит.
Только когда первый утренний свет начинает просачиваться сквозь колышущуюся занавеску, словно пробудившись ото сна, он трясет головой и смотрит на часы.
Еще час, и тогда ворота откроются. Нужно прибрать за собой. Он возвращается к делу, поднимается вверх по веревке, допивает остатки шампанского, открывает окна, чтобы выпустить птицу и развеять запах табака. Потом вновь опускается в холл, вытягивая за собой веревку и перебрасывая ее через плечо.
Он почти готов оставить дом, когда решает сделать еще одну вещь.
Остановившись у комнаты Элизабет, он кладет веревку. Прикасается указательным пальцем к четырем углам двери и к четырем углам рамы.
И тогда оставляет дом.»
19
Прочитав сцену, Том решил, что, быть может, ему следует еще раз перечитать этот странный полуночный эпизод и дать имя герою. Он берет карандаш и расправляется с первым «он», там, где мужчина ждет на чердаке, курит и пьет шампанское.
Не думая, он вписывает «Питер Лайтоулер» — и останавливается. Конечно, конечно же , этот незваный гость должен быть Родериком, грешным изгоем, братом Элизабет.
Однако перед его мысленным взором предстали светло-карие глаза, прямые светлые волосы, красивые длинные пальцы и тонкие губы… алчный рот…
В разочаровании Том отодвигает от стола свое кресло и встает. Зачем это нужно Питеру Лайтоулеру? Почему он оказался здесь со своими спутниками-животными, зачем потребовались эти странные поступки?
А почему бы и нет?
Питер — незаконный сын Родерика, зачатый в пределах поместья, на острове среди озера. Тогда Элизабет боялась жука и вороны. Они присутствовали при зачатии Лайтоулера. Они сопутствовали ему в жизни.
Это было тоже насилие, более обычное, более приемлемое — в той мере, в какой подобные вещи вообще могут считаться приемлемыми, но Питер Лайтоулер был зачат в акте насилия. Что, если Родерик вернулся в Тейдон после войны и разыскал свое дитя?
Что, если он взял к себе своего сына, усыновил его и обучил не только академическим наукам? «Это мой дом, — мог сказать Родерик мальчику. — По закону дом принадлежит мне, и однажды он может стать твоим. Существует искусство, позволяющее достичь этой цели. Слушай внимательно». Он приступает к наставлениям, к изложению оккультных и необычайных вопросов…
Но откуда Родерик Банньер может знать подобные вещи? Самого Тома не интересовали модные разновидности теософского мистицизма, по его справедливому мнению, запятнавшие двадцатое столетие. Он читал Юнга, даже баловался с картами Таро и книгой «И-Цзин», стремился усмотреть в них известную пользу при исследовании малопопулярных областей мысли и чувств. Но в сердце своем он считал их пустяковыми фокусами, костылями для слабовольных и грязных умов.
С чем мог столкнуться Родерик Банньер в 20-е годы? Тогда существовало движение «Золотой рассвет». Том читал когда-то о нем. Старина Алистер Кроули вполне мог попасться ему на дороге. Ну а от него Родерик, несомненно, мог набраться всяких странных вещей…
Но он не посмел бы возвратиться в поместье. Том знал это: Элизабет и Маргарет не потерпели бы его появления в собственном доме даже на мгновение. Однако Питер, сын Родерика, вполне мог явиться сюда и никто не узнал бы его. Подумай об этом, сказал себе Том. Питер родился в 1910 году. Ему было восемь в конце войны и восемнадцать, когда Элизабет и Джон Дауни вступили в брак.
Он буквально видел все это, видел, как это было. Питер Лайтоулер, юноша и мужчина, личность презентабельная, очаровательная — не менее чем очаровательная. Он мог познакомиться с Дауни, в некотором смысле стать их протеже. Он мог войти к ним в доверие, и даже Маргарет вполне могла поддаться его обаянию, его интеллигентности, культуре, остроумию… Им, таким впечатлительным, он покажется молодым и невинным.
Итак, Маргарет, стареющая старая дева. Джон, изуродованный герой. И Элизабет, все доверие, все счастье которой погублено в те жуткие минуты на озере…
Они были бы настежь распахнуты перед Питером Лайтоулером.
И Родериком Банньером, его отцом.
Стоя возле окон, Том разглядывал травянистый луг. На небе облака то открывали, то прятали месяц, по траве ходили серебряные и черные волны.
Он нуждался в перерыве. Он нашел свою повесть, но она захватила его ум, вырвавшись за пределы любого контроля, что глубоко тревожило его. В тот день он написал тысячи слов — больше, чем когда-либо в жизни за столь короткий промежуток времени. Том не понимал, что с ним происходит; прежняя готовность отдаться повествованию, пока оно не затронет никого из живущих, теперь приняла другой облик.
Он повстречался с Питером Лайтоулером. Загадочный старик оказался отцом Саймона, и он жал его руку, угощал чаем, обращался с ним весьма любезно.
Как он мог сделать это? Как мог он сочинить эту ложь ? Том хотел вдохнуть свежего воздуха, хотел, наконец, убраться из комнаты, где слова как бы сами собой вытекали из карандаша, марая чистую бумагу.
Он отворил французские двери и вышел на лужайку. Было еще тепло, хотя задувал ветерок. Из леса доносились птичьи крики.
Не понимая причин, он снял ботинки. Трава была влажной — появилась роса. Потеряв представление о времени, Том принялся бесцельно ходить по травянистой лужайке — от дома к буковой изгороди и обратно к поместью. Он ходил кругами, постепенно тревога его ослабевала.
Том вспомнил, как читал однажды о буддийском монахе, который кругами ходил вокруг священной горы, пока не просветился. Подвиг был трудным, на него ушли годы и годы, но в конце концов он стал почитаем как Будда.
Мягкий шелест ног сопровождали относительно приятные воспоминания. Хождение по прохладной земле вселяло в душу мир и покой, изгоняло из нее воспоминания о том, что он написал, заставляло забыть страхи и сомнения, даже его любовь к Кейт. Ни о чем конкретно не думая, он направился через луг к саду и там начал кружить по очереди вокруг каждого дерева — яблони, сливы, вишни и груши.
Гипнотическое движение еще более успокаивало его.
Он почувствовал, что идет как во сне. Конечности его отяжелели, словно налитые свинцом. Чудовищная физическая усталость сковывала его движения, почти останавливая на месте.
Успокоенный, он повернулся назад к поместью.
Оно исчезло.
На месте дома подымался огромный лес, шелестели деревья. Они тянулись до горизонта, он не мог воспринять их присутствие своими чувствами или умом. Массивные стволы и трепещущие листья закрывали окружающий мир, поглощали его сознание. Ветви деревьев тянулись клуне, корни взрывали землю под ногами. Том чувствовал, как почва подается под ним, как трепещет, вмещая в себе эту новую жизнь.
Ведь этот лес был живее любого обыкновенного леса. Живее всякого зеленого растения.
Том едва смел дышать, тем временем трепещущий лес наполнял мир.
Чаша втягивала его в себя. Том пал на колени, руки его уперлись в дерн, чтобы обрести надежную и привычную опору, однако сама трава казалась предательской. Она шевелилась, опутывала его пальцы, приковывала руки к земле.
Том попытался подняться, напрягая руки, стараясь оторвать их от земли, но трава не отпускала их. Сопротивление бросило его в пот. Подобного ужаса он еще не испытывал. Том подумал, что острые как нож травины способны прорезать его кожу, способны врасти в его плоть, чтобы выкачать из него соки, на манер жуткого симбиоза. И он будет принадлежать траве, кормя паразита более могущественного, разнообразного и неопределенного, чем какая-нибудь блоха или вошь.
Он вновь пытался оторвать руки. Трава как проволока держала его. Том поднял лицо к небу, оценивая, услышит ли его кто-нибудь, если он закричит. Теперь он заметил дом, спрятавшийся за лесом, — спрятанный от него.
За листьями он видел людей. Их было трое: Кейт, свернувшись клубочком, спала между раскидистыми ветвями ивы; Рут и Саймон, стоя по обе стороны огромного дуба, внимательно глядели на него.
В ужасе он увидел, что Саймон простирает к нему руки и кровь капает с ладоней. Кровоточили и его ступни; на лодыжке раскрылась рана, и алая жидкость стекала по узловатой коре дуба. Саймон, бледный, как сама смерть, жег глазами Тома. И тут он услышал голос Рут, обращенный к нему:
— Ты не должен более оставаться в поместье… Никогда.
Саймон, как эхо, откликнулся, повторяя слова:
— Не должен оставаться в поместье… Никогда.
Кейт пошевелилась, повернулась и села. Ей было удобно между ветвями ивы. И все-таки ее что-то смущало, что-то заставило ее наклониться к нему, отыскивая распахнутыми глазами.
Кейт нагнулась вперед, и он услышал ее голос, слабый, гаснущий:
— Помоги мне, помоги.
Руки ее тоже были протянуты вперед, но на них не было крови. Откровенное движение не нуждалось в словесных подтверждениях.
— Помоги мне, пожалуйста, помоги.
Он вскрикнул:
— Кейт! Кейт!
Но имя ее затерялось за шелестом листьев, в медленном движении соков.
— Том? — Кто-то потряс его за плечо, поворачивая.
Но ведь руки его прикованы к траве… нет, это было не так. Он поднял их, прикрывая глаза от солнца, затопившего небо, и не сразу, с трудом узнал Физекерли Бирна.
— Том, что вы здесь делаете? — Твердая рука, взяв под мышки, пыталась поставить его на ноги. — Это ваши?
Том, не понимая, глядел на кроссовки, которые Бирн протягивал ему.
И тут, вспомнив, он повернул назад к дому.
Поместье покоилось на своей травянистой лужайке, спокойно и безмятежно купаясь в солнечном свете, словно стояло здесь всегда, вечно пряталось между этими такими обычными пригорками.
Все деревья вокруг были уже знакомы ему, вдали лежал лес, буки у озера, фруктовые деревья в саду.
В утреннем спокойствии и тишине он ощутил, что оказался на грани безумия.
— Опять скверная ночь? — говорил Бирн. — Как насчет кофе?
— Кофе?.. Что?.. Кейт! — Он вырвался из рук Бирна. — С ней все в порядке, где она?
Том бросился бы бежать, но рука Бирна остановила его на месте.
— Все в порядке. Посмотрите.
Темные волосы Кейт блеснули под утренним солнцем; появившись из кухни, она вылила содержимое чайника на землю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
— Ш-ш-ш! — говорит он жуку.
Элизабет проводит некоторое время в комнате Дауни. Милые, чистые и целомудренные объятия, оценивает он. Он сидит на чердаке, попивая шампанское, которое украл раньше, и курит папиросы — одну за другой. Потом он откроет окна, никто не догадается, что они были здесь.
Он дожидается полуночи и только тогда вновь начинает двигаться. Бесшумно спускается по небольшой лестнице с чердака в коридор. Медленно и методично переходит из комнаты в комнату, проводя руками по оконным рамам, по стенам и мебели. Он прикасается ко всему. Каждый предмет на верхнем этаже получает его метку, каждый вырезанный желудь, каждый изгиб лозы отмечен его прикосновением.
Лестница скрипит, и он принял меры заранее. Достав из сумки длинную веревку, он привязывает ее к балюстраде. Менее чем через минуту он на первом этаже. Ворона спускается над его головой, садится на дедушкины часы у двери. Он улыбается птице. А потом повторяет все, что делал наверху, прикасаясь к каждой стене, каждому окну и двери. Он скитается из комнаты в комнату, прикасается, гладит. Он называет дом своим.
Две спальни на первом этаже оставлены на самый конец. Он слышит, что Дауни спит, слышит его неровное дыхание. Дверь открыта. Наверное, Элизабет хочет услышать зов мужа, если она потребуется ему ночью.
Он скользит в комнату. Старательно проводит по стенам кончиками пальцев, прикасается к одежде на кресле, трогает ладонью оконные панели.
Посмотрев на тоненькую фигурку, распростертую на постели, он оставляет комнату с чувством, похожим на жалость.
…
В комнате Элизабет открыто окно, занавеси чуть пошевеливаются. Он обходит комнату, торопливо работая руками, отмеривая, помечая. Его твари не посмели последовать сюда.
Она шевелится, что-то бормочет. Он замирает, ждет, пока она успокоится. Недовольный стон, тихое возмущение. Покрывало сползает, и она переворачивается на спину. Элизабет нага, рука ее на бедре, голова чуть склонена набок. Темные волосы рассыпались, закрывая часть лица и подушку. Груди ее оказались больше, чем он ожидал, мягкие и тяжелые. Глубокие впадины тела теряются в тенях.
Безмолвно он продвигается к постели и прикасается к чей почти автоматически; потом, словно по собственной воле, его рука направляется к ее лицу. Он гладит глаза и рот.
Десятая доля дюйма разделяет их плоть.
Его руки очерчивают ее лицо, губы. Ладони описывают круги вокруг сосков, потом проходят по тонкой талии, описывают изгиб бедер, протянутые пальцы помечают темный уголок между бедер. Он прикладывается к ее рукам, ведет ладонями над ее ногами.
Молчаливо застыв в изножье ее постели, он долго глядит на нее. Наконец она снова поворачивается, натягивает простыню и одеяло на лицо.
Он все еще стоит.
Только когда первый утренний свет начинает просачиваться сквозь колышущуюся занавеску, словно пробудившись ото сна, он трясет головой и смотрит на часы.
Еще час, и тогда ворота откроются. Нужно прибрать за собой. Он возвращается к делу, поднимается вверх по веревке, допивает остатки шампанского, открывает окна, чтобы выпустить птицу и развеять запах табака. Потом вновь опускается в холл, вытягивая за собой веревку и перебрасывая ее через плечо.
Он почти готов оставить дом, когда решает сделать еще одну вещь.
Остановившись у комнаты Элизабет, он кладет веревку. Прикасается указательным пальцем к четырем углам двери и к четырем углам рамы.
И тогда оставляет дом.»
19
Прочитав сцену, Том решил, что, быть может, ему следует еще раз перечитать этот странный полуночный эпизод и дать имя герою. Он берет карандаш и расправляется с первым «он», там, где мужчина ждет на чердаке, курит и пьет шампанское.
Не думая, он вписывает «Питер Лайтоулер» — и останавливается. Конечно, конечно же , этот незваный гость должен быть Родериком, грешным изгоем, братом Элизабет.
Однако перед его мысленным взором предстали светло-карие глаза, прямые светлые волосы, красивые длинные пальцы и тонкие губы… алчный рот…
В разочаровании Том отодвигает от стола свое кресло и встает. Зачем это нужно Питеру Лайтоулеру? Почему он оказался здесь со своими спутниками-животными, зачем потребовались эти странные поступки?
А почему бы и нет?
Питер — незаконный сын Родерика, зачатый в пределах поместья, на острове среди озера. Тогда Элизабет боялась жука и вороны. Они присутствовали при зачатии Лайтоулера. Они сопутствовали ему в жизни.
Это было тоже насилие, более обычное, более приемлемое — в той мере, в какой подобные вещи вообще могут считаться приемлемыми, но Питер Лайтоулер был зачат в акте насилия. Что, если Родерик вернулся в Тейдон после войны и разыскал свое дитя?
Что, если он взял к себе своего сына, усыновил его и обучил не только академическим наукам? «Это мой дом, — мог сказать Родерик мальчику. — По закону дом принадлежит мне, и однажды он может стать твоим. Существует искусство, позволяющее достичь этой цели. Слушай внимательно». Он приступает к наставлениям, к изложению оккультных и необычайных вопросов…
Но откуда Родерик Банньер может знать подобные вещи? Самого Тома не интересовали модные разновидности теософского мистицизма, по его справедливому мнению, запятнавшие двадцатое столетие. Он читал Юнга, даже баловался с картами Таро и книгой «И-Цзин», стремился усмотреть в них известную пользу при исследовании малопопулярных областей мысли и чувств. Но в сердце своем он считал их пустяковыми фокусами, костылями для слабовольных и грязных умов.
С чем мог столкнуться Родерик Банньер в 20-е годы? Тогда существовало движение «Золотой рассвет». Том читал когда-то о нем. Старина Алистер Кроули вполне мог попасться ему на дороге. Ну а от него Родерик, несомненно, мог набраться всяких странных вещей…
Но он не посмел бы возвратиться в поместье. Том знал это: Элизабет и Маргарет не потерпели бы его появления в собственном доме даже на мгновение. Однако Питер, сын Родерика, вполне мог явиться сюда и никто не узнал бы его. Подумай об этом, сказал себе Том. Питер родился в 1910 году. Ему было восемь в конце войны и восемнадцать, когда Элизабет и Джон Дауни вступили в брак.
Он буквально видел все это, видел, как это было. Питер Лайтоулер, юноша и мужчина, личность презентабельная, очаровательная — не менее чем очаровательная. Он мог познакомиться с Дауни, в некотором смысле стать их протеже. Он мог войти к ним в доверие, и даже Маргарет вполне могла поддаться его обаянию, его интеллигентности, культуре, остроумию… Им, таким впечатлительным, он покажется молодым и невинным.
Итак, Маргарет, стареющая старая дева. Джон, изуродованный герой. И Элизабет, все доверие, все счастье которой погублено в те жуткие минуты на озере…
Они были бы настежь распахнуты перед Питером Лайтоулером.
И Родериком Банньером, его отцом.
Стоя возле окон, Том разглядывал травянистый луг. На небе облака то открывали, то прятали месяц, по траве ходили серебряные и черные волны.
Он нуждался в перерыве. Он нашел свою повесть, но она захватила его ум, вырвавшись за пределы любого контроля, что глубоко тревожило его. В тот день он написал тысячи слов — больше, чем когда-либо в жизни за столь короткий промежуток времени. Том не понимал, что с ним происходит; прежняя готовность отдаться повествованию, пока оно не затронет никого из живущих, теперь приняла другой облик.
Он повстречался с Питером Лайтоулером. Загадочный старик оказался отцом Саймона, и он жал его руку, угощал чаем, обращался с ним весьма любезно.
Как он мог сделать это? Как мог он сочинить эту ложь ? Том хотел вдохнуть свежего воздуха, хотел, наконец, убраться из комнаты, где слова как бы сами собой вытекали из карандаша, марая чистую бумагу.
Он отворил французские двери и вышел на лужайку. Было еще тепло, хотя задувал ветерок. Из леса доносились птичьи крики.
Не понимая причин, он снял ботинки. Трава была влажной — появилась роса. Потеряв представление о времени, Том принялся бесцельно ходить по травянистой лужайке — от дома к буковой изгороди и обратно к поместью. Он ходил кругами, постепенно тревога его ослабевала.
Том вспомнил, как читал однажды о буддийском монахе, который кругами ходил вокруг священной горы, пока не просветился. Подвиг был трудным, на него ушли годы и годы, но в конце концов он стал почитаем как Будда.
Мягкий шелест ног сопровождали относительно приятные воспоминания. Хождение по прохладной земле вселяло в душу мир и покой, изгоняло из нее воспоминания о том, что он написал, заставляло забыть страхи и сомнения, даже его любовь к Кейт. Ни о чем конкретно не думая, он направился через луг к саду и там начал кружить по очереди вокруг каждого дерева — яблони, сливы, вишни и груши.
Гипнотическое движение еще более успокаивало его.
Он почувствовал, что идет как во сне. Конечности его отяжелели, словно налитые свинцом. Чудовищная физическая усталость сковывала его движения, почти останавливая на месте.
Успокоенный, он повернулся назад к поместью.
Оно исчезло.
На месте дома подымался огромный лес, шелестели деревья. Они тянулись до горизонта, он не мог воспринять их присутствие своими чувствами или умом. Массивные стволы и трепещущие листья закрывали окружающий мир, поглощали его сознание. Ветви деревьев тянулись клуне, корни взрывали землю под ногами. Том чувствовал, как почва подается под ним, как трепещет, вмещая в себе эту новую жизнь.
Ведь этот лес был живее любого обыкновенного леса. Живее всякого зеленого растения.
Том едва смел дышать, тем временем трепещущий лес наполнял мир.
Чаша втягивала его в себя. Том пал на колени, руки его уперлись в дерн, чтобы обрести надежную и привычную опору, однако сама трава казалась предательской. Она шевелилась, опутывала его пальцы, приковывала руки к земле.
Том попытался подняться, напрягая руки, стараясь оторвать их от земли, но трава не отпускала их. Сопротивление бросило его в пот. Подобного ужаса он еще не испытывал. Том подумал, что острые как нож травины способны прорезать его кожу, способны врасти в его плоть, чтобы выкачать из него соки, на манер жуткого симбиоза. И он будет принадлежать траве, кормя паразита более могущественного, разнообразного и неопределенного, чем какая-нибудь блоха или вошь.
Он вновь пытался оторвать руки. Трава как проволока держала его. Том поднял лицо к небу, оценивая, услышит ли его кто-нибудь, если он закричит. Теперь он заметил дом, спрятавшийся за лесом, — спрятанный от него.
За листьями он видел людей. Их было трое: Кейт, свернувшись клубочком, спала между раскидистыми ветвями ивы; Рут и Саймон, стоя по обе стороны огромного дуба, внимательно глядели на него.
В ужасе он увидел, что Саймон простирает к нему руки и кровь капает с ладоней. Кровоточили и его ступни; на лодыжке раскрылась рана, и алая жидкость стекала по узловатой коре дуба. Саймон, бледный, как сама смерть, жег глазами Тома. И тут он услышал голос Рут, обращенный к нему:
— Ты не должен более оставаться в поместье… Никогда.
Саймон, как эхо, откликнулся, повторяя слова:
— Не должен оставаться в поместье… Никогда.
Кейт пошевелилась, повернулась и села. Ей было удобно между ветвями ивы. И все-таки ее что-то смущало, что-то заставило ее наклониться к нему, отыскивая распахнутыми глазами.
Кейт нагнулась вперед, и он услышал ее голос, слабый, гаснущий:
— Помоги мне, помоги.
Руки ее тоже были протянуты вперед, но на них не было крови. Откровенное движение не нуждалось в словесных подтверждениях.
— Помоги мне, пожалуйста, помоги.
Он вскрикнул:
— Кейт! Кейт!
Но имя ее затерялось за шелестом листьев, в медленном движении соков.
— Том? — Кто-то потряс его за плечо, поворачивая.
Но ведь руки его прикованы к траве… нет, это было не так. Он поднял их, прикрывая глаза от солнца, затопившего небо, и не сразу, с трудом узнал Физекерли Бирна.
— Том, что вы здесь делаете? — Твердая рука, взяв под мышки, пыталась поставить его на ноги. — Это ваши?
Том, не понимая, глядел на кроссовки, которые Бирн протягивал ему.
И тут, вспомнив, он повернул назад к дому.
Поместье покоилось на своей травянистой лужайке, спокойно и безмятежно купаясь в солнечном свете, словно стояло здесь всегда, вечно пряталось между этими такими обычными пригорками.
Все деревья вокруг были уже знакомы ему, вдали лежал лес, буки у озера, фруктовые деревья в саду.
В утреннем спокойствии и тишине он ощутил, что оказался на грани безумия.
— Опять скверная ночь? — говорил Бирн. — Как насчет кофе?
— Кофе?.. Что?.. Кейт! — Он вырвался из рук Бирна. — С ней все в порядке, где она?
Том бросился бы бежать, но рука Бирна остановила его на месте.
— Все в порядке. Посмотрите.
Темные волосы Кейт блеснули под утренним солнцем; появившись из кухни, она вылила содержимое чайника на землю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51