Потом уже мне рассказали, что вернулся он через месяц еще более грузный и постаревший.
Его часто видят на скамейке в глубине двора. Стоит у его ног пустая бутылка, а он смотрит куда-то прямо перед собой, и по его большому рыхлому лицу текут слезы — то ли плачет, то ли глаза от старости слезятся. Кто-то попытался было расспросить его, попригорюниться вместе с ним, но Хромов молча поднялся, сунул пустую бутылку во внутренний карман замусоленного пальто и ушел не оглядываясь.
* * *
Тюляфтин вошел в кабинет к Званцеву и остановился на пороге растерянно и беспомощно. Очки с мороза запотели, и лишь смутная тень у окна подсказывала ему, что хозяин на месте. Званцев, спохватившись, пришел на помощь — повесил дубленку на гвоздь, провел гостя к столу и усадил на табуретку.
— Спасибо, старик, — сказал Тюляфтин. Протерев очки замшевым лоскутком, он улыбнулся, словно бы в предвкушении того, что он сейчас скажет. Зубы у Тюляфтина были крепкие, но росли как-то криво, вкось, да и редковато. — Старик, — продолжал Тюляфтин, — хочу поговорить с тобой.
— Ну что ж, — Званцев насторожился, но его настороженность была радостная, он будто заранее ждал, что этот человек принесет ему хорошую весть.
— Старик, не буду тянуть, ты — кандидат номер один.
— Куда? Какой кандидат?
— Не будем, старик, — Тюляфтин придвинул табуретку поближе к столу. Он забросил ногу на ногу — его тощая острая коленка проступила даже через две пары подштанников. — У всех одна тема для разговора. Если хочешь, чтобы это я сказал, скажу — снимают твоего хозяина.
— Панюшкина? — задохнулся Званцев.
— Снимают, — Тюляфтин соболезнующе покачал головой.
— Вопрос уже решен?
— Старик, я знаю, что говорю. И повторяю — ты кандидат номер один. Нового человека сюда не пошлют, да новый и не поедет. Кому это нужно — цеплять на себя эту дыру? А ты здесь с самого начала стройки. Дошло?
— Снимают, значит, Панюшкина...
— Ну а что делать? Старик, меры-то принимать надо. Посуди сам, что мы можем предложить? Оставить Панюшкина? И взять на себя, на свою шею все дальнейшие последствия? А срывы будут, старик, и я тебя, уже как начальника, об этом предупреждаю. Но какое-то время ты имеешь право и на ошибки, и на печальные отчеты... Ты окажешься, как в мертвой зоне. Крупнокалиберные орудия из Министерства, объединения, обкома не достанут, снаряды будут перелетать через твою голову. Ты сможешь еще полгода все на Панюшкина валить. Тебе и это позволено.
— Да мне, в общем-то, и не хочется на него валить. Тем более что и оснований нет.
— Старик! — укоризненно протянул Тюляфтин. — Мы же не на собрании. Правильные вещи нужно говорить на собрании... Поскольку они для того и придуманы.
— Значит, снимают все-таки Панюшкина...
— Да хватит тебе причитать! Всем это было ясно с самого начала. И тому же Панюшкину.
— Должны быть серьезные основания.
— О, этого добра сколько угодно. Положение на стройке, возраст начальника, ну и можешь сюда же присобачить человеческие слабости членов Комиссии, которые попросту не решаются взять на себя ответственность и оставить Панюшкина, несмотря ни на что... Дошло?
— В общих чертах.
— Ну и лады, — Тюляфтин поднялся. — Не грусти, старик. Все правильно. Старперов надо гнать. Засиделись, понимаешь, ходу никому не дают. Все справедливо, и с человеческой точки зрения, и с исторической. Я понимаю, Панюшкин тебя в главные вытащил, но ведь это он сделал для себя, ему нужен был вол, который бы все тащил. Ты с ним в расчете, старик. Ну, пока.
Тюляфтин поднялся и только тогда заметил, что в дверях стоит секретарша начальника строительства. Вопросительно посмотрел на Званцева, как бы спрашивая — давно ли она вошла? Но лицо главного инженера оставалось невозмутимым. Он видел, когда вошла Нина, но не остановил Тюляфтина, этим как бы снимая с себя будущие обвинения в непорядочности.
— Простите... я не помешала?
— Нет, — тонко улыбнулся Тюляфтин. — Мне вы не помешали. — Он подошел к вешалке, не торопясь, надел свою дубленку и, взяв шапку, направился к двери. — Да, — он остановился, — скажите, а у вас что, не принято стучать, когда входишь в кабинет руководства?
— Нет, не принято, — ответила Нина.
— Занятно... Надо будет учесть на будущее, — проговорил Тюляфтин и плотно закрыл за собой дверь.
— Володя, что он говорил? — спросила Нина, подходя к столу Званцева.
— Ты же слышала... Говорил, что Панюшкина снимают.
— Его не снимут, — сказала Нина твердо. — Вот увидишь, его не снимут.
— Ты, что ли, заступишься?
— Его не снимут, потому что его некем заменить, — она твердо посмотрела в глаза Званцеву. — Разве я не права?
— Почему же, его, действительно, заменить некем.
— Но ты не веришь в это?
— Во что? — спокойно спросил Званцев.
— Ты не веришь в то, что Панюшкина некем заменить?
— Ну и что?
— Володя, — она подошла к нему вплотную. — Мне не нравится, как ты разговариваешь. Ты темнишь. Володя, прошу тебя, я тебя очень прошу... оставайся человеком, а? Только не говори, пожалуйста, этих хамски вежливых слов. Володя... Дай слово, что ты останешься человеком!
Званцев поднял голову и внимательно посмотрел на Нину. Он будто впервые увидел ее немолодое лицо, встревоженные и несчастные глаза, старательно наглаженный белый воротничок.
— Хорошо, Нина. Я постараюсь.
— Володя, Панюшкина нельзя предать, не предав самого себя.
— Я знаю, — сказал Званцев. — Поэтому я не остановил этого деятеля, когда ты вошла. Хотя, согласись, Нина, мне достаточно было посмотреть в твою сторону, чтобы он замолчал. Разве нет?
— Не знаю. Этого я не знаю.
Когда Нина вышла, Званцев несколько минут сидел неподвижно, откинувшись на спинку стула и скрестив на груди руки. Нельзя сказать, что слова Тюляфтина привели его в восторг. Радость, конечно, была, но она погашалась необходимостью принимать какие-то решения, думать над тем, как вести себя дальше. Уравновешенные отношения, которые установились у него и с членами Комиссии, и с Панюшкиным, вдруг нарушились, он ощутил зыбкость, дохнуло опасностью. Это было неприятно, Званцев не привык к такому состоянию, он даже сам не заметил, как Панюшкин приучил его к спокойной уверенности в себе.
Званцев встал, прошелся по кабинетику, зачем-то поплотнее закрыл дверь, прислушался к голосам в коридоре, а выглянув в окно, убедился, что Тюляфтин ушел из конторы — его тощая фигура маячила уже где-то на берегу.
— Честность — лучшая политика, — неожиданно проговорил он вслух прочитанные где-то слова. И вот они всплыли в сознании. — Честность — лучшая политика, — повторил он раздумчиво и сел за стол. Сняв очки, Званцев, не торопясь, протер их лоскутком. Смазанное, нечеткое изображение окна, двери, стен позволяло лучше сосредоточиться.
«А зачем он мне сказал об этом? — подумал Званцев. — Пришел, испортил настроение и ушел. Обрадовать решил? Поддобриться? Или этакая бездумная пакостливость? Интересно, Панюшкину он тоже поторопился сказать? Нет. Не осмелится. Значит, я в его табеле чуть пониже стою. Ровесники? Однокашники? Или в самом деле мне до Панюшкина еще топать и топать?» И Званцев спокойно, как о чем-то очевидном и простом, подумал, что в его положении очень легко оказаться подлецом. Ничего не предпринимая, не выходя из кабинета, ни с кем не разговаривая, можно совершить подлость. Вернее, она совершится сама по себе, он лишь позволит ей состояться, если не предпримет четких и жестких мер. Что же необходимо сделать? Пойти и отказаться от должности? Но ему еще никто ничего не предложил официально. Выходит, можно запросто оказаться не только подлецом, но и дураком.
— Как бывает, — озадаченно проговорил Званцев. — Ишь как бывает! Тюляфтин, придя ко мне и сказав, что Панюшкина снимают, не совершил подлости. Он поступил мелко. Даже пакости в его поступке нет, обычная слабость человеческая, и все. Не выдержал, раньше времени болтнул языком. А что делать мне? Пойти к Панюшкину и выразить сочувствие?.. Глупо. Он наверняка уже обо всем знает, но поздравлять не торопится. Темнит? Нет, Панюшкин темнить не будет. Но и не отступится до последнего. Тюляфтин — слабак. Это ясно. Чернухо — за Панюшкина. Опульский не в счет. Ливнев тоже. Мезенов? Вот в ком загвоздка! В любом случае положение таково, что нужно срочно спасать свою честь, достоинство, лицо или как там это называется у людей с благородными кровями. Панюшкин как-то сказал, что иногда без красивых слов не обойтись. Его мысль можно продолжить — иногда не обойтись без красивого поступка.
Званцев решительно надел очки, набросил полушубок, шапку и вышел из кабинета. Заглянув к Панюшкину, облегченно перевел дух — у того сидел Мезенов. Значит, не получится разговора. Значит, передышка.
— Володя, у тебя что-то важное? — спросил Панюшкин.
— Да нет... Мимоходом. Если понадоблюсь — я в столовой.
— Подожди полчаса, вместе пойдем, а?
— Я уже оделся... Анюта ждет... Так что прошу пардону, — Званцев прикрыл дверь и на некоторое время замер, не выпуская ручки, — не пригласили, не сочли. Как понимать? Ведь если вопрос решен, самый раз сказать об этом?
К вагончику, где располагалась столовая, Званцев шел медленно, так и не застегнув полушубка, и уже в полумраке тамбура, обметая с валенок снег, подумал, что Тюляфтин поставил его в дурацкое положение вовсе не по простоте душевной. Воровски пробрался в кабинет, побыл несколько минут и постарался побыстрее умотать.
Так не делается. Комиссия прежде всего должна потолковать с Панюшкиным, а потом должны пригласить его, Званцева. И лишь после этого можно говорить о принятом решении.
Званцев обычно приходил в столовую, когда там уже никого не было, чтобы пообедать с Анной вдвоем. Выглянув из тамбура, он увидел, что их столик уже накрыт и Анна поджидает его, Званцев волновался, и то, что он не смог отнестись к разговору с Тюляфтиным легко и беззаботно, лишний раз убедило его — положение складывалось неприятное.
— Хватит тебе уже топтаться, — сказала Анна громко. — Какой-то ты не такой сегодня, а? Не то сто рублей нашел, не то потерял!
— Даже затрудняюсь сказать... Нашел или потерял... Скорее всего, и то и другое.
— Так, — улыбаясь, протянула Анна. — А если по-человечески?
— Можно, — Званцев сел напротив, взял ложку, задумчиво повертел в пальцах, опять положил на стол. — Значит, так... Полчаса тому назад член высокой Комиссии товарищ Тюляфтин...
— Это какой? — перебила его Анна. — С восторженной блажью в глазах?
— Во-во! Он сказал, будто Комиссия пришла к выводу, что Панюшкина нужно снять. А на его место назначить меня, твоего законного супруга.
Не донеся ложку до рта, Анна уставилась на Званцева.
— Они что, обалдели? — наконец сказала она и тут же оглянулась на раздаточное окошко, в котором мелькнула физиономия Кныша.
— Почему ты так думаешь? — спросил Званцев, почувствовав себя уязвленным.
— Да не торопись ты обижаться! — Анна махнула рукой. — Ты тут вообще ни при чем. Ну, в том смысле, что... Не о тебе я говорила. Ни один нормальный человек не пойдет на место Панюшкина. Вот и все.
— Почему?
— Не знаю! — Анна пожала плечами. — Мне так кажется. Не по-людски это.
В это время дверь из кухонного отделения скрипуче открылась, и оттуда вышел Кныш. Медленно подойдя к столику, он остановился.
— Простите, Владимир Александрович... Мне показалось... Вы сказали, что принято решение Панюшкина снять... Это верно? — лицо Анатолия Евгеньевича было скорбным, но живой блеск глаз выдавал его состояние.
— Да! — сказала Анна, не задумываясь. — Панюшкина снимают, а вас, Анатолий Евгеньевич, назначают на его место. Вот Москва утвердит, и можете приступать.
— Хм, — улыбнулся Анатолий Евгеньевич, показав два длинных передних зуба. — У вас юмор, я смотрю, как... как...
— Ну? — нетерпеливо спросила Анна. — Ну? Как у кого? Как где? Как что?
— Как в столовой, — ответил Анатолий Евгеньевич и играющей походкой удалился за перегородку.
— Мызгач! — сказала Анна в сердцах. — А что Панюшкин? Что он тебе сказал?
— Я с ним еще не разговаривал.
— Почему?
— Спокойно, Аня, — Званцев положил ей руку на плечо. — Стоит ли Панюшкина дергать этим разговором? Может, лучше, если они сами ему скажут?
— Ох уж эти мне деликатные! — воскликнула Анна. — Человек помирать будет, а они постесняются подойти. Мне что, самой к нему идти?
— И что ты ему скажешь? — нервно усмехнулся Званцев и неожиданно для себя добавил: — Или как-то иначе его утешишь?
— Не надо, Володя. Держи себя в руках. У тебя нет оснований так говорить. А если хочешь, я дам тебе такие основания. Только скажи мне. Хорошо? — Анна твердо взглянула на Званцева из-под челки. — Ладно, замнем. А что касается твоего вопроса... Совершенно не важно, что именно сказать человеку, главное, быть с ним, показать ему, что он не одинок, что может надеяться на поддержку. А ловкие ли ты при этом слова скажешь, красиво ли они прозвучат, со вкусом ли ты будешь одет — все это фигня!
В тамбуре хлопнула дверь, послышались голоса, и на пороге появились Панюшкин с Мезеновым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
Его часто видят на скамейке в глубине двора. Стоит у его ног пустая бутылка, а он смотрит куда-то прямо перед собой, и по его большому рыхлому лицу текут слезы — то ли плачет, то ли глаза от старости слезятся. Кто-то попытался было расспросить его, попригорюниться вместе с ним, но Хромов молча поднялся, сунул пустую бутылку во внутренний карман замусоленного пальто и ушел не оглядываясь.
* * *
Тюляфтин вошел в кабинет к Званцеву и остановился на пороге растерянно и беспомощно. Очки с мороза запотели, и лишь смутная тень у окна подсказывала ему, что хозяин на месте. Званцев, спохватившись, пришел на помощь — повесил дубленку на гвоздь, провел гостя к столу и усадил на табуретку.
— Спасибо, старик, — сказал Тюляфтин. Протерев очки замшевым лоскутком, он улыбнулся, словно бы в предвкушении того, что он сейчас скажет. Зубы у Тюляфтина были крепкие, но росли как-то криво, вкось, да и редковато. — Старик, — продолжал Тюляфтин, — хочу поговорить с тобой.
— Ну что ж, — Званцев насторожился, но его настороженность была радостная, он будто заранее ждал, что этот человек принесет ему хорошую весть.
— Старик, не буду тянуть, ты — кандидат номер один.
— Куда? Какой кандидат?
— Не будем, старик, — Тюляфтин придвинул табуретку поближе к столу. Он забросил ногу на ногу — его тощая острая коленка проступила даже через две пары подштанников. — У всех одна тема для разговора. Если хочешь, чтобы это я сказал, скажу — снимают твоего хозяина.
— Панюшкина? — задохнулся Званцев.
— Снимают, — Тюляфтин соболезнующе покачал головой.
— Вопрос уже решен?
— Старик, я знаю, что говорю. И повторяю — ты кандидат номер один. Нового человека сюда не пошлют, да новый и не поедет. Кому это нужно — цеплять на себя эту дыру? А ты здесь с самого начала стройки. Дошло?
— Снимают, значит, Панюшкина...
— Ну а что делать? Старик, меры-то принимать надо. Посуди сам, что мы можем предложить? Оставить Панюшкина? И взять на себя, на свою шею все дальнейшие последствия? А срывы будут, старик, и я тебя, уже как начальника, об этом предупреждаю. Но какое-то время ты имеешь право и на ошибки, и на печальные отчеты... Ты окажешься, как в мертвой зоне. Крупнокалиберные орудия из Министерства, объединения, обкома не достанут, снаряды будут перелетать через твою голову. Ты сможешь еще полгода все на Панюшкина валить. Тебе и это позволено.
— Да мне, в общем-то, и не хочется на него валить. Тем более что и оснований нет.
— Старик! — укоризненно протянул Тюляфтин. — Мы же не на собрании. Правильные вещи нужно говорить на собрании... Поскольку они для того и придуманы.
— Значит, снимают все-таки Панюшкина...
— Да хватит тебе причитать! Всем это было ясно с самого начала. И тому же Панюшкину.
— Должны быть серьезные основания.
— О, этого добра сколько угодно. Положение на стройке, возраст начальника, ну и можешь сюда же присобачить человеческие слабости членов Комиссии, которые попросту не решаются взять на себя ответственность и оставить Панюшкина, несмотря ни на что... Дошло?
— В общих чертах.
— Ну и лады, — Тюляфтин поднялся. — Не грусти, старик. Все правильно. Старперов надо гнать. Засиделись, понимаешь, ходу никому не дают. Все справедливо, и с человеческой точки зрения, и с исторической. Я понимаю, Панюшкин тебя в главные вытащил, но ведь это он сделал для себя, ему нужен был вол, который бы все тащил. Ты с ним в расчете, старик. Ну, пока.
Тюляфтин поднялся и только тогда заметил, что в дверях стоит секретарша начальника строительства. Вопросительно посмотрел на Званцева, как бы спрашивая — давно ли она вошла? Но лицо главного инженера оставалось невозмутимым. Он видел, когда вошла Нина, но не остановил Тюляфтина, этим как бы снимая с себя будущие обвинения в непорядочности.
— Простите... я не помешала?
— Нет, — тонко улыбнулся Тюляфтин. — Мне вы не помешали. — Он подошел к вешалке, не торопясь, надел свою дубленку и, взяв шапку, направился к двери. — Да, — он остановился, — скажите, а у вас что, не принято стучать, когда входишь в кабинет руководства?
— Нет, не принято, — ответила Нина.
— Занятно... Надо будет учесть на будущее, — проговорил Тюляфтин и плотно закрыл за собой дверь.
— Володя, что он говорил? — спросила Нина, подходя к столу Званцева.
— Ты же слышала... Говорил, что Панюшкина снимают.
— Его не снимут, — сказала Нина твердо. — Вот увидишь, его не снимут.
— Ты, что ли, заступишься?
— Его не снимут, потому что его некем заменить, — она твердо посмотрела в глаза Званцеву. — Разве я не права?
— Почему же, его, действительно, заменить некем.
— Но ты не веришь в это?
— Во что? — спокойно спросил Званцев.
— Ты не веришь в то, что Панюшкина некем заменить?
— Ну и что?
— Володя, — она подошла к нему вплотную. — Мне не нравится, как ты разговариваешь. Ты темнишь. Володя, прошу тебя, я тебя очень прошу... оставайся человеком, а? Только не говори, пожалуйста, этих хамски вежливых слов. Володя... Дай слово, что ты останешься человеком!
Званцев поднял голову и внимательно посмотрел на Нину. Он будто впервые увидел ее немолодое лицо, встревоженные и несчастные глаза, старательно наглаженный белый воротничок.
— Хорошо, Нина. Я постараюсь.
— Володя, Панюшкина нельзя предать, не предав самого себя.
— Я знаю, — сказал Званцев. — Поэтому я не остановил этого деятеля, когда ты вошла. Хотя, согласись, Нина, мне достаточно было посмотреть в твою сторону, чтобы он замолчал. Разве нет?
— Не знаю. Этого я не знаю.
Когда Нина вышла, Званцев несколько минут сидел неподвижно, откинувшись на спинку стула и скрестив на груди руки. Нельзя сказать, что слова Тюляфтина привели его в восторг. Радость, конечно, была, но она погашалась необходимостью принимать какие-то решения, думать над тем, как вести себя дальше. Уравновешенные отношения, которые установились у него и с членами Комиссии, и с Панюшкиным, вдруг нарушились, он ощутил зыбкость, дохнуло опасностью. Это было неприятно, Званцев не привык к такому состоянию, он даже сам не заметил, как Панюшкин приучил его к спокойной уверенности в себе.
Званцев встал, прошелся по кабинетику, зачем-то поплотнее закрыл дверь, прислушался к голосам в коридоре, а выглянув в окно, убедился, что Тюляфтин ушел из конторы — его тощая фигура маячила уже где-то на берегу.
— Честность — лучшая политика, — неожиданно проговорил он вслух прочитанные где-то слова. И вот они всплыли в сознании. — Честность — лучшая политика, — повторил он раздумчиво и сел за стол. Сняв очки, Званцев, не торопясь, протер их лоскутком. Смазанное, нечеткое изображение окна, двери, стен позволяло лучше сосредоточиться.
«А зачем он мне сказал об этом? — подумал Званцев. — Пришел, испортил настроение и ушел. Обрадовать решил? Поддобриться? Или этакая бездумная пакостливость? Интересно, Панюшкину он тоже поторопился сказать? Нет. Не осмелится. Значит, я в его табеле чуть пониже стою. Ровесники? Однокашники? Или в самом деле мне до Панюшкина еще топать и топать?» И Званцев спокойно, как о чем-то очевидном и простом, подумал, что в его положении очень легко оказаться подлецом. Ничего не предпринимая, не выходя из кабинета, ни с кем не разговаривая, можно совершить подлость. Вернее, она совершится сама по себе, он лишь позволит ей состояться, если не предпримет четких и жестких мер. Что же необходимо сделать? Пойти и отказаться от должности? Но ему еще никто ничего не предложил официально. Выходит, можно запросто оказаться не только подлецом, но и дураком.
— Как бывает, — озадаченно проговорил Званцев. — Ишь как бывает! Тюляфтин, придя ко мне и сказав, что Панюшкина снимают, не совершил подлости. Он поступил мелко. Даже пакости в его поступке нет, обычная слабость человеческая, и все. Не выдержал, раньше времени болтнул языком. А что делать мне? Пойти к Панюшкину и выразить сочувствие?.. Глупо. Он наверняка уже обо всем знает, но поздравлять не торопится. Темнит? Нет, Панюшкин темнить не будет. Но и не отступится до последнего. Тюляфтин — слабак. Это ясно. Чернухо — за Панюшкина. Опульский не в счет. Ливнев тоже. Мезенов? Вот в ком загвоздка! В любом случае положение таково, что нужно срочно спасать свою честь, достоинство, лицо или как там это называется у людей с благородными кровями. Панюшкин как-то сказал, что иногда без красивых слов не обойтись. Его мысль можно продолжить — иногда не обойтись без красивого поступка.
Званцев решительно надел очки, набросил полушубок, шапку и вышел из кабинета. Заглянув к Панюшкину, облегченно перевел дух — у того сидел Мезенов. Значит, не получится разговора. Значит, передышка.
— Володя, у тебя что-то важное? — спросил Панюшкин.
— Да нет... Мимоходом. Если понадоблюсь — я в столовой.
— Подожди полчаса, вместе пойдем, а?
— Я уже оделся... Анюта ждет... Так что прошу пардону, — Званцев прикрыл дверь и на некоторое время замер, не выпуская ручки, — не пригласили, не сочли. Как понимать? Ведь если вопрос решен, самый раз сказать об этом?
К вагончику, где располагалась столовая, Званцев шел медленно, так и не застегнув полушубка, и уже в полумраке тамбура, обметая с валенок снег, подумал, что Тюляфтин поставил его в дурацкое положение вовсе не по простоте душевной. Воровски пробрался в кабинет, побыл несколько минут и постарался побыстрее умотать.
Так не делается. Комиссия прежде всего должна потолковать с Панюшкиным, а потом должны пригласить его, Званцева. И лишь после этого можно говорить о принятом решении.
Званцев обычно приходил в столовую, когда там уже никого не было, чтобы пообедать с Анной вдвоем. Выглянув из тамбура, он увидел, что их столик уже накрыт и Анна поджидает его, Званцев волновался, и то, что он не смог отнестись к разговору с Тюляфтиным легко и беззаботно, лишний раз убедило его — положение складывалось неприятное.
— Хватит тебе уже топтаться, — сказала Анна громко. — Какой-то ты не такой сегодня, а? Не то сто рублей нашел, не то потерял!
— Даже затрудняюсь сказать... Нашел или потерял... Скорее всего, и то и другое.
— Так, — улыбаясь, протянула Анна. — А если по-человечески?
— Можно, — Званцев сел напротив, взял ложку, задумчиво повертел в пальцах, опять положил на стол. — Значит, так... Полчаса тому назад член высокой Комиссии товарищ Тюляфтин...
— Это какой? — перебила его Анна. — С восторженной блажью в глазах?
— Во-во! Он сказал, будто Комиссия пришла к выводу, что Панюшкина нужно снять. А на его место назначить меня, твоего законного супруга.
Не донеся ложку до рта, Анна уставилась на Званцева.
— Они что, обалдели? — наконец сказала она и тут же оглянулась на раздаточное окошко, в котором мелькнула физиономия Кныша.
— Почему ты так думаешь? — спросил Званцев, почувствовав себя уязвленным.
— Да не торопись ты обижаться! — Анна махнула рукой. — Ты тут вообще ни при чем. Ну, в том смысле, что... Не о тебе я говорила. Ни один нормальный человек не пойдет на место Панюшкина. Вот и все.
— Почему?
— Не знаю! — Анна пожала плечами. — Мне так кажется. Не по-людски это.
В это время дверь из кухонного отделения скрипуче открылась, и оттуда вышел Кныш. Медленно подойдя к столику, он остановился.
— Простите, Владимир Александрович... Мне показалось... Вы сказали, что принято решение Панюшкина снять... Это верно? — лицо Анатолия Евгеньевича было скорбным, но живой блеск глаз выдавал его состояние.
— Да! — сказала Анна, не задумываясь. — Панюшкина снимают, а вас, Анатолий Евгеньевич, назначают на его место. Вот Москва утвердит, и можете приступать.
— Хм, — улыбнулся Анатолий Евгеньевич, показав два длинных передних зуба. — У вас юмор, я смотрю, как... как...
— Ну? — нетерпеливо спросила Анна. — Ну? Как у кого? Как где? Как что?
— Как в столовой, — ответил Анатолий Евгеньевич и играющей походкой удалился за перегородку.
— Мызгач! — сказала Анна в сердцах. — А что Панюшкин? Что он тебе сказал?
— Я с ним еще не разговаривал.
— Почему?
— Спокойно, Аня, — Званцев положил ей руку на плечо. — Стоит ли Панюшкина дергать этим разговором? Может, лучше, если они сами ему скажут?
— Ох уж эти мне деликатные! — воскликнула Анна. — Человек помирать будет, а они постесняются подойти. Мне что, самой к нему идти?
— И что ты ему скажешь? — нервно усмехнулся Званцев и неожиданно для себя добавил: — Или как-то иначе его утешишь?
— Не надо, Володя. Держи себя в руках. У тебя нет оснований так говорить. А если хочешь, я дам тебе такие основания. Только скажи мне. Хорошо? — Анна твердо взглянула на Званцева из-под челки. — Ладно, замнем. А что касается твоего вопроса... Совершенно не важно, что именно сказать человеку, главное, быть с ним, показать ему, что он не одинок, что может надеяться на поддержку. А ловкие ли ты при этом слова скажешь, красиво ли они прозвучат, со вкусом ли ты будешь одет — все это фигня!
В тамбуре хлопнула дверь, послышались голоса, и на пороге появились Панюшкин с Мезеновым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54