.. нежели факторы производственные. Я имею в виду сознательность коллектива, его готовность к выполнению сложных задач в сложных условиях...
Чернухо подошел и замер, вслушиваясь в слова Опульского, даже рот приоткрыл, пораженный.
— Поэтому должен вам сказать, — продолжал Опульский, — что не считаю свое присутствие здесь лишним...
— Ради бога! — успел вставить Панюшкин.
— Несмотря на то что весьма слабо разбираюсь в технических проблемах сооружения трубопровода. Между тем мне неоднократно...
— Николашка! — взвизгнул Чернухо, потеряв терпение. — Где тут у вас ближайшая прорубь? Нужно немедленно ткнуть туда этого типа, чтобы мозги ему промыть студеной северной водой, растуды его туды! А я-то по простоте душевной все думал — чего он в самолете молчит? Я ему анекдот, я ему рюмочку, а он знай молчит! Речь, оказывается, сочинял! Это же надо! И ведь сочинил! А?!
— Что-то вы все озоруете, — Опульский сдержанно кашлянул и отошел в сторону.
— На волю потому что выбрался! Где мой кабинет? Нет моего кабинета! Где мой канцелярский стол, мои громадный канцелярский стол, заваленный бумагам;!, Николашкиными жалобами, проектами, сметами и прочей дребеденью, где он? Нет его! По сторонам оглянись, Александр Алексеевич! Солнце сияет! Раздолье бескрайнее! Снег!
— Об этом уже кто-то говорил, — сдержанно улыбнулся Тюляфтин. — Под голубыми небесами великолепными коврами, блестя на солнце, снег, как вы помните, лежит.
— А... — небрежно махнул рукой Чернухо. — Терпеть не могу цитат. Скажите, пожалуйста, — великолепными коврами! Какие, к черту, ковры? Где вы видите эти ковры? Ковер — он мягкий, теплый... А здесь торосы, как ножи торчат!
— Ну а вас я немного знаю, — Панюшкин подошел к человеку, который улыбался, слушая лепет Тюляфтина, словесную вязь Опульского, был в полном восторге от воплей Чернухо и вообще чувствовал себя легко и уверенно. У него на лице все было вроде крупновато-мощный нос, крупные губы, а что касается зубов, то они были из тех, которые принято называть лошадиными.
И улыбка получалась большая, зубастая, сразу не поймешь — улыбается человек или скалится. А в общем это был довольно красивый парень лет тридцати. — Вы уже приезжали к нам летом и дали, помнится, репортаж в газете. Специалисты, правда, немного ворчали, неточности им поперек горла стали, ну а в целом выступление нам даже помогло, кое-что из оборудования подбросили вне очереди. Ваша фамилия Ливнев, верно?
— Совершенно верно, Николай Петрович! Я и есть Ливнев, и пусть кто-нибудь попробует доказать, что это не так!
— А есть желающие? — улыбнулся Панюшкин.
— Хотел бы я на них посмотреть! — мощно хохотнул Ливнев.
«Противник номер два, — спокойно подумал Панюшкин. — Ему нужен материал, или, как они выражаются, гвоздь. Я для него лишь повод выступить. И чем жестче будут выводы Комиссии, тем более принципиальная, нелицеприятная, гражданственная, какая еще? — статья у него получится. За ней он и приехал. Трудовых успехов у нас нет, писать очерки о передовых рабочих с отстающих строек не принято... Да, его цель — разгромная статья. Но если с Чернухо я могу спорить, надеяться на понимание, если для Чернухо имеет значение обоснованность технических решений, то Ливневу все это безразлично, как и моя судьба. Ему нужен материал. О, могу представить, какой острый запах жареного ощущает сейчас его столь выразительный, почти вороний нос! У него и должность ворона, он кружит надо мной, ждет добычи... Ну ничего, я пока еще живой».
— Вот за что я люблю Николая Петровича, — Ливнев гулко похлопал Панюшкина по спине, — с ним ухо держи востро! Он не дает расслабиться. Это боксер атакующего стиля. А, Николай Петрович?
— Нет. Я не боксер. Я дворняга.
— Во! Я что говорил! — восторженно крикнул Ливнев. — Нет, с ним не зевай! С таким человеком интересно работать.
— Поработаем, — тихо сказал Панюшкин.
— А я — Иван Иванович Белоконь, — перед Панюшкиным стоял улыбчивый человек в громадной мохнатой шапке. Где-то в глубине меха розовели щеки, светились глаза, сверкали молодые белые зубы.
— Очень приятно. А кого представляете вы?
— О, я представляю самую безобидную для вас организацию — районную прокуратуру. Честно скажу, я не разбираюсь ни в трубопроводах, ни в способах их укладки, и уже одно это, наверно, делает меня самым приятным гостем.
— Возможно, — усмехнулся Панюшкин. — Вас хотел встретить наш участковый, но маленько приболел.
— Ах ты, бедолага! — воскликнул. Белоконь. — Ах ты, моя деточка! Говорил ведь я Михайло, смотри Михайло! Нет, не послушал. Но все члены при нем? Руки-ноги, пальцы-шмальцы?
— Все при нем, — заверил Панюшкин. — Завтра будет в форме. Шаповалов — человек безотказный. По-моему, он уже разносил повестки с утра. Но, думается, зря вы приехали. Чрезвычайное происшествие было, они у нас не редкость, а криминалу — не обессудьте!
— Ничего, — бодро заверил Белоконь. — Вскрытие покажет.
— Что? Какое вскрытие? Кого вы намерены вскрывать?
— Я намерен вскрыть суть происшедших событий. Это поговорочка у нас такая — вскрытие покажет, — зубы Белоконя сверкнули весело и опасно.
— Ну, знаете! Вы поосторожней со своими поговорочками! — засмеялся Мезенов. — С таким фольклором недолго человека и до инфаркта довести.
— Авось до этого не дойдет, — серьезно сказал Панюшкин и осмотрел всех приехавших. — Чтобы закончить церемонию представления, позвольте познакомить вас с нашими руководителями... Главный инженер, главный механик, главный снабженец. Все главные, ни к кому не подступись, все много о себе донимают. Вам придется встречаться с ними не один раз, задавать хитрые вопросы, выслушивать хитрые ответы... Все трое достаточно опытны я вполне смогут ублажить ваше любопытство.
Званцев улыбался, благожелательно смотрел в глаза каждому члену Комиссии, но легкая, почти незаметная снисходительность все-таки чувствовалась. Мол, простите нашего Панюшкина за шутовство, но такой уж он есть. Не поймешь-то ли шутит, то ли всерьез талдычит, но мы привыкли, привыкайте и вы. Старик он ничего, жить можно.
Хромов стоял отвернувшись, что-то мешало ему досмотреть и на Панюшкина, и на гостей. На лице его застыло, будто смерзлось, недовольство. Время от времени он вытирал слезившиеся на морозе глаза, вытирал резко, грубо, и непонятно было — слезы он вытирает или лицо разминает, стараясь приспособить его к обстановке.
А Жмакин был явно насторожен, напряженно слушал каждого, иногда быстро взглядывал на Панюшкина, как бы сверяя с ним свои опасения.
— Прошу! — крикнул Панюшкин, выбросив руку в сторону скрытого холмами Поселка, — Прошу, товарища дорогие, следовать за мной. Вас ждут великие дела! — Он еще что-то хотел добавить, по лицу его уже скользнула шалая ухмылка, но помешал Чернухо.
— Не зарывайся, Николашка, — тихо сказал он, взяв Панюшкина за локоть. — Не надо. Успокойся. А то расходился, понимаешь, как холодный самовар. Знаю твой хулиганский гонор, знаю, что ты тщеславен и обидчив, как девчонка, ожидающая принца. Молчи. Ты сегодня сказал предостаточно. Подержи язык в тепле. Хиханьки кончились возле самолета. Скорее всего, их больше не будет. Положение серьезное. Поэтому не надо пижониться, Коля. Чтобы поставить нас на место, ты готов пожертвовать чем угодно... Не надо. Конечно, это говорит о твоей неувядаемости, о том, что ты молод духом, дерзок и горяч. Но не перегни палку. А то покажешься таким молодым, что даже незрелым. Люди подумают, что тебе рановато руководить такой стройкой. Усек?
Обогнав всех, Чернухо чуть ли не бегом покатился вперед — маленький, толстый и неуклюжий, как щенок, несказанно обрадованный тем, что его взяли на прогулку.
Панюшкин шел, спрятав руки в карманы и подняв воротник, от него старались не отставать Мезенов с Ливневым. Опульский рассказывал Белоконю какую-то нескончаемую историю, тот слушал с немым изумлением, и непонятно было — удивляется ли он самой истории или тому, как плотно набит Опульский словами. Тюляфтин шагал один, вертел головой, и стекла его очков в тонкой золотой оправе сверкали растроганно и взволнованно. Замыкали шествие Званцев, Жмакин и Хромов.
— Слушай сюда, Володя, — сказал Жмакин. — А никак охмурил их наш Толыс, а? Смеются, шутят, вроде не снимать человека приехали, а награждать.
— Не, Федя, не охмурил, — ответил Званцев. — Не тот случай. Он может их очаровать, может вить из них веревки, может смеяться с ними или над ними — все это ничего не значит. И Толыс это знает. И они это знают. Поэтому могут посмеяться, пошутить... Это говорит только о том, что они вежливые люди. И больше ни о чем.
У Панюшкина была кличка Толыс. Местные нивхи рассказывали, что в каждом море есть свой хозяин и зовут его Толыс. Ну а раз на всем Проливе хозяином они считали Панюшкина, то от этого прозвища ему было просто не уйти.
— Так, выходит, того... снимут? — опять спросил Жмакин. — Выходит, слухи не зря...
— Нет, не снимут! — недобро засмеялся Хромов. — Под зад коленом дадут. А если догонят, то еще раз дадут.
— А, Володя? — переспросил Жмакин, — не обращая внимания на слова Хромова.
— Слухи, Федя, великая вещь! Они рождаются, живут и умирают по своим законам, и мы не можем эти законы понять. Не дано. Да оно и к лучшему.
Жмакину не понравились слова главного инженера.
Тот не ответил на его вопрос, а кроме того, в голосе Званцева ему послышалось пренебрежение. И сразу что-то злое, неуправляемое зашевелилось в нем, и он снова спросил, зная, что Званцеву будет неприятен его вопрос.
— Выходит, и ты считаешь, что снимут Толыса?
— На данный момент, Федя, я считаю, сколько шагов осталось до конторы. Околеваю. Знаешь, раньше я полагал, что зима, как таковая, кончается на десяти градусах мороза. Если мороз сильнее, значит, это уже не зима, а черт знает что. Пакость и мерзость. Прожив здесь два года, я изменил свои убеждения. Теперь я думаю, что зима кончается на двадцати пяти градусах. Если мороз сильнее — это издевательство над человеком. А сейчас под тридцать. И ты, Федя, тоже издеваешься, вопросами изводишь, зная, что ответить мне нечего. А знал бы, что ответить, все равно бы промолчал.
— Это что же, запретная тема?
— Тема не запретная, болтай на здоровье. Но только вот есть такой закон, открыть я его открыл, но не могу еще доказать математически, чтобы диссертацию оформить. В чем суть... Выйди на середину Пролива, так, чтобы вокруг на десять километров ни одной души не было живой, и вслух скажи что-нибудь такое, что другим знать не положено. Понимаешь? Так вот, завтра же об этом будут знать все, кого это касается.
— Хватит болтать-то, — махнул рукой Жмакин. — Больно высоко взял... Я уж минут пять, как перестал тебя понимать.
— Чего тут непонятного! — хмыкнул Хромов. — Под зад коленом дадут только одному.
— Ну и что?
— Эх, Федя! Место освобождается! Вакуум, как говорят ученые люди, вроде нашего главного инженера. Слово такое есть — вакуум. У! Серьезное слово! Наука! Сила! У! — Хромов смахнул слезы со щек и, насмешливо глядя в длинную спину Званцева, еще раз крикнул, будто собаку дразнил: — У!
— Каждый судит в меру своей испорченности, — сказал Званцев, не оборачиваясь.
— Да! — выкрикнул Хромов, отчего-то заволновавшись. — Да! А природа вакуум не терпит. Тут тебе я формулировка, тут тебе и математика. Свято место пусто не бывает.
— Ага, — проговорил Жмакин. — Вон ты куда гнешь. Дошло.
— Слава те господи! — засмеялся Хромов.
Поднявшись на прибрежные холмы, они увидели, что Панюшкин уже стоит на крыльце конторы и, придерживая дверь, пропускает членов Комиссии.
* * *
За два года Панюшкин привык к своему кабинету, этой небольшой комнатке с одним окошком, и не замечал ни ее шелушащихся стен, ни перекошенного пола, ни выпирающей дверцы печи, грозящей вывалиться в любую минуту, привык к высокому жесткому креслу. Еще в самом начале строительства он облюбовал эту громадную табуретку и приколотил к ней подлокотники и спинку. На столе стоял старомодный угластый телефон с мохнатым проводом, стену украшала схема трубопровода на пожелтевшем ватмане, у двери несколько вбитых в стену гвоздей заменяли вешалку.
Но сегодня Панюшкин невольно окинул кабинет холодным взглядом, словно зашел сюда в последний раз, чтобы попрощаться. Чувство расставания, отчужденности охватило его, и в кресло он сел так, будто его на время оставили в чужом кабинете, будто вот-вот зайдет хозяин, посмотрит на него недоуменно — а ты, мол, кто такой? Панюшкин отрешенно посмотрел на дождевые пятна, разбросанные по потолку, на замусоленную дверь, на бумаги, показавшиеся вдруг ненужными, незначительными, неожиданно резко почувствовал запах раскаленной глины, исходившей от печи...
Отчуждение... Откуда оно? Почему он показался себе чужим в собственном кабинете? Ведь было! Только что он зашел сюда с робостью, неуверенно. Неужели прощание все-таки состоится? Неужели и через это ему предстоит пройти? Иначе откуда эта мгновенная переброска куда-то в будущее, когда ты будешь лишь вспоминать об этом кабинетике, да и вспомнишь ли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
Чернухо подошел и замер, вслушиваясь в слова Опульского, даже рот приоткрыл, пораженный.
— Поэтому должен вам сказать, — продолжал Опульский, — что не считаю свое присутствие здесь лишним...
— Ради бога! — успел вставить Панюшкин.
— Несмотря на то что весьма слабо разбираюсь в технических проблемах сооружения трубопровода. Между тем мне неоднократно...
— Николашка! — взвизгнул Чернухо, потеряв терпение. — Где тут у вас ближайшая прорубь? Нужно немедленно ткнуть туда этого типа, чтобы мозги ему промыть студеной северной водой, растуды его туды! А я-то по простоте душевной все думал — чего он в самолете молчит? Я ему анекдот, я ему рюмочку, а он знай молчит! Речь, оказывается, сочинял! Это же надо! И ведь сочинил! А?!
— Что-то вы все озоруете, — Опульский сдержанно кашлянул и отошел в сторону.
— На волю потому что выбрался! Где мой кабинет? Нет моего кабинета! Где мой канцелярский стол, мои громадный канцелярский стол, заваленный бумагам;!, Николашкиными жалобами, проектами, сметами и прочей дребеденью, где он? Нет его! По сторонам оглянись, Александр Алексеевич! Солнце сияет! Раздолье бескрайнее! Снег!
— Об этом уже кто-то говорил, — сдержанно улыбнулся Тюляфтин. — Под голубыми небесами великолепными коврами, блестя на солнце, снег, как вы помните, лежит.
— А... — небрежно махнул рукой Чернухо. — Терпеть не могу цитат. Скажите, пожалуйста, — великолепными коврами! Какие, к черту, ковры? Где вы видите эти ковры? Ковер — он мягкий, теплый... А здесь торосы, как ножи торчат!
— Ну а вас я немного знаю, — Панюшкин подошел к человеку, который улыбался, слушая лепет Тюляфтина, словесную вязь Опульского, был в полном восторге от воплей Чернухо и вообще чувствовал себя легко и уверенно. У него на лице все было вроде крупновато-мощный нос, крупные губы, а что касается зубов, то они были из тех, которые принято называть лошадиными.
И улыбка получалась большая, зубастая, сразу не поймешь — улыбается человек или скалится. А в общем это был довольно красивый парень лет тридцати. — Вы уже приезжали к нам летом и дали, помнится, репортаж в газете. Специалисты, правда, немного ворчали, неточности им поперек горла стали, ну а в целом выступление нам даже помогло, кое-что из оборудования подбросили вне очереди. Ваша фамилия Ливнев, верно?
— Совершенно верно, Николай Петрович! Я и есть Ливнев, и пусть кто-нибудь попробует доказать, что это не так!
— А есть желающие? — улыбнулся Панюшкин.
— Хотел бы я на них посмотреть! — мощно хохотнул Ливнев.
«Противник номер два, — спокойно подумал Панюшкин. — Ему нужен материал, или, как они выражаются, гвоздь. Я для него лишь повод выступить. И чем жестче будут выводы Комиссии, тем более принципиальная, нелицеприятная, гражданственная, какая еще? — статья у него получится. За ней он и приехал. Трудовых успехов у нас нет, писать очерки о передовых рабочих с отстающих строек не принято... Да, его цель — разгромная статья. Но если с Чернухо я могу спорить, надеяться на понимание, если для Чернухо имеет значение обоснованность технических решений, то Ливневу все это безразлично, как и моя судьба. Ему нужен материал. О, могу представить, какой острый запах жареного ощущает сейчас его столь выразительный, почти вороний нос! У него и должность ворона, он кружит надо мной, ждет добычи... Ну ничего, я пока еще живой».
— Вот за что я люблю Николая Петровича, — Ливнев гулко похлопал Панюшкина по спине, — с ним ухо держи востро! Он не дает расслабиться. Это боксер атакующего стиля. А, Николай Петрович?
— Нет. Я не боксер. Я дворняга.
— Во! Я что говорил! — восторженно крикнул Ливнев. — Нет, с ним не зевай! С таким человеком интересно работать.
— Поработаем, — тихо сказал Панюшкин.
— А я — Иван Иванович Белоконь, — перед Панюшкиным стоял улыбчивый человек в громадной мохнатой шапке. Где-то в глубине меха розовели щеки, светились глаза, сверкали молодые белые зубы.
— Очень приятно. А кого представляете вы?
— О, я представляю самую безобидную для вас организацию — районную прокуратуру. Честно скажу, я не разбираюсь ни в трубопроводах, ни в способах их укладки, и уже одно это, наверно, делает меня самым приятным гостем.
— Возможно, — усмехнулся Панюшкин. — Вас хотел встретить наш участковый, но маленько приболел.
— Ах ты, бедолага! — воскликнул. Белоконь. — Ах ты, моя деточка! Говорил ведь я Михайло, смотри Михайло! Нет, не послушал. Но все члены при нем? Руки-ноги, пальцы-шмальцы?
— Все при нем, — заверил Панюшкин. — Завтра будет в форме. Шаповалов — человек безотказный. По-моему, он уже разносил повестки с утра. Но, думается, зря вы приехали. Чрезвычайное происшествие было, они у нас не редкость, а криминалу — не обессудьте!
— Ничего, — бодро заверил Белоконь. — Вскрытие покажет.
— Что? Какое вскрытие? Кого вы намерены вскрывать?
— Я намерен вскрыть суть происшедших событий. Это поговорочка у нас такая — вскрытие покажет, — зубы Белоконя сверкнули весело и опасно.
— Ну, знаете! Вы поосторожней со своими поговорочками! — засмеялся Мезенов. — С таким фольклором недолго человека и до инфаркта довести.
— Авось до этого не дойдет, — серьезно сказал Панюшкин и осмотрел всех приехавших. — Чтобы закончить церемонию представления, позвольте познакомить вас с нашими руководителями... Главный инженер, главный механик, главный снабженец. Все главные, ни к кому не подступись, все много о себе донимают. Вам придется встречаться с ними не один раз, задавать хитрые вопросы, выслушивать хитрые ответы... Все трое достаточно опытны я вполне смогут ублажить ваше любопытство.
Званцев улыбался, благожелательно смотрел в глаза каждому члену Комиссии, но легкая, почти незаметная снисходительность все-таки чувствовалась. Мол, простите нашего Панюшкина за шутовство, но такой уж он есть. Не поймешь-то ли шутит, то ли всерьез талдычит, но мы привыкли, привыкайте и вы. Старик он ничего, жить можно.
Хромов стоял отвернувшись, что-то мешало ему досмотреть и на Панюшкина, и на гостей. На лице его застыло, будто смерзлось, недовольство. Время от времени он вытирал слезившиеся на морозе глаза, вытирал резко, грубо, и непонятно было — слезы он вытирает или лицо разминает, стараясь приспособить его к обстановке.
А Жмакин был явно насторожен, напряженно слушал каждого, иногда быстро взглядывал на Панюшкина, как бы сверяя с ним свои опасения.
— Прошу! — крикнул Панюшкин, выбросив руку в сторону скрытого холмами Поселка, — Прошу, товарища дорогие, следовать за мной. Вас ждут великие дела! — Он еще что-то хотел добавить, по лицу его уже скользнула шалая ухмылка, но помешал Чернухо.
— Не зарывайся, Николашка, — тихо сказал он, взяв Панюшкина за локоть. — Не надо. Успокойся. А то расходился, понимаешь, как холодный самовар. Знаю твой хулиганский гонор, знаю, что ты тщеславен и обидчив, как девчонка, ожидающая принца. Молчи. Ты сегодня сказал предостаточно. Подержи язык в тепле. Хиханьки кончились возле самолета. Скорее всего, их больше не будет. Положение серьезное. Поэтому не надо пижониться, Коля. Чтобы поставить нас на место, ты готов пожертвовать чем угодно... Не надо. Конечно, это говорит о твоей неувядаемости, о том, что ты молод духом, дерзок и горяч. Но не перегни палку. А то покажешься таким молодым, что даже незрелым. Люди подумают, что тебе рановато руководить такой стройкой. Усек?
Обогнав всех, Чернухо чуть ли не бегом покатился вперед — маленький, толстый и неуклюжий, как щенок, несказанно обрадованный тем, что его взяли на прогулку.
Панюшкин шел, спрятав руки в карманы и подняв воротник, от него старались не отставать Мезенов с Ливневым. Опульский рассказывал Белоконю какую-то нескончаемую историю, тот слушал с немым изумлением, и непонятно было — удивляется ли он самой истории или тому, как плотно набит Опульский словами. Тюляфтин шагал один, вертел головой, и стекла его очков в тонкой золотой оправе сверкали растроганно и взволнованно. Замыкали шествие Званцев, Жмакин и Хромов.
— Слушай сюда, Володя, — сказал Жмакин. — А никак охмурил их наш Толыс, а? Смеются, шутят, вроде не снимать человека приехали, а награждать.
— Не, Федя, не охмурил, — ответил Званцев. — Не тот случай. Он может их очаровать, может вить из них веревки, может смеяться с ними или над ними — все это ничего не значит. И Толыс это знает. И они это знают. Поэтому могут посмеяться, пошутить... Это говорит только о том, что они вежливые люди. И больше ни о чем.
У Панюшкина была кличка Толыс. Местные нивхи рассказывали, что в каждом море есть свой хозяин и зовут его Толыс. Ну а раз на всем Проливе хозяином они считали Панюшкина, то от этого прозвища ему было просто не уйти.
— Так, выходит, того... снимут? — опять спросил Жмакин. — Выходит, слухи не зря...
— Нет, не снимут! — недобро засмеялся Хромов. — Под зад коленом дадут. А если догонят, то еще раз дадут.
— А, Володя? — переспросил Жмакин, — не обращая внимания на слова Хромова.
— Слухи, Федя, великая вещь! Они рождаются, живут и умирают по своим законам, и мы не можем эти законы понять. Не дано. Да оно и к лучшему.
Жмакину не понравились слова главного инженера.
Тот не ответил на его вопрос, а кроме того, в голосе Званцева ему послышалось пренебрежение. И сразу что-то злое, неуправляемое зашевелилось в нем, и он снова спросил, зная, что Званцеву будет неприятен его вопрос.
— Выходит, и ты считаешь, что снимут Толыса?
— На данный момент, Федя, я считаю, сколько шагов осталось до конторы. Околеваю. Знаешь, раньше я полагал, что зима, как таковая, кончается на десяти градусах мороза. Если мороз сильнее, значит, это уже не зима, а черт знает что. Пакость и мерзость. Прожив здесь два года, я изменил свои убеждения. Теперь я думаю, что зима кончается на двадцати пяти градусах. Если мороз сильнее — это издевательство над человеком. А сейчас под тридцать. И ты, Федя, тоже издеваешься, вопросами изводишь, зная, что ответить мне нечего. А знал бы, что ответить, все равно бы промолчал.
— Это что же, запретная тема?
— Тема не запретная, болтай на здоровье. Но только вот есть такой закон, открыть я его открыл, но не могу еще доказать математически, чтобы диссертацию оформить. В чем суть... Выйди на середину Пролива, так, чтобы вокруг на десять километров ни одной души не было живой, и вслух скажи что-нибудь такое, что другим знать не положено. Понимаешь? Так вот, завтра же об этом будут знать все, кого это касается.
— Хватит болтать-то, — махнул рукой Жмакин. — Больно высоко взял... Я уж минут пять, как перестал тебя понимать.
— Чего тут непонятного! — хмыкнул Хромов. — Под зад коленом дадут только одному.
— Ну и что?
— Эх, Федя! Место освобождается! Вакуум, как говорят ученые люди, вроде нашего главного инженера. Слово такое есть — вакуум. У! Серьезное слово! Наука! Сила! У! — Хромов смахнул слезы со щек и, насмешливо глядя в длинную спину Званцева, еще раз крикнул, будто собаку дразнил: — У!
— Каждый судит в меру своей испорченности, — сказал Званцев, не оборачиваясь.
— Да! — выкрикнул Хромов, отчего-то заволновавшись. — Да! А природа вакуум не терпит. Тут тебе я формулировка, тут тебе и математика. Свято место пусто не бывает.
— Ага, — проговорил Жмакин. — Вон ты куда гнешь. Дошло.
— Слава те господи! — засмеялся Хромов.
Поднявшись на прибрежные холмы, они увидели, что Панюшкин уже стоит на крыльце конторы и, придерживая дверь, пропускает членов Комиссии.
* * *
За два года Панюшкин привык к своему кабинету, этой небольшой комнатке с одним окошком, и не замечал ни ее шелушащихся стен, ни перекошенного пола, ни выпирающей дверцы печи, грозящей вывалиться в любую минуту, привык к высокому жесткому креслу. Еще в самом начале строительства он облюбовал эту громадную табуретку и приколотил к ней подлокотники и спинку. На столе стоял старомодный угластый телефон с мохнатым проводом, стену украшала схема трубопровода на пожелтевшем ватмане, у двери несколько вбитых в стену гвоздей заменяли вешалку.
Но сегодня Панюшкин невольно окинул кабинет холодным взглядом, словно зашел сюда в последний раз, чтобы попрощаться. Чувство расставания, отчужденности охватило его, и в кресло он сел так, будто его на время оставили в чужом кабинете, будто вот-вот зайдет хозяин, посмотрит на него недоуменно — а ты, мол, кто такой? Панюшкин отрешенно посмотрел на дождевые пятна, разбросанные по потолку, на замусоленную дверь, на бумаги, показавшиеся вдруг ненужными, незначительными, неожиданно резко почувствовал запах раскаленной глины, исходившей от печи...
Отчуждение... Откуда оно? Почему он показался себе чужим в собственном кабинете? Ведь было! Только что он зашел сюда с робостью, неуверенно. Неужели прощание все-таки состоится? Неужели и через это ему предстоит пройти? Иначе откуда эта мгновенная переброска куда-то в будущее, когда ты будешь лишь вспоминать об этом кабинетике, да и вспомнишь ли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54