Оба они враги народа и якшаются со смутьянами. Они хочут тебя убить и убьют, коли ты не обережешься. Старик – чародей, он чары напустит и хуже его врага у тебя нет и не будет. Ежели ты не поймаешь старика с его девчонкой, так они скинут тебя чародейством, будь уверен. Сообщаю тебе про это, потому как я верный патриот. Ты уж попробуй изловить Возвышенных этих предателей, не то они такое устроют, а ты и знать не будешь. Все это правда, истинное мое слово.
Фабекский Патриот».
Стелли перечитала написанное. Стиль неотесанный, много ошибок, но она сказала все, что хотела. Из осторожности она не упомянула про брата – как-никак он носит ту же фамилию. Провидение, в своей милости, возможно, еще предоставит ей случай посчитаться с Дрефом. А пока что Уисс Валёр, если он и вправду таков, каким его выставляют собратья, о себе позаботится.
Стелли завернула в исписанный листок миниатюру с портретом своей бывшей госпожи, запечатала конверт воском и дернула за сонетку, вызвав свободного от дел коммунара – ему она и поручит перехватить утром почтовую карету на Шеррин и отдать письмо. Через несколько часов оно отправится в путь, а когда дойдет до адресата…
При этой мысли у Стелли потеплело на душе.
27
Элистэ предполагала, что они втроем как-нибудь разместятся в квартирке Дрефа – тесноватой, конечно, но все равно удобной и просторной в сравнении с «Приютом Прилька» или «Радушием и теплом у Воника». Дядюшка Кинц, однако, не преминул положить конец этим надеждам. Старому кавалеру была нужна отдельная комната, где он мог бы отдыхать, обдумывать свои планы и в одиночестве предаваться созерцанию, необходимому для воплощения его чародейных замыслов. Ему не было дано обрести в Шеррине истинную безмятежность духа, по своя комната служила залогом успеха. Дедушка Ренуа, как он себя теперь называл, соответственно снял в пансионе уютную однокомнатную квартирку на втором этаже с окнами во двор, чем несказанно удивил соседей-студентов, которые прозвали его Старым Эльфом. Первые несколько дней его странные манеры и внешность вызывали всеобщее любопытство. Человек его возраста являл собой в стенах пансиона зрелище весьма непривычное; заметили также, что он любит глубокой ночью украдкой отлучаться из дому по каким-то загадочным делам; да и его произношение явно отличалось от фабекского говора его мнимого внука. Дядюшка Кинц, конечно, старался скрыть свой Возвышенный выговор, но частенько забывал о такой мелочи.
Это могло бы оказать ему плохую услугу, если бы он больше общался с соседями. Однако старик вел уединенный ночной образ жизни, поэтому его видели довольно редко. Время от времени замечали, как он с глубокомысленным видом поднимается или спускается по лестнице между полуночью и рассветом. Сталкиваясь с обитателями пансиона в коридоре, он улыбался любезной, но какой-то неопределенной улыбкой, рассеянно кланялся, а иной раз вообще проходил мимо, не обращая ни на кого внимания, словно погруженный в некое таинственное полузабытье. Дедушка Ренуа, понятно, не хотел никого этим обидеть, да никто его в этом и не подозревал, однако же невозможно было удержаться от мысли, что старый господин не без странностей, если вообще не помешанный. Через неделю студентам надоело строить догадки на его счет; все успокоились на том, что новый жилец – безобидный милейший чудак и любит гулять при луне.
Переселение дядюшки Кинца в отдельную квартиру поставило Элистэ в затруднительное положение. В ее жизни все возвратилось на круги своя – она снова в Шеррине и делит жилье с Дрефом сын-Цино. Поначалу она рассчитывала, что ее старший родственник, по обычаю и безотносительно к собственному его желанию превратившийся в ее опекуна, положит конец этой двусмысленной ситуации. Но Кинц во Дерриваль, похоже, не находил в ее проживании вместе с Дрефом ничего предосудительного – не столько из презрения к общепринятым нормам приличия, сколько по чистоте душевной. Перебираясь утром в свое новое жилье, он просто заметил: «Ну вот, дети, теперь вам станет гораздо удобнее». И удалился с улыбкой. Хорош опекун.
Элистэ такое его поведение застало врасплох, даже огорчило. Она-то надеялась, что дядя распутает этот узел, указав ей, как поступать, а он предоставил ей самой принимать решение. Элистэ и вправду оказалась перед необходимостью выбора, более острой, чем когда-либо. Раньше ей приходилось во всем зависеть от Дрефа: факт неприятный, но неоспоримый. Уйти из тупика Слепого Кармана значило вновь очутиться на улице. Теперь же рядом был ее родственник, во Дерриваль, который, при всей своей наивности, озаботился запастись деньгами, и не бросовыми бумажными купюрами Республики-Протектората, но полновесными старорежимными рекко. Дядюшка Кинц, стоит ей только сказать, тут же снимет для нее отдельную квартиру. Она может переехать в любую минуту.
Но – отбыть, и сразу! Разумеется, именно так ей и следовало бы поступить. Давно пора разделаться с этим тягостным унизительным положением. Так для нее будет лучше. «И для Дрефа тоже», – подумала Элистэ с грустью. Его великодушие и твердая поддержка превысили любые обязательства давнего знакомства, но даже Дрефова щедрость должна иметь границы. Он, несомненно, будет рад снова зажить один. Да, если по совести, то она должна переехать – и без сожалений, ибо сама понимает, что отнюдь не счастлива в тупике Слепого Кармана. Напротив, ей тяжело и горько. Даже не верится, что она прожила здесь столько недель в бездумном довольстве и радости. Почему тогда она чувствовала себя такой умиротворенной, а теперь – такой несчастной? Ведь внешне ничего не изменилось. Да, но изменилась она сама, полностью осознав наконец природу нелепого, жалкого, извращенного и позорного чувства, которое женщина, носящая титул Возвышенной, не имела права испытывать к серфу – тем более к серфу, не отвечающему взаимностью.
«Но серфов больше нет. Как нет и титулов».
Неважно. Ей было неловко и мучительно стыдно. Она с трудом заставляла себя смотреть Дрефу в глаза. Если он догадается о ее мыслях, а при его проницательности это вовсе не исключено, последствия будут ужасны. Из добрых побуждений он начнет опасаться оскорбить ее чувства, проявит заботу и такт. Он будет ее жалеть. Элистэ боялась, что не вынесет этого. Нет, он не должен ничего знать.
Днем и ночью ее терзали опасения – как бы ненароком не выдать себя. На самом-то деле она прекрасно видела, что ей не о чем волноваться. Она могла бы выдать себя не один, а сотню раз – Дреф все равно бы не заметил. Все эти дни он почти не обращал на нее внимания, с головой уйдя в хлопоты, связанные с Шорви Нирьеном. Суд над «бандой Нирьена», как именовались в газетах пять обвиняемых, начался в день возвращения аэронавтов из Фабека. Громкий процесс, как предсказывал Дреф, вылился в безвкусное представление, сопровождаемое газетной шумихой и всевозможными грубостями. Ввиду исключительного его характера Нирьену и его приспешникам – Фрезелю, Риклерку, брату и сестре Бюлод – была дарована немыслимая привилегия: подвергнуть свидетелей обвинения перекрестному допросу. Стало быть, слушанье дела наверняка затянется надолго. Экспроприационисты, несомненно, собирались нажить на процессе политический капитал, не упустив ни малейшей возможности.
Дреф пропадал в городе, собирая информацию. Больше всего времени он проводил в распивочных и кофейнях, рассчитывая ухватить там полезные сведения. Он ежедневно бывал возле Дворца Правосудия – унылого здания по соседству с «Гробницей», оставшегося в наследство от времен монархии; теперь там заседал Народный Трибунал. У дверей Дворца во всякое время толклась кучка любопытствующих, однако суд над Нирьеном привлек целые толпы, и на высокого молодого человека с клеймом на руке никто не обращал внимания.
Вечерами, как подозревала Элистэ, Дреф обычно исчезал на встречи с единомышленниками нирьенистами. Отчаянные и дерзкие последователи философа были вполне способны предпринять попытку освободить его – напасть на Дворец Правосудия и даже на саму «Гробницу». Нападение не могло оказаться успешным, но разве это помешало бы им безрассудно пойти на такую попытку? Ради своего вождя эти люди были готовы на все. Однако расспрашивать Дрефа, где он пропадает, – пустое дело. Он знал тысячу способов уйти от ответа, когда же его загоняли в угол, только пожимал плечами и заявлял, что лучше ей об этом не знать. Элистэ едва сдержалась, чтобы не ударить его, впервые услышав эти слова, однако она знала, что если Дреф решил держать рот на замке, у него ничего нельзя выпытать. Теперь он почти все время молчал, да и видела она его редко. Домой он приходил в основном отоспаться, а когда бодрствовал, то зарывался в журналы и брошюры, заполненные красочными отчетами о процессе. Если верить репортерам, «банда Нирьена» держалась стойко. Они блестяще защищались от предъявленных обвинений, особенно Шорви Нирьен, который в прошлом был адвокатом. Осудить их всех скопом оказалось делом куда более трудным, чем представлялось поначалу.
Элистэ изнемогала от скуки. Ей нечем было заняться, не к чему приложить свои силы; никто, похоже, в ней не нуждался. Живи она в полном одиночестве – и то не чувствовала бы себя такой потерянной. Укрыться бы ей где-нибудь в Фабеке. Здесь Дреф не обращал на нее внимания, а она, в свою очередь, не могла ответить ему тем же. И даже напротив. Сама того не желая, Элистэ постоянно думала только о нем, он вытеснил в ее мыслях все остальное – и что же? На нее у него просто не оставалось времени. Книги Дрефа и его поделки, казавшиеся некогда столь занимательными, перестали ее интересовать. Элистэ не знала, что делать: выходить на улицу она боялась, а сидеть в четырех стенах ей надоело. Она явно была Дрефу в тягость.
Ей не хотелось докучать дядюшке Кинцу своими заботами, но дни убегали, она вконец извелась и решила, что надо излить душу. Но излить душу оказалось не так-то просто: застать дядюшку Кинца было отнюдь не легко. По ночам он отсутствовал – бродил по улицам, беседовал, по его словам, с Бездумными. Так он именовал дома, статуи и монументы, у которых кое-что узнавал. Некоторых он пробуждал сам, но многие оказались уже разбуженными благодаря чарам, умению и трудам родичей Уисса Валёра. Кинц смог немало почерпнуть от Бездумных, и тайные беседы с ними занимали почти все его время. Элистэ понимала это и дожидалась удобного случая, но наконец не выдержала, как-то ночью устроилась на площадке перед его квартиркой и долго просидела там. Кинц вернулся в промозглый предрассветный час, но она все-таки его изловила.
– Дядюшка, позвольте с вами поговорить.
– Разумеется, моя дорогая. Разумеется. Входи. – Кинц выглядел уставшим, но был явно рад ее видеть. Открыв дверь, он пропустил Элистэ вперед. – Присядь, деточка. В этом кресле тебе будет удобно. Кружку сидра? Или чаю с лимоном? А может быть, сыграем в «Голубую кошечку»?
– Спасибо, нет. Простите, дядюшка, что я докучаю вам в этот поздний час, я ведь знаю, вы устали. Я бы не стала, но мне очень нужно с вами поговорить, а застать вас так трудно…
– Ни слова больше, дорогая моя. Я сам виноват. Погряз в своих расследованиях и забыл обо всем на свете. Ушел в себя, как последний эгоист, но, надеюсь, племянница простит мне эту слабость.
– Да нет, тут моя вина… ох, дядюшка Кинц, мне в любом случае нужно выговориться. Я должна кое в чем вам признаться. Меня это страшно угнетает, мне стыдно, я саму себя не могу понять.
– О, это уже другой разговор. Но сразу скажу, дорогая моя, – что бы тебя ни мучило и что бы ты там ни натворила, я знаю одно: зла ты никому не хотела.
– Верно, дядюшка. Вообще-то я вовсе ничего особенного не натворила. Если мне и есть чего стыдиться, то не поступков, а только мыслей. Но… не смотрите на меня так, с любовью и доверием! Вот послушайте – и разом измените свое отношение, будете меня презирать…
– Тише, девочка, успокойся, – неожиданно твердо одернул ее Кинц. – Или ты думаешь, будто моя любовь к тебе слаба и ее легко поколебать? Мне больно от твоих слов. Но хватит об этом, я вижу, как ты переживаешь. Ты считаешь себя преступницей. Посмотрим, насколько велико твое преступление. Возможно, все отнюдь не столь страшно, как тебе представляется.
– Хорошо, – уступила Элистэ, тяжело вздохнув. Продолжать было трудно, но она уже заранее смирилась с презрением, которое наверняка прочтет в глазах дядюшки Кинца. – Скажу. Я питаю к Дрефу сын-Цино определенные чувства. Чувства недостойные и неуместные.
«Ну вот, сказала».
– Об этом я никому не говорила, и он о них не подозревает.
– А, понимаю. В этом вся загвоздка. Не удивительно, что ты вне себя. Что ж, бедная моя девочка, тебе остается только одно, верно? Сказать юному Дрефу о своих чувствах. Ты, конечно, стесняешься, боишься ему признаться, но в твоем положении лучше всего откровенно…
– Дядюшка, по-моему, вы не поняли!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119
Фабекский Патриот».
Стелли перечитала написанное. Стиль неотесанный, много ошибок, но она сказала все, что хотела. Из осторожности она не упомянула про брата – как-никак он носит ту же фамилию. Провидение, в своей милости, возможно, еще предоставит ей случай посчитаться с Дрефом. А пока что Уисс Валёр, если он и вправду таков, каким его выставляют собратья, о себе позаботится.
Стелли завернула в исписанный листок миниатюру с портретом своей бывшей госпожи, запечатала конверт воском и дернула за сонетку, вызвав свободного от дел коммунара – ему она и поручит перехватить утром почтовую карету на Шеррин и отдать письмо. Через несколько часов оно отправится в путь, а когда дойдет до адресата…
При этой мысли у Стелли потеплело на душе.
27
Элистэ предполагала, что они втроем как-нибудь разместятся в квартирке Дрефа – тесноватой, конечно, но все равно удобной и просторной в сравнении с «Приютом Прилька» или «Радушием и теплом у Воника». Дядюшка Кинц, однако, не преминул положить конец этим надеждам. Старому кавалеру была нужна отдельная комната, где он мог бы отдыхать, обдумывать свои планы и в одиночестве предаваться созерцанию, необходимому для воплощения его чародейных замыслов. Ему не было дано обрести в Шеррине истинную безмятежность духа, по своя комната служила залогом успеха. Дедушка Ренуа, как он себя теперь называл, соответственно снял в пансионе уютную однокомнатную квартирку на втором этаже с окнами во двор, чем несказанно удивил соседей-студентов, которые прозвали его Старым Эльфом. Первые несколько дней его странные манеры и внешность вызывали всеобщее любопытство. Человек его возраста являл собой в стенах пансиона зрелище весьма непривычное; заметили также, что он любит глубокой ночью украдкой отлучаться из дому по каким-то загадочным делам; да и его произношение явно отличалось от фабекского говора его мнимого внука. Дядюшка Кинц, конечно, старался скрыть свой Возвышенный выговор, но частенько забывал о такой мелочи.
Это могло бы оказать ему плохую услугу, если бы он больше общался с соседями. Однако старик вел уединенный ночной образ жизни, поэтому его видели довольно редко. Время от времени замечали, как он с глубокомысленным видом поднимается или спускается по лестнице между полуночью и рассветом. Сталкиваясь с обитателями пансиона в коридоре, он улыбался любезной, но какой-то неопределенной улыбкой, рассеянно кланялся, а иной раз вообще проходил мимо, не обращая ни на кого внимания, словно погруженный в некое таинственное полузабытье. Дедушка Ренуа, понятно, не хотел никого этим обидеть, да никто его в этом и не подозревал, однако же невозможно было удержаться от мысли, что старый господин не без странностей, если вообще не помешанный. Через неделю студентам надоело строить догадки на его счет; все успокоились на том, что новый жилец – безобидный милейший чудак и любит гулять при луне.
Переселение дядюшки Кинца в отдельную квартиру поставило Элистэ в затруднительное положение. В ее жизни все возвратилось на круги своя – она снова в Шеррине и делит жилье с Дрефом сын-Цино. Поначалу она рассчитывала, что ее старший родственник, по обычаю и безотносительно к собственному его желанию превратившийся в ее опекуна, положит конец этой двусмысленной ситуации. Но Кинц во Дерриваль, похоже, не находил в ее проживании вместе с Дрефом ничего предосудительного – не столько из презрения к общепринятым нормам приличия, сколько по чистоте душевной. Перебираясь утром в свое новое жилье, он просто заметил: «Ну вот, дети, теперь вам станет гораздо удобнее». И удалился с улыбкой. Хорош опекун.
Элистэ такое его поведение застало врасплох, даже огорчило. Она-то надеялась, что дядя распутает этот узел, указав ей, как поступать, а он предоставил ей самой принимать решение. Элистэ и вправду оказалась перед необходимостью выбора, более острой, чем когда-либо. Раньше ей приходилось во всем зависеть от Дрефа: факт неприятный, но неоспоримый. Уйти из тупика Слепого Кармана значило вновь очутиться на улице. Теперь же рядом был ее родственник, во Дерриваль, который, при всей своей наивности, озаботился запастись деньгами, и не бросовыми бумажными купюрами Республики-Протектората, но полновесными старорежимными рекко. Дядюшка Кинц, стоит ей только сказать, тут же снимет для нее отдельную квартиру. Она может переехать в любую минуту.
Но – отбыть, и сразу! Разумеется, именно так ей и следовало бы поступить. Давно пора разделаться с этим тягостным унизительным положением. Так для нее будет лучше. «И для Дрефа тоже», – подумала Элистэ с грустью. Его великодушие и твердая поддержка превысили любые обязательства давнего знакомства, но даже Дрефова щедрость должна иметь границы. Он, несомненно, будет рад снова зажить один. Да, если по совести, то она должна переехать – и без сожалений, ибо сама понимает, что отнюдь не счастлива в тупике Слепого Кармана. Напротив, ей тяжело и горько. Даже не верится, что она прожила здесь столько недель в бездумном довольстве и радости. Почему тогда она чувствовала себя такой умиротворенной, а теперь – такой несчастной? Ведь внешне ничего не изменилось. Да, но изменилась она сама, полностью осознав наконец природу нелепого, жалкого, извращенного и позорного чувства, которое женщина, носящая титул Возвышенной, не имела права испытывать к серфу – тем более к серфу, не отвечающему взаимностью.
«Но серфов больше нет. Как нет и титулов».
Неважно. Ей было неловко и мучительно стыдно. Она с трудом заставляла себя смотреть Дрефу в глаза. Если он догадается о ее мыслях, а при его проницательности это вовсе не исключено, последствия будут ужасны. Из добрых побуждений он начнет опасаться оскорбить ее чувства, проявит заботу и такт. Он будет ее жалеть. Элистэ боялась, что не вынесет этого. Нет, он не должен ничего знать.
Днем и ночью ее терзали опасения – как бы ненароком не выдать себя. На самом-то деле она прекрасно видела, что ей не о чем волноваться. Она могла бы выдать себя не один, а сотню раз – Дреф все равно бы не заметил. Все эти дни он почти не обращал на нее внимания, с головой уйдя в хлопоты, связанные с Шорви Нирьеном. Суд над «бандой Нирьена», как именовались в газетах пять обвиняемых, начался в день возвращения аэронавтов из Фабека. Громкий процесс, как предсказывал Дреф, вылился в безвкусное представление, сопровождаемое газетной шумихой и всевозможными грубостями. Ввиду исключительного его характера Нирьену и его приспешникам – Фрезелю, Риклерку, брату и сестре Бюлод – была дарована немыслимая привилегия: подвергнуть свидетелей обвинения перекрестному допросу. Стало быть, слушанье дела наверняка затянется надолго. Экспроприационисты, несомненно, собирались нажить на процессе политический капитал, не упустив ни малейшей возможности.
Дреф пропадал в городе, собирая информацию. Больше всего времени он проводил в распивочных и кофейнях, рассчитывая ухватить там полезные сведения. Он ежедневно бывал возле Дворца Правосудия – унылого здания по соседству с «Гробницей», оставшегося в наследство от времен монархии; теперь там заседал Народный Трибунал. У дверей Дворца во всякое время толклась кучка любопытствующих, однако суд над Нирьеном привлек целые толпы, и на высокого молодого человека с клеймом на руке никто не обращал внимания.
Вечерами, как подозревала Элистэ, Дреф обычно исчезал на встречи с единомышленниками нирьенистами. Отчаянные и дерзкие последователи философа были вполне способны предпринять попытку освободить его – напасть на Дворец Правосудия и даже на саму «Гробницу». Нападение не могло оказаться успешным, но разве это помешало бы им безрассудно пойти на такую попытку? Ради своего вождя эти люди были готовы на все. Однако расспрашивать Дрефа, где он пропадает, – пустое дело. Он знал тысячу способов уйти от ответа, когда же его загоняли в угол, только пожимал плечами и заявлял, что лучше ей об этом не знать. Элистэ едва сдержалась, чтобы не ударить его, впервые услышав эти слова, однако она знала, что если Дреф решил держать рот на замке, у него ничего нельзя выпытать. Теперь он почти все время молчал, да и видела она его редко. Домой он приходил в основном отоспаться, а когда бодрствовал, то зарывался в журналы и брошюры, заполненные красочными отчетами о процессе. Если верить репортерам, «банда Нирьена» держалась стойко. Они блестяще защищались от предъявленных обвинений, особенно Шорви Нирьен, который в прошлом был адвокатом. Осудить их всех скопом оказалось делом куда более трудным, чем представлялось поначалу.
Элистэ изнемогала от скуки. Ей нечем было заняться, не к чему приложить свои силы; никто, похоже, в ней не нуждался. Живи она в полном одиночестве – и то не чувствовала бы себя такой потерянной. Укрыться бы ей где-нибудь в Фабеке. Здесь Дреф не обращал на нее внимания, а она, в свою очередь, не могла ответить ему тем же. И даже напротив. Сама того не желая, Элистэ постоянно думала только о нем, он вытеснил в ее мыслях все остальное – и что же? На нее у него просто не оставалось времени. Книги Дрефа и его поделки, казавшиеся некогда столь занимательными, перестали ее интересовать. Элистэ не знала, что делать: выходить на улицу она боялась, а сидеть в четырех стенах ей надоело. Она явно была Дрефу в тягость.
Ей не хотелось докучать дядюшке Кинцу своими заботами, но дни убегали, она вконец извелась и решила, что надо излить душу. Но излить душу оказалось не так-то просто: застать дядюшку Кинца было отнюдь не легко. По ночам он отсутствовал – бродил по улицам, беседовал, по его словам, с Бездумными. Так он именовал дома, статуи и монументы, у которых кое-что узнавал. Некоторых он пробуждал сам, но многие оказались уже разбуженными благодаря чарам, умению и трудам родичей Уисса Валёра. Кинц смог немало почерпнуть от Бездумных, и тайные беседы с ними занимали почти все его время. Элистэ понимала это и дожидалась удобного случая, но наконец не выдержала, как-то ночью устроилась на площадке перед его квартиркой и долго просидела там. Кинц вернулся в промозглый предрассветный час, но она все-таки его изловила.
– Дядюшка, позвольте с вами поговорить.
– Разумеется, моя дорогая. Разумеется. Входи. – Кинц выглядел уставшим, но был явно рад ее видеть. Открыв дверь, он пропустил Элистэ вперед. – Присядь, деточка. В этом кресле тебе будет удобно. Кружку сидра? Или чаю с лимоном? А может быть, сыграем в «Голубую кошечку»?
– Спасибо, нет. Простите, дядюшка, что я докучаю вам в этот поздний час, я ведь знаю, вы устали. Я бы не стала, но мне очень нужно с вами поговорить, а застать вас так трудно…
– Ни слова больше, дорогая моя. Я сам виноват. Погряз в своих расследованиях и забыл обо всем на свете. Ушел в себя, как последний эгоист, но, надеюсь, племянница простит мне эту слабость.
– Да нет, тут моя вина… ох, дядюшка Кинц, мне в любом случае нужно выговориться. Я должна кое в чем вам признаться. Меня это страшно угнетает, мне стыдно, я саму себя не могу понять.
– О, это уже другой разговор. Но сразу скажу, дорогая моя, – что бы тебя ни мучило и что бы ты там ни натворила, я знаю одно: зла ты никому не хотела.
– Верно, дядюшка. Вообще-то я вовсе ничего особенного не натворила. Если мне и есть чего стыдиться, то не поступков, а только мыслей. Но… не смотрите на меня так, с любовью и доверием! Вот послушайте – и разом измените свое отношение, будете меня презирать…
– Тише, девочка, успокойся, – неожиданно твердо одернул ее Кинц. – Или ты думаешь, будто моя любовь к тебе слаба и ее легко поколебать? Мне больно от твоих слов. Но хватит об этом, я вижу, как ты переживаешь. Ты считаешь себя преступницей. Посмотрим, насколько велико твое преступление. Возможно, все отнюдь не столь страшно, как тебе представляется.
– Хорошо, – уступила Элистэ, тяжело вздохнув. Продолжать было трудно, но она уже заранее смирилась с презрением, которое наверняка прочтет в глазах дядюшки Кинца. – Скажу. Я питаю к Дрефу сын-Цино определенные чувства. Чувства недостойные и неуместные.
«Ну вот, сказала».
– Об этом я никому не говорила, и он о них не подозревает.
– А, понимаю. В этом вся загвоздка. Не удивительно, что ты вне себя. Что ж, бедная моя девочка, тебе остается только одно, верно? Сказать юному Дрефу о своих чувствах. Ты, конечно, стесняешься, боишься ему признаться, но в твоем положении лучше всего откровенно…
– Дядюшка, по-моему, вы не поняли!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119