— Это мы знаем, — серьезно ответил Шаповалов, — Тут ты, Анюта, перегнула... Если каждый волю рукам даст...
— Каждый волю рукам давать не будет. А подонков станет меньше. Затаятся. Потому знать будут — кроме профсоюзного собрания есть такое мощное народное средство, как зуботычина.
— Вы знаете, что Горецкий и Елохин подрались из-за вас? — спросил Белоконь.
— Сказали уж, просветили.
— Как вы к этому относитесь?
— Положительно.
— То есть как положительно?
— Нравится, когда мужики из-за меня дерутся. Чувствуешь себя человеком. Вот вы узнали бы, что две бабы из-за вас друг дружке глаза повыцарапали? Да вам бы на всю жизнь гонору хватило!
— Вообще-то да. Тут ничего не скажешь. Логика железная. Грустно, конечно, признаваться, но из-за меня никто ни единого глаза не лишился. Теперь вот что, Анна... У них были основания драться из-за вас?
— Надо у них и спросить. А если... Если вы имеете в виду это самое, то нет, можете спать спокойно. Ничего у меня не было ни с одним, ни со вторым. У меня со Званцевым было. И еще будет. Если вас что-то в этом духе интересует, спрашивайте, не стесняйтесь, я все расскажу, все как есть... Лишь бы правосудие не пострадало.
— Вы напрасно на меня обиделись, — примирительно заговорил Белоконь. — Ей-богу, напрасно. Я задал вполне естественный и необходимый вопрос — были ли у ребят основания драться? Тем более что сами сказали — нравится, когда из-за вас дерутся... Ну? — Белоконь наклонил голову, пытаясь снизу заглянуть в глаза Югалдиной. — Все в порядке? Давайте сделаем наше общее дело с улыбкой и взаимной симпатией, чтобы потом долгие годы мы вспоминали об этой приятной встрече, об этом изумительном, прекрасном, очаровательном допросе.
— Ладно, поехали дальше, — сказала Анна. — Я нечаянно. Вы уж на меня зуб не имейте.
— Поехали, — согласился Белоконь. — Скажите, мог Горецкий бросить Юру на Проливе в ту ночь, когда буран куролесил?
— А черт его знает! Я где-то читала, что каждый может совершить преступление, если надеется скрыть его.
— И вы тоже?
— А что я — рыжая!
— Другими словами, — медленно проговорил Белоконь, — вы утверждаете, что...
— Я ничего не утверждаю! — перебила его Анна. — Ничего не заявляю. Ничего не опровергаю. Я просто болтаю. В полном соответствии с моим нынешним настроением, правосознанием, образованием. Но больше всего полагаюсь на настроение. Потому как пол у меня женский. В отличие от вашего. Вопросы есть?
— Бедный парень! — тяжело вздохнул Белоконь. — Как же мне его, бедолагу, жаль! Он даже не представляет, что его ждет!
— О ком это вы так? — спросила Анна.
— О твоем будущем муже.
— Вы знаете моего будущего мужа?
— Нет, но я знаю, что его ожидает.
— Что же? Я тоже хочу знать его судьбу.
— Его ожидают тяжелые испытания. Боюсь, он может разочароваться в роде человеческом. А уж в прекрасной его половине разочаруется наверняка. Одно меня утешает: страдания его не будут продолжаться слишком долго — он сбежит. Возможно, это будет неправильно с правовой точки зрения, но у меня язык не поворачивается осудить его.
— Ну что ж, сбежит — туда ему и дорога. Я вам больше не нужна?
— Для дела — нет. Но, честно говоря, мне не хочется вас отпускать. Поэтому я намерен злоупотребить служебным положением и задержать вас еще на несколько минут. Тем более что есть повод — вы не ответили на мой вопрос. Вернее, вы мне даже не позволили задать его.
— Внимательно вас слушаю, — Анна свела брови к переносице и плотно сжала губы. Но тут же не выдержала и рассмеялась. — Так что вас интересует, товарищ следователь?
— Скажите, Анна, вы в самом деле можете пойти на преступление, если есть надежда скрыться, уйти от наказания?
Анна с недоумением посмотрела на Белоконя, раздумчиво отвернулась к окну. Лицо ее осветилось закатным светом. Белоконь и Панюшкин молча смотрели на девушку, не торопя ее с ответом. Наконец Белоконь напомнил о себе.
— Так что вы скажете, Анна? — спросил он.
— А что вам сказать? Скучный вопрос. Унылый. Могу ли совершить преступление, буду ли скрываться... Несерьезно. Воровать не пойду, даже если мне это ничем не будет грозить. Отнять могу. Если решу, что так будет правильно. И если мне для этого придется использовать палку, лопату, бульдозер — использую. Пакостить, кляузничать, писать анонимки тоже не стану. Но если понадобится сволочь наказать, вам не позвоню. Постараюсь сама наказать.
— А почему же мне не позвоните?
— Потому, что это не входит в ваши обязанности — сволочей наказывать. Вас интересуют только те, кто законы нарушает, кто совершит нечто, предусмотренное уголовным кодексом. А я сама хочу решать — прав человек или нет. Подонок он или пример для подражания. Вот я задам вам вопрос... Вы видите, что перед вами подонок, а вам говорят, что ничего, дескать, подобного, это наша гордость и пример для подражания. Как вы поступите? Вот вы, следователь Иван Иванович Белоконь, как поступите?
— Это зависит от многих обстоятельств... — замялся Белоконь.
— Не надо! — перебила его Анна. — Это зависит только от вас и ни от кого больше. Я же не спрашиваю, что предписывает вам закон. Я спрашиваю, как поступите вы лично. От каких таких многих причин и обстоятельств зависит ваше решение? Вы думаете, что я жду от вас ответа? Не страдайте и не майтесь. Ответа не жду. И отвечать не надо.
— Почему? Вы же сами спрашиваете... — растерялся Белоконь.
— Ведь вы не ответите честно и искренне. Вы при исполнении, вам не положено.
— Ну это вы напрасно, Анна! Я вполне могу ответить откровенно. Для меня это действительно зависит от многих обстоятельств.
— С чем я вас и поздравляю. Значит, существуют на белом свете обстоятельства, которые оправдывают подлость? Значит, есть причины, которые могут вынудить вас подражать подонку, если кто-то очень уважаемый увидит в этом некую высшую целесообразность? А, Иван Иванович?
— Знаете, Анна, как называется ваша позиция? Юношеский максимализм.
— Это хорошо или плохо? Николай Петрович, как вы думаете — это не очень плохо, если я стою на позициях юношеского максимализма? Меня не стоит за это привлекать к ответственности?
— Что ты! Это прекрасно. За ним стоит отрицание приспособленчества, за ним свежесть чувств, безоглядность и бесстрашие в отстаивании собственных убеждений, справедливости...
— А что есть справедливость? — перебил Белоконь. — Кто это решает?
— Разумеется, правосудие! — рассмеялся Панюшкин. — Но если человек, отстаивая справедливость, допустит некоторый перегиб, то, право же, его ошибка простительна. Ведь за его действиями не корысть, не расчет. Все-таки это, как мне кажется, может быть оправдывающим обстоятельством.
— Вы обронили неосторожное словцо, Николай Петрович. Это словцо — перегиб. Как далеко зайдет человек, стоящий на позициях юношеского максимализма, в отстаивании своей справедливости? Где допустимый предел? Не совершит ли он во имя возмездия куда более страшное преступление, нежели то, за которое он жаждет наказать кого-то?
— Вы тоже обронили словечко, Иван Иванович, — усмехнулся Панюшкин. — Вы сказали «в отстаивании своей справедливости». А мы говорим не о своей личной справедливости. Ведь и вы тоже с помощью законов, кодексов, многочисленных правовых служб отстаиваете не свою справедливость, верно?
— Двое на одного, да? — закричал Белоконь. — И это вы называете справедливостью?
— Николай Петрович, он просит пощады, — сказала Анна. — Простим его. Он еще не потерян для общества, может принести пользу. Он еще не стар, он исправится.
— Вот за это спасибо! Больше всего я боялся показаться вам старым.
— Я готова назвать вас даже молодым, если это доставит вам радость.
— Да? — Белоконь с минуту неотрывно смотрел на Анну, выпятив губы. — Знаете, Анна, в чем ваша сила, слабость, опасность и вообще особенность?
— Понятия не имею. Я, конечно, догадываюсь, почему на меня прохожие оглядываются, но хотелось бы знать точку зрения и правоохранных органов. Так в чем же моя особенность?
— В непредсказуемости.
— Это хорошо или плохо?
— Вот пусть ваш верный оруженосец и союзник Николай Петрович Панюшкин скажет. Хотя я знаю наверняка — он скажет, что это хорошо. Если я побуду здесь еще пару дней, то, пожалуй, соглашусь с ним.
— А вы намерены побыть у нас еще пару дней?
— Побыть-то побуду, — непритворно вздохнул Белоконь. — Но я знаю, чем мне это грозит. Я запишусь в отряд ваших поклонников и в порыве ревности совершу что-нибудь непредсказуемое.
— Вы чувствуете себя способным на это?
— А что я — рыжий? — печально спросил Белоконь.
— Где сейчас Югалдина? — спросил я Панюшкина после очередного тоста в его московской квартире.
— Анна? — встрепенулся он. — О, у нее все прекрасно! Каждый Новый год получаю от нее самую лучшую поздравительную открытку, какую только можно купить в магазинах Корсакова. Со Званцевым она прожила не то два, не то три года. Разошлись. Полагаю, по ее инициативе. Он очень переживал. Одно время крепко запил. Не поверишь — Званцева под заборами находили! Получил кучу выговоров, понизили его в должности, но потом выправился парень, восстановил прежние позиции. Вряд ли можно сказать, что он женился на ней по любви. Он полюбил ее потом, через год, может, через полгода. Они остались на Острове, на какой-то стройке, жили вместе, хорошо жили. Потом у них что-то произошло. Он ведь, как личность, маленько послабше ее будет, Анна — натура более цельная и... и на предательство неспособная. Я так полагаю — где-то Володя промашку дал, слабинку допустил... Может, по части женского пола, может, поступок какой некрасивый сделал... Анна очень порядочный человек, прямо-таки у нее какая-то болезненная порядочность. Видно, это результат той славы, которую ей устроили на Проливе Ягунов и прочие.
— Она опять вышла замуж?
— Да! — радостно воскликнул Панюшкин. — У нее отличный муж. Капитан дальнего плавания. После развода с Володей она подрядилась на большой морозильный траулер и ушла на полгода в море. Там и познакомилась со своим будущим мужем, он тогда плавал каким-то десятым помощником капитана. Но вырос. Думаю, не без ее помощи. Двое детей у них, ко мне в прошлом году заезжали. Да, были здесь, за этим столом я их настойкой клоповки угощал. Отпуск у моряков длинный, они полгода по Европе колесили, вот и заехали, не забыли старика. Какой у нее муж! Борода лопатой, захохочет — за стол хватаешься, чтоб, не дай бог, не свалилось чего! Пошли мы с ним по Москве прогуляться и перебежали улицу не там, где положено, не поверишь — машины его объезжали, будто он кран какой!
* * *
Главный инженер Званцев познакомился с Анной Югалдиной как раз за год до Тайфуна. Направляясь в контору, он обратил внимание, что навстречу идет девушка в красной капроновой куртке и резиновых сапогах.
Сапоги были не казенные, не те, что связками валялись на складе. Даже на расстоянии чувствовалось, насколько они легки и удобны. Поняв, что девушка идет к нему, он невольно откашлялся и заволновался.
— Скажите, вы и есть главный инженер? — спросила девушка.
— Я и есть, — Званцев без надобности поправил тяжелые квадратные очки. — Это хорошо или плохо? — он отважно посмотрел в шалые глаза девушки, и его уверенности заметно поубавилось. Была в ее улыбке, в манерах убежденность в какой-то своей правоте. Впрочем, выражение ее лица можно было истолковать и иначе — о человеке, с которым говорит, она знает то, в чем он даже себе не признается. С первых же минут Званцев ощутил неуверенность, будто был в чем-то виноват перед этой девушкой.
— Никогда бы не подумала! Я уж решила, что меня разыгрывают, — она придирчиво осмотрела Званцева, словно на всю жизнь хотела запомнить, какие они бывают, эти главные инженеры.
— Так хорошо или плохо, что я главный инженер? — спросил Званцев, с ужасом чувствуя, как его голос вдруг приобрел чуть ли не заискивающий тон.
— Конечно, плохо! — сказала девушка, не задумываясь. — Хороший главный инженер не будет задавать прохожим такие вопросы.
— Да, — согласился Званцев. — Тут ничего не возразишь.
— Делайте оргвыводы.
— Придется. Обидно все-таки, когда в тебе разочаровываются... Даже если это прохожие. Вам легче, я вот в вас еще не разочаровался, — Званцев с удивлением прислушивался к себе. Подобных слов он не произносил с тех пор, как несколько лет назад перестал быть студентом московского вуза. Оказывается, он еще умеет быть легкомысленным и безответственным.
— О! — засмеялась девушка. — У меня и так достаточно разочарованных! Так что не надо во мне разочаровываться, это придаст вам своеобразие и благотворно отразится на работе.
Званцев опять поправил очки.
— Владимир Александрович, — сказал он и протянул руку.
— Вовка, значит, — уточнила девушка. — А я — Анна, если хотите. Югалдина. Прибыла в качестве сезонной рабочей. Из Охи. Говорили, что здесь дикое место, глушь, страхи всякие рисовали, а оказалось поселок как поселок. На Острове все такие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54