Может, их уже сняли с него, я не очень-то разбираюсь в этой выговорной политике... Там поставлено хитро — то выносят, то сносят.
— Ну а выговоры-то, выговоры за что? — в голосе Анатолия Евгеньевича прозвучала вдруг такая заинтересованность, такая боль и мольба, что Вера насторожилась.
— А вам-то зачем?
— Да так просто... Любопытно. Знаю, что врубили Толысу по первое число, а за что — ума не приложу. Если уж, думаю, вы Толысу устроили такой гостинец, то и мне с вами ссориться нельзя, а, Вера? — игриво сказал Кныш.
— Точно, Анатолий Евгеньевич, не ссорьтесь со мной. И вообще ни с кем не ссорьтесь. Вам действительно нельзя.
— Это почему же?
— Да уж такой вы человек. Сами знаете... И поэтому не ссоритесь. И правильно делаете. Такая у нас с вами работа.
Видя, что разговор затягивается, Анатолий Евгеньевич снял шапку, пригладил волосенки, приблизился к прилавку.
— Вера! Не томите душу — за что Толыса наказали? Ну, пожалуйста! За мной не заржавеет, вы же знаете! Глядишь, и вам кое-что понадобится, чего не бывает! Вера!
— Вот пристал! Ну чисто банный лист! За нарушение правил торговли — такая была формулировка.
— За нарушение? Правил торговли? — воскликнул Анатолий Евгеньевич счастливо. — Ну и ну! В чем же оно выразилось?
— Анатолии Евгеньевич! Сжальтесь! Перерыв! Есть хочу. Понимаете? Пожевать надо. Сил больше нет.
— Все, Вера. Все. Прошу прощения, виноват. Больше не буду. Ну, а все-таки? Что натворил Толыс? А? Ну словечком, ну намеком, а? Я догадаюсь, я сообразительный, вот увидите, догадаюсь! Намекните, Вера!
— Господи, ну попробовал он как-то запретить продажу водки. Ему и дали промежду глаз. Чтоб не своевольничал.
— Ага, — кивнул Анатолий Евгеньевич. — Понял. Все понял.
Пятясь, он вышел, притворил дверь, постоял в коридорчике, размышляя над услышанным, и лишь через несколько минут Вера увидела, как он прошел мимо окна.
— Какого черта ему надо? — проговорила вслух. И пожалела, что сказала о выговорах. Заныло, заскребло на душе, будто выболтала что-то важное.
* * *
Ливнев присоединился к Комиссии в последний момент, когда узнал от Мезенова, что тот летит на далекий мыс специальным рейсом на строительство трубопровода.
Стройка была по местным понятиям большая, о ней часто писали, а после осеннего Тайфуна она стала даже знаменитой. Ливнев сразу понял, что разгромная статья с его раздумьями, выводами Комиссии просто обречена на успех и прогремит не только на Острове, но и далеко за его пределами. Материал сам шел в руки, и отказываться от него было бы глупо. Ливнев не стал поступать глупо и уговорил Мезенова взять его с собой.
Крупный, с широким шагом, с резкими движениями и громким хохотом, нарочито неуклюжий, вынуждающий сторониться, прижиматься к стенам всех, кто шел навстречу ему по коридору редакции, Ливнев пользовался репутацией журналиста, который после каждой командировки пишет гвоздевой материал. Он действительно привозил статьи, очерки, фельетоны, на которые потом еще долго шли отклики читателей. Писали в основном пенсионеры и домохозяйки, которых брал за живое бойкий слог и скандальная постановка вопроса. Надо отдать должное, Ливнев умел произвести впечатление на людей, не очень разбирающихся в существе дела. Полученные отклики он собирал в отдельную папку и обязательно готовил обзор писем, еще раз напоминая о себе и своем материале.
Иногда, правда, писали специалисты, ставя под сомнение и задор автора, и его подготовленность. На такие письма Ливнев отвечал вежливо, обстоятельно, преследуя единственную цель — отбить у читателя желание написать еще одно письмо. В долгие переписки он старался не ввязываться.
Еще в самолете, из разговоров, Ливнев понял, что настроены все серьезно, что работа будет обстоятельной, кропотливой. Решив, что материал о производственных делах соберет Комиссия, он занялся более простым делом.
Потолковав с продавщицей и рассказав ей два потрепанных анекдота, Ливнев попутно узнал, сколько ящиков спиртного выпивают на стройке за день, сфотографировал остатки наглядной агитации, чудом сохранившейся кое-где после Тайфуна, заглянул в пустую читальню, выпил с ребятами в общежитии и заодно поинтересовался, собираются ли они уезжать, когда уехали их друзья, спросил о заработках, а заработки последнее время были невелики, спросил о настроении, а настроение тоже оказалось неважным. После разговора с главным механиком Жмакинвм он сделал вывод, что работать здесь можно только на уровне героизма, что уже само по себе давало право на жесткое выступление.
Выйдя из полузанесенного и потому непродуваемого общежития, Ливнев неожиданно столкнулся с Панюшкиным — тот шел, привычно подняв плечи и спрятав руки в карманы куртки.
— Николай Петрович! Добрый день! Ну, знаете, поймать вас совершенно невозможно!
— А зачем меня ловить? Я не беглый... Пока.
Ливнев расхохотался. Он умел смеяться доброжелательно, располагающе, чтоб собеседник понимал — его шутка оценена по достоинству, а человеку, умеющему так смеяться, можно доверять как самому себе.
— Николай Петрович! Конечно, вам не до нашего брата-журналиста, тем более областного пошиба. Знаю, что вам привычнее иметь дело с центральной прессой, Всесоюзным радио, но возьму на себя смелость...
— Не прибедняйтесь, Ливнев, — перебил его Панюшкин. — Вы не можете не знать и того, что выступление областной газеты сейчас для меня важнее центральной. Те далеко. Что у вас?
Панюшкин, не замедляя шага, шел, словно отгородившись от Ливнева поднятым воротником.
— Предлагаю провести маленькую летучую пресс-конференцию. Как говорится, у трапа самолета, а? Годится? Попробуем? — Ливнев говорил короткими фразами, пытаясь расшевелить Панюшкина, зажечь его азартом спора, рассчитывая, что тот не удержится и ввяжется в эту короткую, бескровную схватку. — Решайтесь, Николай Петрович! Я задам всего несколько вопросов! Не захотите — не отвечайте. Пока дойдем до конторы, пресс-конференция кончится. Ни одной минуты рабочего времени я у вас не отниму. Договорились? По рукам? Ну? Вперед!
— По рукам! — Панюшкин догадывался, что Ливнев подготовил вопросы, знал, что ответы он истолкует, как заблагорассудится, но ему вдруг захотелось схватиться с этим корреспондентом, не для того, чтобы победить, вряд ли это было возможно, скорее, чтобы еще раз убедиться в своей правоте.
— Итак! — Ливнев хлопнул в ладоши, словно начиная отчаянный номер на арене. — Никаких блокнотов и записей. Никаких следов и последствий. Без свидетелей, соучастников и пострадавших. Начинаем. Вопрос первый! Считаете ли вы, Николай Петрович, что вами сделано все возможное, чтобы сдать трубопровод в срок?
— Да. В пределах своего характера, своих способностей и знаний я сделал все возможное.
— Уточняю! — Ливнев снова хлопнул в ладоши. — Можно ли понимать ваш ответ, как признание того, что другой человек на вашем месте смог бы добиться большего?
— Разумеется, вы бы на моем месте добились большего. Правда, как бы вам это удалось, я не знаю. Знания мои, как видите, ограничены.
— Отлично! Принимается! Вопрос второй, — Ливнев раскраснелся, ноздри его мощного, выступающего вперед носа вздрагивали. Он почувствовал состояние Панюшкина, понял, что тот сейчас ответит на любой его вопрос, ответит откровенно и вовсе не потому, что очень уж уважает его, Ливнева. — Считаете ли вы осенний Тайфун единственным виновником срыва строительства?
— Нет. Все валить на Тайфун у меня нет оснований. Сроки были бы сорваны в любом случае. В этом можно убедиться по отчетам, которые мы посылали до Тайфуна. Опоздание составляло три месяца. Вот мы и сдали бы трубопровод на три месяца позже положенного срока.
— Уточняю! — Ливнев, не в силах сдержаться, обогнал Панюшкина и забежал с другой стороны. — Какие новые сроки вы могли бы назвать?
— Если Пролив замерзнет, все закончим к весне.
— А если нет?
— Долго отвечать. Уклоняюсь от ответа. Давайте следующий.
— Кому из подчиненных вы доверили бы свое место?
— Званцеву.
— Вы ему полностью доверяете?
— Да. Как специалисту.
— А как человеку?
— Этот вопрос задаст мне он, если найдет нужным.
— Считаете ли вы, что будет справедливо снять вас с занимаемой должности?
— Нет.
— Вы не хотите ответить — почему?
— Снимать меня нецелесообразно по многим причинам. Новому начальнику потребуется время, чтобы войти в курс дела. Январь кончается. Идет весна. Даже если Пролив замерзнет, лед в рабочем состоянии продержится недолго, через месяц-два сойдет. Ни один серьезный специалист не согласится на мое место. Поэтому я в какой-то степени неуязвим.
— Вы действительно считаете себя неуязвимым?
— Конечно, нет!
— В таком случае, как понимать ваши слова? — Ливнев чувствовал, что теряет контроль над разговором, не все сказанное Панюшкиным понимает с полуслова. Ему нужно было время, чтобы осмыслить услышанное, но этого времени не было — он хотел сохранить им же предложенный темп.
— Я уже ответил на этот вопрос, — усмехнулся Панюшкин. — Вот вы, Ливнев, согласились бы сесть на мое место и взять на себя мою ответственность?
— Это невозможно. Я журналист, а не спец по укладке трубопроводов.
— Речь не о специальности. Я говорю о вашем характере, о вашей личности, о вашем мужестве и честолюбии, о трезвости вашего ума и способности принимать решения, нести ответственность — вот о чем я говорю. Итак, вы сели бы на мое место? Только честно. Быстрее, Ливнев, я ведь не заставлял вас ждать!
— Нет. Я бы отказался.
— Почему? — Панюшкин вынул руки из карманов и хлопнул в ладоши. — Итак? Пресс-конференция продолжается!
— Мне кажется... — медленно проговорил Ливнев, что положение, в котором окажется новый начальник строительства... в чем-то несимпатично. Согласие на эту должность... не сделает ему чести.
— И это вас смутит? Нет, вас в самом деле могут остановить столь смутные и невнятные соображения?
— А почему бы и нет? — обиженно спросил Ливнев. — Не думаете же вы, надеюсь, что понятия чести для меня совершенно несущественны?
— Конечно, я так не думаю, — успокоил его Панюшкин. — Но ваши вопросы были настолько бесцеремонны, будто вы действительно задавали мне их у трапа самолета, на котором я должен вылететь отсюда со всеми потрохами! У вас все?
— Да. Я могу опубликовать ответы?
— Как хотите, — холодно ответил Панюшкин.
— Вопрос под занавес... Вам действительно безразлично, будет ли опубликован наш разговор, или считаете, что это уже не имеет значения?
— И то и другое, — Панюшкин улыбнулся спокойно и как-то отрешенно. И подумал: «Как все-таки трудно удержаться от искушения быть искренним... Неужели мне приятны его вопросы? Похоже, да. Они доставляют... Да, сладкую боль — есть, кажется, такое выражение».
— А вы напрасно смеетесь надо мной, — тихо сказал Ливнев. — Ей-богу, напрасно.
— Но уж очень хочется, — опять усмехнулся Панюшкин. — Знаете, ничего не могу с собой поделать, — он глянул на Ливнева ярко-синими в свете морозного дня глазами. Под густыми бровями они напоминали две маленькие льдинки, на которые неожиданно упали солнечные лучи. — Поскольку мы договорились, что это будет интервью у трапа самолета, я не счел себя обязанным воздавать вам почести. У меня для этого нет времени. Да и желания, откровенно говоря, тоже нет.
— Даже так! — Ливнев удивленно вскинул брови.
— Я понимаю ваше положение, может быть, даже лучше, нежели его понимаете вы... Простите мне эту старческую самоуверенность. Ваша позиция не очень сложна... Защищать меня вы не станете. Как бы я сейчас ни пластался перед вами. Рисковать не захотите. Сроки сорваны, стройка стоит, Тайфун был давно, и ссылаться на него вроде бы даже и неприлично, на Проливе работает Комиссия по установлению допущенных промахов. Вы уверены, что меня неизбежно снимут. Однако здесь у нас с вами есть маленькое, но существенное расхождение. Если вы уже сейчас готовы поставить на мне крест и делаете это не очень церемонясь, то для меня важны некоторые детали. Например, снимут меня завтра, через месяц или через три месяца. Объяснять не буду, догадывайтесь сами. Скажу только, что именно в этом все мои надежды и прикидки.
Некоторое время они шли молча, и слышен был только скрип снега под ногами да тяжелое дыхание Ливнева.
Ему высказали неприятные вещи, но, поскольку оскорбительных слов произнесено не было, он не знал, что ответить.
— Так на чем мы остановились? — спросил Панюшкин. — Да! На том, что вы приехали отнюдь не для того, чтобы спасать меня. Простите мне это сравнение, но ваша роль здесь — это роль стервятника, вы прилетели клевать падаль, то есть меня. Вы заведуете отделом промышленности и уж коли забрались к черту на кулички, поиздержали государственные деньги, то должны привести материал в газету, это ваша работа. Насколько мне известно, заведующие отделами пишут нечасто, тогда тем более они должны публиковать материалы значительные, с общественной, хозяйственной точки зрения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
— Ну а выговоры-то, выговоры за что? — в голосе Анатолия Евгеньевича прозвучала вдруг такая заинтересованность, такая боль и мольба, что Вера насторожилась.
— А вам-то зачем?
— Да так просто... Любопытно. Знаю, что врубили Толысу по первое число, а за что — ума не приложу. Если уж, думаю, вы Толысу устроили такой гостинец, то и мне с вами ссориться нельзя, а, Вера? — игриво сказал Кныш.
— Точно, Анатолий Евгеньевич, не ссорьтесь со мной. И вообще ни с кем не ссорьтесь. Вам действительно нельзя.
— Это почему же?
— Да уж такой вы человек. Сами знаете... И поэтому не ссоритесь. И правильно делаете. Такая у нас с вами работа.
Видя, что разговор затягивается, Анатолий Евгеньевич снял шапку, пригладил волосенки, приблизился к прилавку.
— Вера! Не томите душу — за что Толыса наказали? Ну, пожалуйста! За мной не заржавеет, вы же знаете! Глядишь, и вам кое-что понадобится, чего не бывает! Вера!
— Вот пристал! Ну чисто банный лист! За нарушение правил торговли — такая была формулировка.
— За нарушение? Правил торговли? — воскликнул Анатолий Евгеньевич счастливо. — Ну и ну! В чем же оно выразилось?
— Анатолии Евгеньевич! Сжальтесь! Перерыв! Есть хочу. Понимаете? Пожевать надо. Сил больше нет.
— Все, Вера. Все. Прошу прощения, виноват. Больше не буду. Ну, а все-таки? Что натворил Толыс? А? Ну словечком, ну намеком, а? Я догадаюсь, я сообразительный, вот увидите, догадаюсь! Намекните, Вера!
— Господи, ну попробовал он как-то запретить продажу водки. Ему и дали промежду глаз. Чтоб не своевольничал.
— Ага, — кивнул Анатолий Евгеньевич. — Понял. Все понял.
Пятясь, он вышел, притворил дверь, постоял в коридорчике, размышляя над услышанным, и лишь через несколько минут Вера увидела, как он прошел мимо окна.
— Какого черта ему надо? — проговорила вслух. И пожалела, что сказала о выговорах. Заныло, заскребло на душе, будто выболтала что-то важное.
* * *
Ливнев присоединился к Комиссии в последний момент, когда узнал от Мезенова, что тот летит на далекий мыс специальным рейсом на строительство трубопровода.
Стройка была по местным понятиям большая, о ней часто писали, а после осеннего Тайфуна она стала даже знаменитой. Ливнев сразу понял, что разгромная статья с его раздумьями, выводами Комиссии просто обречена на успех и прогремит не только на Острове, но и далеко за его пределами. Материал сам шел в руки, и отказываться от него было бы глупо. Ливнев не стал поступать глупо и уговорил Мезенова взять его с собой.
Крупный, с широким шагом, с резкими движениями и громким хохотом, нарочито неуклюжий, вынуждающий сторониться, прижиматься к стенам всех, кто шел навстречу ему по коридору редакции, Ливнев пользовался репутацией журналиста, который после каждой командировки пишет гвоздевой материал. Он действительно привозил статьи, очерки, фельетоны, на которые потом еще долго шли отклики читателей. Писали в основном пенсионеры и домохозяйки, которых брал за живое бойкий слог и скандальная постановка вопроса. Надо отдать должное, Ливнев умел произвести впечатление на людей, не очень разбирающихся в существе дела. Полученные отклики он собирал в отдельную папку и обязательно готовил обзор писем, еще раз напоминая о себе и своем материале.
Иногда, правда, писали специалисты, ставя под сомнение и задор автора, и его подготовленность. На такие письма Ливнев отвечал вежливо, обстоятельно, преследуя единственную цель — отбить у читателя желание написать еще одно письмо. В долгие переписки он старался не ввязываться.
Еще в самолете, из разговоров, Ливнев понял, что настроены все серьезно, что работа будет обстоятельной, кропотливой. Решив, что материал о производственных делах соберет Комиссия, он занялся более простым делом.
Потолковав с продавщицей и рассказав ей два потрепанных анекдота, Ливнев попутно узнал, сколько ящиков спиртного выпивают на стройке за день, сфотографировал остатки наглядной агитации, чудом сохранившейся кое-где после Тайфуна, заглянул в пустую читальню, выпил с ребятами в общежитии и заодно поинтересовался, собираются ли они уезжать, когда уехали их друзья, спросил о заработках, а заработки последнее время были невелики, спросил о настроении, а настроение тоже оказалось неважным. После разговора с главным механиком Жмакинвм он сделал вывод, что работать здесь можно только на уровне героизма, что уже само по себе давало право на жесткое выступление.
Выйдя из полузанесенного и потому непродуваемого общежития, Ливнев неожиданно столкнулся с Панюшкиным — тот шел, привычно подняв плечи и спрятав руки в карманы куртки.
— Николай Петрович! Добрый день! Ну, знаете, поймать вас совершенно невозможно!
— А зачем меня ловить? Я не беглый... Пока.
Ливнев расхохотался. Он умел смеяться доброжелательно, располагающе, чтоб собеседник понимал — его шутка оценена по достоинству, а человеку, умеющему так смеяться, можно доверять как самому себе.
— Николай Петрович! Конечно, вам не до нашего брата-журналиста, тем более областного пошиба. Знаю, что вам привычнее иметь дело с центральной прессой, Всесоюзным радио, но возьму на себя смелость...
— Не прибедняйтесь, Ливнев, — перебил его Панюшкин. — Вы не можете не знать и того, что выступление областной газеты сейчас для меня важнее центральной. Те далеко. Что у вас?
Панюшкин, не замедляя шага, шел, словно отгородившись от Ливнева поднятым воротником.
— Предлагаю провести маленькую летучую пресс-конференцию. Как говорится, у трапа самолета, а? Годится? Попробуем? — Ливнев говорил короткими фразами, пытаясь расшевелить Панюшкина, зажечь его азартом спора, рассчитывая, что тот не удержится и ввяжется в эту короткую, бескровную схватку. — Решайтесь, Николай Петрович! Я задам всего несколько вопросов! Не захотите — не отвечайте. Пока дойдем до конторы, пресс-конференция кончится. Ни одной минуты рабочего времени я у вас не отниму. Договорились? По рукам? Ну? Вперед!
— По рукам! — Панюшкин догадывался, что Ливнев подготовил вопросы, знал, что ответы он истолкует, как заблагорассудится, но ему вдруг захотелось схватиться с этим корреспондентом, не для того, чтобы победить, вряд ли это было возможно, скорее, чтобы еще раз убедиться в своей правоте.
— Итак! — Ливнев хлопнул в ладоши, словно начиная отчаянный номер на арене. — Никаких блокнотов и записей. Никаких следов и последствий. Без свидетелей, соучастников и пострадавших. Начинаем. Вопрос первый! Считаете ли вы, Николай Петрович, что вами сделано все возможное, чтобы сдать трубопровод в срок?
— Да. В пределах своего характера, своих способностей и знаний я сделал все возможное.
— Уточняю! — Ливнев снова хлопнул в ладоши. — Можно ли понимать ваш ответ, как признание того, что другой человек на вашем месте смог бы добиться большего?
— Разумеется, вы бы на моем месте добились большего. Правда, как бы вам это удалось, я не знаю. Знания мои, как видите, ограничены.
— Отлично! Принимается! Вопрос второй, — Ливнев раскраснелся, ноздри его мощного, выступающего вперед носа вздрагивали. Он почувствовал состояние Панюшкина, понял, что тот сейчас ответит на любой его вопрос, ответит откровенно и вовсе не потому, что очень уж уважает его, Ливнева. — Считаете ли вы осенний Тайфун единственным виновником срыва строительства?
— Нет. Все валить на Тайфун у меня нет оснований. Сроки были бы сорваны в любом случае. В этом можно убедиться по отчетам, которые мы посылали до Тайфуна. Опоздание составляло три месяца. Вот мы и сдали бы трубопровод на три месяца позже положенного срока.
— Уточняю! — Ливнев, не в силах сдержаться, обогнал Панюшкина и забежал с другой стороны. — Какие новые сроки вы могли бы назвать?
— Если Пролив замерзнет, все закончим к весне.
— А если нет?
— Долго отвечать. Уклоняюсь от ответа. Давайте следующий.
— Кому из подчиненных вы доверили бы свое место?
— Званцеву.
— Вы ему полностью доверяете?
— Да. Как специалисту.
— А как человеку?
— Этот вопрос задаст мне он, если найдет нужным.
— Считаете ли вы, что будет справедливо снять вас с занимаемой должности?
— Нет.
— Вы не хотите ответить — почему?
— Снимать меня нецелесообразно по многим причинам. Новому начальнику потребуется время, чтобы войти в курс дела. Январь кончается. Идет весна. Даже если Пролив замерзнет, лед в рабочем состоянии продержится недолго, через месяц-два сойдет. Ни один серьезный специалист не согласится на мое место. Поэтому я в какой-то степени неуязвим.
— Вы действительно считаете себя неуязвимым?
— Конечно, нет!
— В таком случае, как понимать ваши слова? — Ливнев чувствовал, что теряет контроль над разговором, не все сказанное Панюшкиным понимает с полуслова. Ему нужно было время, чтобы осмыслить услышанное, но этого времени не было — он хотел сохранить им же предложенный темп.
— Я уже ответил на этот вопрос, — усмехнулся Панюшкин. — Вот вы, Ливнев, согласились бы сесть на мое место и взять на себя мою ответственность?
— Это невозможно. Я журналист, а не спец по укладке трубопроводов.
— Речь не о специальности. Я говорю о вашем характере, о вашей личности, о вашем мужестве и честолюбии, о трезвости вашего ума и способности принимать решения, нести ответственность — вот о чем я говорю. Итак, вы сели бы на мое место? Только честно. Быстрее, Ливнев, я ведь не заставлял вас ждать!
— Нет. Я бы отказался.
— Почему? — Панюшкин вынул руки из карманов и хлопнул в ладоши. — Итак? Пресс-конференция продолжается!
— Мне кажется... — медленно проговорил Ливнев, что положение, в котором окажется новый начальник строительства... в чем-то несимпатично. Согласие на эту должность... не сделает ему чести.
— И это вас смутит? Нет, вас в самом деле могут остановить столь смутные и невнятные соображения?
— А почему бы и нет? — обиженно спросил Ливнев. — Не думаете же вы, надеюсь, что понятия чести для меня совершенно несущественны?
— Конечно, я так не думаю, — успокоил его Панюшкин. — Но ваши вопросы были настолько бесцеремонны, будто вы действительно задавали мне их у трапа самолета, на котором я должен вылететь отсюда со всеми потрохами! У вас все?
— Да. Я могу опубликовать ответы?
— Как хотите, — холодно ответил Панюшкин.
— Вопрос под занавес... Вам действительно безразлично, будет ли опубликован наш разговор, или считаете, что это уже не имеет значения?
— И то и другое, — Панюшкин улыбнулся спокойно и как-то отрешенно. И подумал: «Как все-таки трудно удержаться от искушения быть искренним... Неужели мне приятны его вопросы? Похоже, да. Они доставляют... Да, сладкую боль — есть, кажется, такое выражение».
— А вы напрасно смеетесь надо мной, — тихо сказал Ливнев. — Ей-богу, напрасно.
— Но уж очень хочется, — опять усмехнулся Панюшкин. — Знаете, ничего не могу с собой поделать, — он глянул на Ливнева ярко-синими в свете морозного дня глазами. Под густыми бровями они напоминали две маленькие льдинки, на которые неожиданно упали солнечные лучи. — Поскольку мы договорились, что это будет интервью у трапа самолета, я не счел себя обязанным воздавать вам почести. У меня для этого нет времени. Да и желания, откровенно говоря, тоже нет.
— Даже так! — Ливнев удивленно вскинул брови.
— Я понимаю ваше положение, может быть, даже лучше, нежели его понимаете вы... Простите мне эту старческую самоуверенность. Ваша позиция не очень сложна... Защищать меня вы не станете. Как бы я сейчас ни пластался перед вами. Рисковать не захотите. Сроки сорваны, стройка стоит, Тайфун был давно, и ссылаться на него вроде бы даже и неприлично, на Проливе работает Комиссия по установлению допущенных промахов. Вы уверены, что меня неизбежно снимут. Однако здесь у нас с вами есть маленькое, но существенное расхождение. Если вы уже сейчас готовы поставить на мне крест и делаете это не очень церемонясь, то для меня важны некоторые детали. Например, снимут меня завтра, через месяц или через три месяца. Объяснять не буду, догадывайтесь сами. Скажу только, что именно в этом все мои надежды и прикидки.
Некоторое время они шли молча, и слышен был только скрип снега под ногами да тяжелое дыхание Ливнева.
Ему высказали неприятные вещи, но, поскольку оскорбительных слов произнесено не было, он не знал, что ответить.
— Так на чем мы остановились? — спросил Панюшкин. — Да! На том, что вы приехали отнюдь не для того, чтобы спасать меня. Простите мне это сравнение, но ваша роль здесь — это роль стервятника, вы прилетели клевать падаль, то есть меня. Вы заведуете отделом промышленности и уж коли забрались к черту на кулички, поиздержали государственные деньги, то должны привести материал в газету, это ваша работа. Насколько мне известно, заведующие отделами пишут нечасто, тогда тем более они должны публиковать материалы значительные, с общественной, хозяйственной точки зрения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54