Запах кулис, тесноту гримерной, суету костюмерш, свет рампы… овации восторженной публики… А может быть, теперь весь ее мир состоит из пыльного квадрата земли возле дома и врагов-червяков? А может быть, она и не заметила перехода, и по-прежнему танцует, слыша аплодисменты?…
Он споткнулся о затаившуюся в траве корягу и едва не врезался носом в землю, но каким-то чудом извернулся и удержался на ногах. И тут же увидел сидящую поодаль, на пышной подушке птичьего горца, мадам Софью Львовну. Кошка, сверкая белизной, осуждающе следила за ним, чуть прищурив раскосые желтые глаза. Перед кошкой лежала на траве обкусанная со всех сторон сосиска.
— Добрый день, — вежливо поздоровался Максим, переведя дыхание. — А я вот тут сад осматриваю. Знакомлюсь, так сказать, с местными достопримечательностями.
Мадам Софья Львовна как-то по-собачьи наклонила голову набок и взмахнула черным хвостом. Потом облизнулась и принялась рассматривать сосиску, игнорируя жильца. Он понял, что мадам не настроена уделять ему внимание. Из-за забора донеслось громогласное:
— А уж важные-то мы какие! Ну, ничего, ничего! Всему свое время!
Кошка внезапно снялась с места и исчезла в траве. Максиму показалось, что она отправилась в гости к безумной Настасье, но, конечно, это была лишь его фантазия…Пушистый дымчатый котенок с огромными круглыми глазами осторожно трогает лапкой желтую гусеницу, то вздымающую горбатым мостом свою щетинистую спину, то распластывающуюся по гладкой крашеной доске пола… гусеница испуганно обмирает, а котенок, вытянув шею, принюхивается… а потом вдруг подскакивает на месте, игриво раскинув лапы…
Покачав головой, Максим пошел дальше. Что ему делать с этими молчаливыми картинками, вспыхивающими перед ним? Что делать, что делать? На что они ему? Их суть и смысл остаются скрытыми от него…
Задняя дверь дома оставалась открытой, но старухи на кухне уже не было. Чистота и порядок, тишина и безмолвие. Чем бы ему заняться? Тут он вспомнил вырвавшиеся у него слова о возможном скором отъезде… куда бы это он мог поехать? Что, еще не наездился?…бескрайняя гладкая равнина… желтый глинистый проселок… темная полоса леса на горизонте…
— Ну и что? — сказал он вслух. — Что мне эта равнина? Где мне ее искать? А главное — зачем? Кто-нибудь способен это объяснить?
Он сел на крыльцо и задумался.
Конечно же, он ощущал, что все происходившее с ним с того момента, когда он вдруг очнулся от забытья в купе поезда, было на самом деле связано в единую цепь… но никак не мог уловить принципа этой связи. Разные предметы и эпизоды рождали в нем обрывки воспоминаний, но воспоминаниям не доставало окончательности… ему казалось, что если бы одна из картинок обросла именами, он сразу понял бы, и кто он таков, и что он делает в этом мире и в этом городишке, и почему очутился здесь… и зачем. Взять хоть безумную Настасью. Он не помнит, видел ли он хоть какой-то балет… но ведь наверняка видел, и не один, сумел же он понять, что Настасья когда-то танцевала не просто хорошо, а замечательно… а может быть, он и сам был танцором?… А вот если бы он, например, когда-то аплодировал той, потерявшей разум…
Стоп.
Он вскочил и помчался обратно к забору, отделявшему похожую на джунгли территорию старухи от пустынной территории безумной Настасьи.
И поискал щель между досками пошире той, в которую смотрел в первый раз.
Щель нашлась без труда, и Максим заглянул в нее.
Безумная Настасья танцевала. На ней были грязные пуанты и обвисшая потемневшая пачка. Нечесаные волосы скрылись под замусоленной шапочкой с помятыми искусственными цветами… да уж, теперь он понимал, почему вокруг ее дома не росло ни травинки. Это была сцена. Прекрасная огромная сцена, на которой великая балерина могла выразить свою душу в танце, не боясь споткнуться или запутаться в каком-нибудь дурацком спорыше. И у балерины была зрительница. Мадам Софья Львовна, сидевшая слева от щели в аккуратной и даже торжественной позе, спрятавшая под себя нелепый черный хвост…
Что же это, что она танцует? Ох, ну конечно же, он знает… «Умирающий лебедь».
Под слышную лишь ей одной музыку Сен-Санса безумная Настасья выделывала пируэты, которым позавидовала бы сама великая Дудинская. Танцовщица время от времени сбивалась с ноги, и все равно ее танец зачаровывал… как жаль, что у нее было всего двое живых, осязаемых зрителей — прилипший к щели в заборе Максим да замершая поодаль мадам Софья Львовна…
— Что, нравится? — послышался возле самого уха Максима хрипловатый шепот.
Он вздрогнул и обернулся. Старуха стояла рядом с ним, невинно глядя большими бледными глазами.
Он молча кивнул и снова стал следить за трепещущими крыльями прекрасного белого лебедя… ведь тому оставалось так немного… и вот наконец лебедь замер… и цветы, украшавшие головку балерины, коснулись досок сцены…
— Ч-черт… — прошипел он, делая шаг назад. — Ч-черт…
Старуха уже исчезла. Очарование танца угасло. Он налетел на куст крыжовника, оцарапал руку, но сумел сдержаться и не вскрикнуть — ему совсем не хотелось пугать танцовщицу.
Наконец он выбрался на относительно безопасное пространство, где даже крапивы было не слишком много, и остановился, пытаясь осмыслить увиденное.
Впрочем, он видел всего лишь потерявшую разум балерину… потерявшую разум, но практически не утратившую мастерства… кто она? Почему живет в маленькой Сарани, ведь здесь едва ли имеется оперный театр… надо спросить у старухи.
Он вбежал в дом и позвал:
— Нина Петровна! Нина Петровна!
Но старуха то ли уже ушла куда-то, то ли просто не желала разговаривать с постояльцем.
Не зная, чем заняться, он зашел в свою комнату и, включив телевизор, но лишив его звука, принялся снова перебирать и ощупывать свои вещи в поисках документов. Потом, бросив не до конца исследованные очередные джинсы, взялся за чемодан и как следует изучил его. Может быть, найдется какой-то незамеченный прежде кармашек… или вовсе второе дно? Время от времени он поглядывал на экран. Там бушевали мексиканские страсти. Мелькали гладкие толстомордые красавцы с усиками — вперемешку с ослепительно красивыми смуглыми женщинами… качали листьями пальмы, сверкало море……и белые барашки волн гонялись друг за другом, а в его ушах звучал смех… язвительный смех… и он понимал: все было глупой ошибкой… его вдруг охватило сожаление о потерянных годах…
Ну да, конечно. Если ему тридцать пять (приблизительно тридцать пять), в его жизни были женщины. Вот если бы он вспомнил хоть одну из них… Но даже те две, которых он увидел на фотографии, найденной в кармане собственной рубашки (если, конечно, эта рубашка принадлежит ему), кажутся ему совершенными незнакомками…
Черт, черт побери… Он снова схватил черные джинсы и сердито встряхнул их. Но ничего не вытряс. Пустота, его окружала бесконечная пустота, отсутствие смысла, отсутствие знаков, символов, способных разъяснить суть происходящего…
Схватив фотоаппарат, он отправился на прогулку, не забыв запереть калитку на ключ, как было велено. Конечно, старуха могла оказаться и дома, но если уж она затаилась в своих владениях, не подавая признаков жизни, значит, следует вести себя так, будто она отсутствует.
На этот раз он решил никуда не сворачивать, а пройти улицу до конца. Вечерело, и тени высоких деревьев понемногу сгущались и словно бы обретали живую плоть, подвижную, вздрагивающую при порывах легкого ветра, а трава казалась синеватой. Улица отнюдь не страдала примитивной прямолинейностью; она то и дело мягко изгибалась то вправо, то влево, забирая при этом немного вверх… и вдруг он очутился на краю обрыва.
Внизу были насыпаны как попало маленькие домишки с разноцветными крышами — белыми, красными, зелеными… Домишки утопали в зелени… он вдруг подумал, что в его уме постоянно возникают стандартные фразы… утопать в зелени… но разве в данном случае можно сказать как-то иначе? И вообще — разве бывает иначе? На самом деле все и всегда говорят и мыслят готовыми блоками. Просто у разных людей разные наборы штампов, вот и вся разница… Абсолютно нестандартный оборот — большая редкость, если вообще возможен.
На домики внизу уже опускалась ночь. И в той, нижней темноте он не сразу разглядел неширокую речку, протекавшую слева. Ему захотелось спуститься к ней. Он посмотрел на небо — как там солнышко, скоро ли сядет? И замер.
Над городом разгорался закат. Алые, розовые, оранжевые облака на фоне бледно-голубого неба то тянулись полупрозрачными полосами, то превращались в рваные клочья, то сбивались в пышные клубы… а прямо над ним теснились ультрамариновые громады, обведенные по краям тонкими золотыми нитями… и он вдруг подумал, что этот закат как-то уж слишком похож на тот, который снимала из поезда фантастическая Лиза, чудо-дитя… и что он даже мысленно описывает его для себя точно такими же словами… ну, может быть, не точно такими, но очень похожими… а с другой стороны, что еще можно сказать, если облака над его головой именно ультрамариновые? Не назовешь ведь этот цвет как-то иначе…
А почему он так хорошо разбирается в цветах и оттенках? Может быть, он живописец?…
Он осторожно, словно боясь спугнуть царившее в небе великолепие, снял крышку с объектива «Никона»… черт, а фильтры-то он забыл… ну и наплевать, пусть будет, что будет… а кстати, он и не видел эти фильтры среди барахла, может, у него их и нет… и вообще нужно было цифровой взять…
Он отснял пленку до конца. Потом снова принялся рассматривать домики внизу. Пожалуй, сейчас не стоит спускаться туда, решил он наконец, все равно пленки больше нет. А ведь даже отсюда видно, что почти каждый из домов украшен изумительной деревянной резьбой — наличники, ставенки, крылечки… ни одной печной трубы без нарядного навершия, множество флюгеров… ну и ну! Ай да городок! Ну, домики под обрывом никуда не денутся, вместе с речкой, можно будет прийти сюда завтра, прогуляться по тихим улочкам……до него доносится аромат свежих яблок, жарящихся в сливочном масле… где-то рядом готовится начинка для пирога… он знает, что это будет всем пирогам пирог, что он будет необычайно вкусен…
Вот только он не знал, кто, где и когда пек такие пироги.
Стемнело, и он зашагал назад, размышляя, стоит ли ему отдавать пленку местным народным умельцам. Как они ее проявят, не поцарапают ли? Но, с другой стороны, он ведь не имеет представления, когда у него будет возможность вручить свое сокровище настоящим специалистам…
А кстати, откуда он знает, что таковые вообще имеются?
Ладно, неважно.
Старуха встретила его горестным восклицанием:
— Ну где же вы так долго пропадали? У меня ужин перестоялся!
— Ох, извините… я не знал, — принялся оправдываться он. — Я просто гулял, закат сегодня был на редкость красивый, я фотографировал… и еще там какой-то район под обрывом, мне хотелось бы завтра туда спуститься… а кстати, можно мне вас сфотографировать? Только пленку новую заряжу.
— Меня? — как-то неестественно удивилась старуха. — Зачем?
— Как это зачем? — растерялся он. — Ну… вы необычная женщина, я таких никогда не встречал… мне просто хотелось бы иметь ваш портрет на память… то есть если вы не против, конечно…
— Право, не знаю, — усомнилась старуха. — Ладно, мойте руки, после это обсудим.
Он поспешно бросился в свою комнату, швырнул драгоценный «Никон» на постель, побежал в ванную… он и в самом деле огорчился из-за того, что испортил старухе торжество какого-то необыкновенного блюда…
И вот наконец на тарелке перед ним лежит огромный кусок самой настоящей разварной стерляди — политой бледно-желтым яичным соусом, украшенной веточкой петрушки… и тончайший ломтик лимона рядом, и две кругленькие горячие картофелинки… и шесть штук крошечных отварных маслят.
— Ну и ну, — он покачал головой, беря фасонистую рыбную вилку и осторожно отделяя кусочек сочной стерлядки. — Ну вы и закатили пир… с какой стати?
— Есть причина, — чуть суховато ответила старуха, явно довольная произведенным впечатлением. — Но вам ее знать не обязательно.
— Пусть так, — покладисто кивнул он. — И все равно — роскошь несусветная.
— Ничего подобного, — возразила старуха. — Может быть, где-то в других местах это и роскошь, а у нас на средней Волге — нормальное дело.
На средней Волге… так вот куда его занесло!
Несколько минут они поглощали ужин молча, но потом Максим почувствовал, что старуха сейчас куда более склонна к беседе, нежели днем, и решил воспользоваться моментом.
— Ваша соседка… безумная Настасья, — осторожно начал он, — наверное, она была знаменита?
— Возможно, — кивнула старуха. — Я не знаю. Она поселилась здесь всего-ничего, лет пятнадцать назад, и я никогда не интересовалась ее прошлым.
— Она танцует для себя…
— Нет, — возразила старуха, — она танцует для моей дуры.
— Не понял? — Максим вопросительно посмотрел на хозяйку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Он споткнулся о затаившуюся в траве корягу и едва не врезался носом в землю, но каким-то чудом извернулся и удержался на ногах. И тут же увидел сидящую поодаль, на пышной подушке птичьего горца, мадам Софью Львовну. Кошка, сверкая белизной, осуждающе следила за ним, чуть прищурив раскосые желтые глаза. Перед кошкой лежала на траве обкусанная со всех сторон сосиска.
— Добрый день, — вежливо поздоровался Максим, переведя дыхание. — А я вот тут сад осматриваю. Знакомлюсь, так сказать, с местными достопримечательностями.
Мадам Софья Львовна как-то по-собачьи наклонила голову набок и взмахнула черным хвостом. Потом облизнулась и принялась рассматривать сосиску, игнорируя жильца. Он понял, что мадам не настроена уделять ему внимание. Из-за забора донеслось громогласное:
— А уж важные-то мы какие! Ну, ничего, ничего! Всему свое время!
Кошка внезапно снялась с места и исчезла в траве. Максиму показалось, что она отправилась в гости к безумной Настасье, но, конечно, это была лишь его фантазия…Пушистый дымчатый котенок с огромными круглыми глазами осторожно трогает лапкой желтую гусеницу, то вздымающую горбатым мостом свою щетинистую спину, то распластывающуюся по гладкой крашеной доске пола… гусеница испуганно обмирает, а котенок, вытянув шею, принюхивается… а потом вдруг подскакивает на месте, игриво раскинув лапы…
Покачав головой, Максим пошел дальше. Что ему делать с этими молчаливыми картинками, вспыхивающими перед ним? Что делать, что делать? На что они ему? Их суть и смысл остаются скрытыми от него…
Задняя дверь дома оставалась открытой, но старухи на кухне уже не было. Чистота и порядок, тишина и безмолвие. Чем бы ему заняться? Тут он вспомнил вырвавшиеся у него слова о возможном скором отъезде… куда бы это он мог поехать? Что, еще не наездился?…бескрайняя гладкая равнина… желтый глинистый проселок… темная полоса леса на горизонте…
— Ну и что? — сказал он вслух. — Что мне эта равнина? Где мне ее искать? А главное — зачем? Кто-нибудь способен это объяснить?
Он сел на крыльцо и задумался.
Конечно же, он ощущал, что все происходившее с ним с того момента, когда он вдруг очнулся от забытья в купе поезда, было на самом деле связано в единую цепь… но никак не мог уловить принципа этой связи. Разные предметы и эпизоды рождали в нем обрывки воспоминаний, но воспоминаниям не доставало окончательности… ему казалось, что если бы одна из картинок обросла именами, он сразу понял бы, и кто он таков, и что он делает в этом мире и в этом городишке, и почему очутился здесь… и зачем. Взять хоть безумную Настасью. Он не помнит, видел ли он хоть какой-то балет… но ведь наверняка видел, и не один, сумел же он понять, что Настасья когда-то танцевала не просто хорошо, а замечательно… а может быть, он и сам был танцором?… А вот если бы он, например, когда-то аплодировал той, потерявшей разум…
Стоп.
Он вскочил и помчался обратно к забору, отделявшему похожую на джунгли территорию старухи от пустынной территории безумной Настасьи.
И поискал щель между досками пошире той, в которую смотрел в первый раз.
Щель нашлась без труда, и Максим заглянул в нее.
Безумная Настасья танцевала. На ней были грязные пуанты и обвисшая потемневшая пачка. Нечесаные волосы скрылись под замусоленной шапочкой с помятыми искусственными цветами… да уж, теперь он понимал, почему вокруг ее дома не росло ни травинки. Это была сцена. Прекрасная огромная сцена, на которой великая балерина могла выразить свою душу в танце, не боясь споткнуться или запутаться в каком-нибудь дурацком спорыше. И у балерины была зрительница. Мадам Софья Львовна, сидевшая слева от щели в аккуратной и даже торжественной позе, спрятавшая под себя нелепый черный хвост…
Что же это, что она танцует? Ох, ну конечно же, он знает… «Умирающий лебедь».
Под слышную лишь ей одной музыку Сен-Санса безумная Настасья выделывала пируэты, которым позавидовала бы сама великая Дудинская. Танцовщица время от времени сбивалась с ноги, и все равно ее танец зачаровывал… как жаль, что у нее было всего двое живых, осязаемых зрителей — прилипший к щели в заборе Максим да замершая поодаль мадам Софья Львовна…
— Что, нравится? — послышался возле самого уха Максима хрипловатый шепот.
Он вздрогнул и обернулся. Старуха стояла рядом с ним, невинно глядя большими бледными глазами.
Он молча кивнул и снова стал следить за трепещущими крыльями прекрасного белого лебедя… ведь тому оставалось так немного… и вот наконец лебедь замер… и цветы, украшавшие головку балерины, коснулись досок сцены…
— Ч-черт… — прошипел он, делая шаг назад. — Ч-черт…
Старуха уже исчезла. Очарование танца угасло. Он налетел на куст крыжовника, оцарапал руку, но сумел сдержаться и не вскрикнуть — ему совсем не хотелось пугать танцовщицу.
Наконец он выбрался на относительно безопасное пространство, где даже крапивы было не слишком много, и остановился, пытаясь осмыслить увиденное.
Впрочем, он видел всего лишь потерявшую разум балерину… потерявшую разум, но практически не утратившую мастерства… кто она? Почему живет в маленькой Сарани, ведь здесь едва ли имеется оперный театр… надо спросить у старухи.
Он вбежал в дом и позвал:
— Нина Петровна! Нина Петровна!
Но старуха то ли уже ушла куда-то, то ли просто не желала разговаривать с постояльцем.
Не зная, чем заняться, он зашел в свою комнату и, включив телевизор, но лишив его звука, принялся снова перебирать и ощупывать свои вещи в поисках документов. Потом, бросив не до конца исследованные очередные джинсы, взялся за чемодан и как следует изучил его. Может быть, найдется какой-то незамеченный прежде кармашек… или вовсе второе дно? Время от времени он поглядывал на экран. Там бушевали мексиканские страсти. Мелькали гладкие толстомордые красавцы с усиками — вперемешку с ослепительно красивыми смуглыми женщинами… качали листьями пальмы, сверкало море……и белые барашки волн гонялись друг за другом, а в его ушах звучал смех… язвительный смех… и он понимал: все было глупой ошибкой… его вдруг охватило сожаление о потерянных годах…
Ну да, конечно. Если ему тридцать пять (приблизительно тридцать пять), в его жизни были женщины. Вот если бы он вспомнил хоть одну из них… Но даже те две, которых он увидел на фотографии, найденной в кармане собственной рубашки (если, конечно, эта рубашка принадлежит ему), кажутся ему совершенными незнакомками…
Черт, черт побери… Он снова схватил черные джинсы и сердито встряхнул их. Но ничего не вытряс. Пустота, его окружала бесконечная пустота, отсутствие смысла, отсутствие знаков, символов, способных разъяснить суть происходящего…
Схватив фотоаппарат, он отправился на прогулку, не забыв запереть калитку на ключ, как было велено. Конечно, старуха могла оказаться и дома, но если уж она затаилась в своих владениях, не подавая признаков жизни, значит, следует вести себя так, будто она отсутствует.
На этот раз он решил никуда не сворачивать, а пройти улицу до конца. Вечерело, и тени высоких деревьев понемногу сгущались и словно бы обретали живую плоть, подвижную, вздрагивающую при порывах легкого ветра, а трава казалась синеватой. Улица отнюдь не страдала примитивной прямолинейностью; она то и дело мягко изгибалась то вправо, то влево, забирая при этом немного вверх… и вдруг он очутился на краю обрыва.
Внизу были насыпаны как попало маленькие домишки с разноцветными крышами — белыми, красными, зелеными… Домишки утопали в зелени… он вдруг подумал, что в его уме постоянно возникают стандартные фразы… утопать в зелени… но разве в данном случае можно сказать как-то иначе? И вообще — разве бывает иначе? На самом деле все и всегда говорят и мыслят готовыми блоками. Просто у разных людей разные наборы штампов, вот и вся разница… Абсолютно нестандартный оборот — большая редкость, если вообще возможен.
На домики внизу уже опускалась ночь. И в той, нижней темноте он не сразу разглядел неширокую речку, протекавшую слева. Ему захотелось спуститься к ней. Он посмотрел на небо — как там солнышко, скоро ли сядет? И замер.
Над городом разгорался закат. Алые, розовые, оранжевые облака на фоне бледно-голубого неба то тянулись полупрозрачными полосами, то превращались в рваные клочья, то сбивались в пышные клубы… а прямо над ним теснились ультрамариновые громады, обведенные по краям тонкими золотыми нитями… и он вдруг подумал, что этот закат как-то уж слишком похож на тот, который снимала из поезда фантастическая Лиза, чудо-дитя… и что он даже мысленно описывает его для себя точно такими же словами… ну, может быть, не точно такими, но очень похожими… а с другой стороны, что еще можно сказать, если облака над его головой именно ультрамариновые? Не назовешь ведь этот цвет как-то иначе…
А почему он так хорошо разбирается в цветах и оттенках? Может быть, он живописец?…
Он осторожно, словно боясь спугнуть царившее в небе великолепие, снял крышку с объектива «Никона»… черт, а фильтры-то он забыл… ну и наплевать, пусть будет, что будет… а кстати, он и не видел эти фильтры среди барахла, может, у него их и нет… и вообще нужно было цифровой взять…
Он отснял пленку до конца. Потом снова принялся рассматривать домики внизу. Пожалуй, сейчас не стоит спускаться туда, решил он наконец, все равно пленки больше нет. А ведь даже отсюда видно, что почти каждый из домов украшен изумительной деревянной резьбой — наличники, ставенки, крылечки… ни одной печной трубы без нарядного навершия, множество флюгеров… ну и ну! Ай да городок! Ну, домики под обрывом никуда не денутся, вместе с речкой, можно будет прийти сюда завтра, прогуляться по тихим улочкам……до него доносится аромат свежих яблок, жарящихся в сливочном масле… где-то рядом готовится начинка для пирога… он знает, что это будет всем пирогам пирог, что он будет необычайно вкусен…
Вот только он не знал, кто, где и когда пек такие пироги.
Стемнело, и он зашагал назад, размышляя, стоит ли ему отдавать пленку местным народным умельцам. Как они ее проявят, не поцарапают ли? Но, с другой стороны, он ведь не имеет представления, когда у него будет возможность вручить свое сокровище настоящим специалистам…
А кстати, откуда он знает, что таковые вообще имеются?
Ладно, неважно.
Старуха встретила его горестным восклицанием:
— Ну где же вы так долго пропадали? У меня ужин перестоялся!
— Ох, извините… я не знал, — принялся оправдываться он. — Я просто гулял, закат сегодня был на редкость красивый, я фотографировал… и еще там какой-то район под обрывом, мне хотелось бы завтра туда спуститься… а кстати, можно мне вас сфотографировать? Только пленку новую заряжу.
— Меня? — как-то неестественно удивилась старуха. — Зачем?
— Как это зачем? — растерялся он. — Ну… вы необычная женщина, я таких никогда не встречал… мне просто хотелось бы иметь ваш портрет на память… то есть если вы не против, конечно…
— Право, не знаю, — усомнилась старуха. — Ладно, мойте руки, после это обсудим.
Он поспешно бросился в свою комнату, швырнул драгоценный «Никон» на постель, побежал в ванную… он и в самом деле огорчился из-за того, что испортил старухе торжество какого-то необыкновенного блюда…
И вот наконец на тарелке перед ним лежит огромный кусок самой настоящей разварной стерляди — политой бледно-желтым яичным соусом, украшенной веточкой петрушки… и тончайший ломтик лимона рядом, и две кругленькие горячие картофелинки… и шесть штук крошечных отварных маслят.
— Ну и ну, — он покачал головой, беря фасонистую рыбную вилку и осторожно отделяя кусочек сочной стерлядки. — Ну вы и закатили пир… с какой стати?
— Есть причина, — чуть суховато ответила старуха, явно довольная произведенным впечатлением. — Но вам ее знать не обязательно.
— Пусть так, — покладисто кивнул он. — И все равно — роскошь несусветная.
— Ничего подобного, — возразила старуха. — Может быть, где-то в других местах это и роскошь, а у нас на средней Волге — нормальное дело.
На средней Волге… так вот куда его занесло!
Несколько минут они поглощали ужин молча, но потом Максим почувствовал, что старуха сейчас куда более склонна к беседе, нежели днем, и решил воспользоваться моментом.
— Ваша соседка… безумная Настасья, — осторожно начал он, — наверное, она была знаменита?
— Возможно, — кивнула старуха. — Я не знаю. Она поселилась здесь всего-ничего, лет пятнадцать назад, и я никогда не интересовалась ее прошлым.
— Она танцует для себя…
— Нет, — возразила старуха, — она танцует для моей дуры.
— Не понял? — Максим вопросительно посмотрел на хозяйку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40