— Давай в шахту, сам по ней соскучился, снится иногда, до сих пор снится... И купола, и люди, и разнарядка... Что интересно — дождь в сопках пройдет, а через неделю начинает нам за шиворот капать. Мы даже с ребятами спорили иной раз — за сколько дней дождь до забоя доберется. Точно угадывали. Да что дождь — туман на сопки ляжет, и то чувствуем его там, на глубине.
— И однажды тебе все это надоело?
— Нет, какой надоело! Работа в шахте тяжелая, но после нее к другой трудно привыкнуть... Вот ты, Иван Иванович, знаешь, как наша планета пахнет?
— Планета? Ну ты и хватил... Не нюхал я как-то планету, не доводилось. Землей, наверно, пахнет, чем же еще?
— Какой землей? Черноземом? Перегноем? Мусором каким? Травами? Все это, мил человек, запахи поверхностные, посторонние, в общем-то. А вот в шахту спустишься, о! Только там и почувствуешь. И чем глубже, тем он сильнее, чище! Не могу я тебе этот запах описать, самому надо почувствовать. Влажный такой запах, серьезный, сравнить не с чем, отвлечешься от работы, посидишь, тревога берет... И задумаешься — вот она какая, могила-то, вот что, оказывается, ждет тебя вскорости.
— О могиле не будем. Итак, ты ушел из шахты?
— Да, придавило меня маленько... Все комбайн пытались вызволить, зажало его кровлей, не удалось, а меня прищемило. Ногу. Ходить можно, а работать, шахтером работать — нет. Но жить-то надо? Я говорю не только про деньги... Жить надо. Жить! Кончил курсы, и вот пожалте, участковый. Хотя с шахтерской пенсией тоже кантоваться можно. Но у меня две дочки на Материке, учатся... Все замуж никак не выйдут, все, вишь ли, парни им не те попадаются.
— Понял. Теперь, Михайло, о том вечере, когда чрезвычайное происшествие у вас стряслось, — Белоконь подпер ладонью щеку и замер, словно приготовился услышать нечто невероятное.
— Так, дай сообразить... Было уже часов восемь. Начался буран. Панюшкин командует — укрыться в окопы. В школе занятия прекратили, танцы отменили, что можно, закрепили, аварийные бригады оповестили на всякий пожарный. Пограничники подтвердили — прогноз серьезный. Конечно, всем об опасности пожаров напомнили, в такую погоду ветер даже из сигареты столько огня высекает... курить страшно. А в печах гудит так, что обыкновенные дрова синим огнем горят!
— Ну и брехать ты, Михайло, здоров!
— А твое дело слушать. Так вот, работы свернули, Поселок, можно сказать, замер.
— Один магазин остался?
— Да, с магазином промашка вышла. Но с другой стороны, вроде бы все правильно. Я потолковал с Панюшкиным, и он говорит, что уж коли буран начинается, надо людям продуктами подзапастись, а то наутро и магазина под снегом не найдешь. Действительно, перед буранами у нас запасаются консервами, хлебом, сахаром...
— Водкой?
— И водкой тоже, а как же! Ты меня водкой с толку не сбивай. В девятом часу Андрей Большаков приволакивает ко мне в отделение этого бандюгу, Витьку Горецкого. Так, мол, и так, докладывает, человека порезал. Лешку Елохина.
— Горецкий был избит?
— Не заметил. Я еще подумал тогда — вот подлец, улыбается. Парень он видный, ничего не скажешь, но злобный какой-то, все по сторонам глазами шныряет — не то кого боится, не то сам укусить подбирается. Допросил я его, как положено, Большакова Андрюху тоже допросил, протокол составил, ты читал этот протокол... А самого запер.
— В камере уже кто-то был? — невинно спросил Белоконь.
— Да, Юра Верховцев. Парнишка он ничего, но за ним глаз да глаз нужен. Родители его здесь, в Поселке живут, из местных они. И какая-то ему в голову дурь влезла — все хочет доказать, что он не хуже других. Другие-то весь Дальний Восток объездили, на островах побывали, в страны всякие плавали, народ у нас пестрый, а Юра в Поселке все свои шестнадцать лет отбарабанил.
— О том, что запрещено в одной камере оставлять взрослого и подростка, ты, Михайло, конечно, знаешь?
— Да у меня всего одна камера! Что мне было делать — Горецкого домой забирать? Отделение милиции на дому открывать? Ты, мил человек, учитывай обстановку, условия, возможности!
— Дальше?
— Часов в девять домой отправился. Еле добрался. Ни один фонарь уже не горел — на подстанции предохранители полетели, кое-где провода не выдержали... А в десять звонок. Так, мол, и так, окно в отделении выломано, и ветер там уже гуляет, и снег наметает, и все, что угодно твоей душе, там происходит. Сбежали. И Горецкий, и Юра.
— Как же они удрали?
— А! Вывинтили шурупы, которыми решетка крепилась, распахнули окно и были таковы. К буровикам направились. Это около сорока километров. В такую погоду их можно и к сотне приравнять. Трезвым на такое не решишься.
— Чем они вывинтили шурупы?
— Набойкой от каблука. Нашел я эту подковку... В инструкции ведь не сказано, что задержанных разувать полагается?
— Горецкий знал, что рана у Елохина не опасна для жизни?
— Думаю, не знал. Крови было много, к Лешке он не подходил. Наверно, мог решить, что вообще... Большаков притащил его, втолкнул в отделение и говорит, что вот, мол, подонок, Лешку порезал.
— И там, на Проливе, встретившись с Большаковым, Горецкий мог подумать, что терять ему нечего? Что, мол, одним больше, одним меньше...
— Кто ж его знает, что он подумал! Конечно, если решил, что Лешку насмерть убил, то не исключено... с отчаяния... или со злости...
— Продолжим. Итак, десять часов вечера. Ты получаешь сообщение о том, что задержанные сбежали. Твои действия?
— Первым делом отправился к Нинке Осокиной. Горецкий живет у нее на положении хахаля. Но опоздал. Были они у Нинки, оделись потеплее и ушли. Не сказали куда. Но Нинка догадалась — к буровикам. Оттуда надеялись выбраться в обжитые места. Потом я направился к Верховцевым — была у меня надежда, что Юра все-таки домой вернулся. Это только сказать — сходил... На самом деле — сползал. Колька дома? — спрашиваю. А старики, извиняюсь, на меня шары выкатили. И началось. Тут уж не до преступников — людей спасать надо. Шофер ты или начальник, преступник или молодожен. Закон у нас такой. Неписаный, правда, закон. Спасать. Разбираться потом будем. Это как на шахте — завалило одного парня, сутки не выходили, все откапывали, руки в кровь изодрали, но спасли. А вечером ему же и шею намылили — заслужил.
— Твои действия, Михайло?
— Звоню Панюшкину. У него люди, техника, связь с пограничниками. Он все и развернул. Аварийные бригады на Пролив направил, по старой дороге к буровикам, у пограничников два наряда выпросил — те по своим маршрутам пошли. А я тем временем дружинников собрал, того же Андрея Большакова, еще человек пять. Трое двинулись по берегу, еще трое вдоль обрыва. Под этим обрывом и нашли Большакова. Пограничники нашли — собака его почуяла.
— Андрей? — переспросил Панюшкин. — Большаков? А разве это было не при тебе? Да! Ведь ты к тому времени уехал. С ним произошла невероятная история. Не успел он на ноги подняться, по Поселку с палочкой ходил, и вдруг — бац! Прикатывает его жена! С ребенком малолетним! Тут еще выясняется, что ребенок не Андрея! — Панюшкин досадливо хлопнул себя ладонями по коленям. — Мы как узнали, за голову взялись — что делать? Ну, в самом деле, прилетает почтовый вертолет, и вместе с мешками, письмами, посылками вываливается этакая симпатичная толстопятая девчонка и такой же крепкий, как она, но маленько симпатичнее ребенок! Каким-то образом, через десятые руки узнала она, что Андрюха на Острове от ран помирает и некому ему, бедному, бинты сменить и воды подать. Представляешь? Бросила она своего нового ухажера и в чем была — на Остров! Надо Андрею отдать должное — вел себя достойно. Хотя и разболтала баба в первый же день, что ребенок чужой, назад ее не отправил. Ребята в общежитии потеснились, так что маленькую комнатушку мы им дали. Там, правда, и иней по стенам, и отопление неважное, но ничего, перезимовали. Ребенок даже не заболел ни разу. До конца они были у нас, последним пароходом уехали все трое. На Украину подались, домой. Андрюха мне на прощание прямо сказал: наелся, говорит, северу, не знаю, надолго ли, но пока пауза требуется. Опять же, говорит, поправочку маленькую сделать необходимо — баланс в семье восстановить. Своего ребеночка хочу, говорит, посмотреть. Дескать, убедился, что Зойка моя управляется с такими делами, пусть еще разок поднатужится.
— А к ребенку как относился?
— Не обижал, нет. Но и горячих отцовских чувств я не замечал, — Панюшкин прищурился, будто где-то там, за окном, в неимоверной дали видел, как опускается в снежной пыли вертолет и высаживается из него жена Андрюхи Большакова, растревоженная предстоящей встречей с умирающим мужем. — Где они сейчас, как живут — не знаю. Потерялся след... Жаль. Увидишь случайно, дай мой адресок, глядишь, напишет, вспомнит старика. По моим прикидкам большим человеком должен стать. Дело знает, работать любит, голова варит. И было в нем, знаешь, непробиваемое такое спокойное достоинство, уверенность — что бы с ним ни произошло, кончится все как нельзя лучше. Такой человек.
* * *
Льдистая луна висела над поселком, и широкая лунная дорога вела прямо к вагончикам водолазов, к тому месту, где на дне готовили траншею для трубы, еще и еще раз опускались под воду — убедиться, что конец трубы не сдвинуло сильным течением и что стыковка возможна. Там же, у вагончиков, были подготовлены ледорезные машины, тросы, прозрачной рощицей стояли всевозможные знаки, предупреждавшие о прорубях, майнах, торосах и прочих опасностях, которыми был так богат неподвижный, поблескивающий под луной Пролив.
Панюшкин и Званцев спустились к берегу и даже не заметили, как ступили на лед. Сойти с укатанной тягачами и вездеходами дороги, заблудиться было невозможно даже ночью.
— Трос лопнул! Вот что нас крямзануло, — неожиданно сказал Панюшкин. — Как раз вон на том месте стояла флотилия, когда лопнул трос. Старым оказался... Или мы пожадничали — слишком большую плеть взялись протаскивать! — с каждым словом изо рта Панюшкина вырывались голубоватые облачка пара, мороз был явно за двадцать градусов.
Они шли мимо сверкающих изломов льдин, тянувшихся вдоль дороги, как сигнальные огни посадочной полосы. В самой бесконечности ледяной пустыни ощущалось что-то гнетущее, безнадежность охватывала душу, и нужно было сделать над собой усилие, чтобы не поддаться слабости, состоянию беспомощности. Не верилось, что где-то далеко-далеко, за покатым изгибом земного шара гудели большие города, по теплым рекам и морям плыли праздничные пароходы, на них звучала музыка, а нарядные, загорелые мужчины и женщины жили совсем другой жизнью, настолько чуждой здесь, что казалось, будто там другая планета.
— Что говорить, Николай Петрович, — неохотно откликнулся Званцев, — трос оборвался, потому что был старым, это надо признать. А новый... Вместо нового троса Хромов привез газовые баллоны.
— Но, согласись, газовые баллоны здорово нас выручили. Не будь их...
— Он поехал за тросом и должен был привезти трос, потому что мы ждали трос. А кислород у нас был.
— Нет, — твердо сказал Панюшкин. — Хромов поступил правильно. Он не часто поступал правильно, но тогда проявил здравый смысл, хватку настоящего снабженца, и у меня не повернется язык обвинить его. Кислорода оставалось на два дня. Не завези он баллоны, дожидаться бы нам их еще месяц. Ведь не могли мы предполагать, что трос лопнет.
— Могли, — спокойно сказал Званцев. Он шагал чуть впереди, лишь иногда оглядываясь на отстававшего Панюшкина, и тогда большие квадратные стекла его очков вспыхивали холодно и ясно. — Именно поэтому и послали Хромова за тросом. Ведь мы почему-то послали его за тросом? Признаю — без тех баллонов сварщики простояли бы день, два, на худой конец — неделю.
— Вот видишь! Вот видишь! — азартно подхватил Панюшкин, будто ему удалось доказать свою правоту не только главному инженеру, но и вообще всем сомневающимся.
— В простое сварщиков, — невозмутимо продолжал Званцев, — большой беды не вижу. У нас был запас сваренных секций. Но когда лопнул трос, остановилась стройка, все, кроме сварщиков. Конечно, Николай Петрович, сейчас говорить об ошибках легко... Но, признайте, такой человек, как Хромов, вреден для стройки. И вообще — он везде вреден. Для людей, с которыми общается, для земли, по которой ходит. Гнида он. Я бы на вашем месте...
— Ну-ну! Интересно, с чего ты начнешь, когда окажешься на моем месте!
— Я не уверен, что окажусь на вашем месте, — Званцев чутко уловил ревнивую нотку в голосе Панюшкина. — Я не уверен даже, что мне хочется оказаться на вашем месте. Но, кроме шуток, почему вы его не выгоните, Николай Петрович? Почему вы не уволите его за прогулы, за пьянки, за халатное отношение к своим обязанностям, хотя бы за то, что он терпеть вас не может. И вы тоже, я замечал, от него не в восторге. Так почему не отправить его с первой же оказией в Оху, на Материк, в Южный, вообще к чертовой матери?
— В самом деле... Почему? Жалко. Старый человек, всю жизнь на Острове... Куда он пойдет?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54