ее приход явно доставил ему удовольствие. Выглядел он, возможно, чуть озадаченным и рассеянным, впрочем, не более, чем обычно, и уж совсем не похоже было, что он сейчас только проснулся. Большие бесцветные глаза за стеклами очков смотрели внимательно и ясно, свободная серая одежда была в образцовом порядке – как всегда. Элистэ впервые в жизни задалась вопросом: а спит ли он вообще? Не входит ли сон в число тех житейских мелочей, без которых он решил обойтись?
Она приготовилась упрашивать и спорить, но, к ее облегчению, не понадобилось ни того, ни другого. Дядюшка Кинц охотно согласился взять ее с собой в сады Авиллака при условии, что она примет личину по его выбору.
– Как, матросу дана отставка? И юнге тоже? – удивилась она.
– Фигуры, Дитя мое, если хочешь, можем сохранить, – ответил Кинц. – Я и сам не против – успел привязаться к черным усам. Фигуры годятся, но сегодня мы облачим их в другое платье, только и всего.
– В какое?
– В форму народогвардейцев.
– Ну, дядюшка, вы настоящий старый лис.
* * *
На сей раз Кинц навел чары после того, как они вышли на улицу – расхаживающие по пансиону народогвардейцы легко могли вызвать панику. Под прикрытием благодатных весенних сумерек Элистэ вновь превратилась в юношу; правда, теперь она была одета в мешковатую, гнусно простонародную коричнево-красную форму личной гвардии Уисса Валёра. Роскошные усы дядюшки Кинца вполне соответствовали столь же мешковатому мундиру лейтенанта Народного Авангарда.
Элистэ никак не могла опомниться: она, Возвышенная, – и обряжена в форму заклятых врагов своего сословия! Дико, невероятно, однако в высшей степени полезно. Она быстро поняла преимущества, даруемые принадлежностью к Народному Авангарду. Пешеходы торопились уступить им дорогу; уличные торговцы, нищие и бродячие музыканты подобострастно кланялись; купцы и кучера почтительно приветствовали их. Но все это раболепие было так же фальшиво, как наваждения Кинца во Дерриваля. Люди выказывали им уважение, но про себя думали совсем другое.
До садов Авиллака они доехали в фиакре, и тут-то мудрость дядюшки Кинца предстала во всей своей убедительности. Кольцо вокруг парка обычно бывало оживленным, да и сейчас здесь толклось немало любопытных. Однако никто не пытался проникнуть в Сады: вооруженные народогвардейцы несли караул по всему периметру. В эту ночь гражданским лицам доступ в сады Авиллака был закрыт.
Власти заглотнули наживку – это ясно.
Простые граждане не могли проникнуть сквозь цепочку охраны, но никто не удивился прибытию подкрепления – офицера Народного Авангарда и его денщика. Кинц во Дерриваль ответил на приветствие и невозмутимо проследовал за оцепление вместе с племянницей, почтительно державшейся сзади. Элистэ невольно поразилась тому, как воспринимают народогвардейцы их новый облик. Теперь, научившись проникать взглядом сквозь обман наваждения, она только дивилась, что остальные ничего не замечают. Ни у кого не возникло и тени подозрения; все оказалось до смешного просто.
Миновав охрану, они молча пошли по безлюдной узкой дорожке Голоса и мелькание фонарей за деревьями подсказали им, что Средоточие Света близко. Через минуту они вышли на поляну, и у Элистэ перехватило дыхание. Посередине возвышалась Оцепенелость-наваждение – огромная, подавляющая, жуткая в своей неподвижности, а у ее основания, подобно крохотному семечку в плоти перезрелого плода, затаилась Глориэль – незаметная, молчаливая, но отнюдь не погруженная в спячку. Оцепенелость охранял взвод народогвардейцев. Охрана смотрела в оба, но вела себя спокойно, поскольку явно не ожидала подвоха. Новоявленная Оцепенелость не представляла непосредственной угрозы. Сады очистили от посторонних, а неуловимый чародей из бывших Возвышенных, за которым в настоящее время охотился Комитет Народного Благоденствия, понятное дело, и не подумает соваться со своими пустыми наваждениями к столь могучей Чувствительнице. Так что тревожиться не было оснований, и солдаты с любопытством и интересом, граничащим с предвкушением, ожидали развития событий.
Кинц уверенно пошел вперед. Элистэ испуганно посмотрела на него и хотела было схватить за руку, но вовремя опомнилась. Во рту у нее пересохло, ноги отказывались повиноваться. Добровольно лезть в толпу народогвардейцев показалось ей чистым безумием. Кто-нибудь непременно увидит. Кто-нибудь поймет.
«Сама ведь напросилась».
Она последовала за дядей и, очутившись в гуще солдат, обдавших ее запахом чесночной похлебки, которую им давали на ужин, убедилась, что все не так уж страшно. Никто из народогвардейцев и бровью не повел, никто не проник в наваждение, сотворенное Кинцем во Дерривалем, да никто и не обратил на них внимания. Все взгляды были прикованы к дальнему краю поляны, где, вероятно, что-то происходило. Элистэ немного успокоилась и тоже посмотрела в ту сторону.
На фоне темной стены деревьев возникло какое-то движение, замелькали фонари, послышались голоса… и вот появился новый отряд народогвардейцев. В гуще высоких бравых солдат Элистэ различила низенькую полноватую фигурку с поникшей головой. Отвисшая грудь, согбенные плечи, одутловатое лицо, вопрошающий взгляд кротких глаз – это могла быть только Флозина Валёр.
«Глаза у нее, как у дядюшки Кинца, но сколько в них грусти!»
Рядом с Флозиной выступал человек, являвший собой полную ее противоположность, – стройный, высокий, юный, божественно прекрасный, с блестящими локонами, которые отливали золотом даже при скудном свете фонарей; безупречная осанка, тонкие черты лица, беломраморная кожа.
«До чего красив», – подумала Элистэ, но, приглядевшись, изменила свое мнение. Его неподвижное лицо походило на маску, а взгляд голубых глаз напоминал застывший немигающий взгляд статуи. То было лицо восковой куклы или живого трупа, отвратительное в своем совершенстве. «Кто бы он ни был, самомнения ему не занимать».
Выйдя на Средоточие Света, пришедшие все как один уставились на Оцепенелость. Даже Флозина, и та на миг поддалась всеобщему порыву. Но затем, пока ее тюремщики продолжали разглядывать призрачную корону мнимой Оцепенелости, она украдкой опустила глаза и узрела настоящую Глориэль, притаившуюся в сердцевине наваждения. Если Флозина и удивилась, то никак этого не проявила, только вздрогнула. Она обвела взглядом Средоточие Света и, скользнув глазами по многочисленным фигурам в коричнево-красной форме, безошибочно остановилась на Кинце во Дерривале. Искушенные в чародействе внимательно посмотрели друг на друга, не меняя, однако, выражения лица. Потом Флозина глянула на Элистэ, моргнула и отвела взгляд.
«Она видит нас такими, какие мы есть. Интересно, чем все кончится?» То, что произошло дальше, застало Элистэ врасплох.
Дядя Кинц едва заметно кивнул ей и, даже не убедившись, что она поняла, направился прямиком к Глориэли. Элистэ, на мгновение замешкавшись, пошла следом. На них не обратили внимания – все взгляды были прикованы к чародейке Валёр и Оцепенелости, которую ее привели смотреть. Юный красавчик – он не отходил от Флозины – что-то говорил ей. Слов не было слышно, но, судя по надменно задранному подбородку и горделивой осанке, он, скорее всего, отдавал какие-то распоряжения. Флозина выслушала и кивнула. Ее одутловатое лицо оставалось невыразительным, как бланманже.
Глориэль заметила Кинца, когда тот был от нее в двух шагах, сразу узнала – наваждение не могло ее обмануть, – и на ее стеклянных рожках заиграли радостные золотые огоньки; их увидели лишь три человека, способных проникать взглядом сквозь обманную завесу. Элистэ не сводила глаз с дяди, пытаясь угадать, что он затеял. Она заметила, как он наклонился к Чувствительнице и что-то шепнул ей, потом поднял голову Элистэ не столько услышала, сколько прочитала по его губам:
– Приступай, моя красавица.
В тот же миг на короне мнимой Оцепенелости вспыхнули огни – один к одному копии огоньков на рожках маленькой Глориэли, и даже в той же последовательности. Дядюшка Кинц, несомненно, еще крепче связал маленькую Чувствительницу с ее громадным подобием.
Глориэль наверняка ожидала знака, потому что немедленно откликнулась – чудовищная Оцепенелость внезапно пробудилась. Золотые огни, перебегающие по ее рогатой короне, превратились в кроваво-красные, а пронзительный свист перешел в оглушительный ураганный вой. Пораженные народогвардейцы отшатнулись, разразившись ругательствами.
«Красиво, но недостаточно, – подумала Элистэ. – Добавить бы чего-нибудь эдакого».
И добавлено было. Глориэль принялась изрыгать дым – кто бы подумал, что она на такое способна? Из ее клапанов вырвались тонкие струйки серого газа. Народогвардейцам, однако, они показались облаками клубящегося черного дыма, слепящего и удушливого. Растерявшиеся солдаты топтались, будто в тумане, ругательства и проклятия сменились сухим кашлем. Несколько человек свалились, задохнувшись воображаемым дымом.
«Как бы они не умерли», – подумала Элистэ.
Но народогвардейцев ожидало куда худшее испытание: Глориэль принялась выбрасывать искры и крохотные язычки пламени. Распознающие наваждение увидели красивое зрелище, напоминающее фейерверк в миниатюре, но для всех остальных эта потеха обернулась огненным светопреставлением пострашнее драконового пламени Заза.
Элистэ, затаив дыхание, наблюдала, как Средоточие Света охватили языки огня – они с трудом пробивались сквозь угольно-черную дымовую завесу и лизали несчастных, которые пытались спастись бегством. У нее на глазах кожа народогвардейцев краснела и покрывалась волдырями мнимых ожогов. Невероятно! Волдыри были настоящие: солдаты настолько поддались наваждению, что даже их плоть приняла обман за действительность. Девушка даже готова была их пожалеть.
Она очнулась, когда дядюшка Кинц легонько тронул ее за руку, и безмолвно последовала за ним к цели, от которой их отделяло всего несколько футов. Флозина Валёр оставалась спокойной и обманчиво безучастной посреди мнимой огненной бури. В одну ее руку вцепился народогвардеец, в другую – белокурый красавчик. Они задыхались, почти ничего не видели, однако не отпускали пленницу, напротив, пытались увести ее с поляны. Но справиться с Флозиной оказалось труднее, чем в шторм – с перегруженной баржей. Она отмякла и всей тяжестью повисла у них на руках. Не оказывая на первый взгляд ни малейшего сопротивления, как бы случайно заваливаясь то в одну, то в другую сторону, она заставляла своих растерянных тюремщиков мотаться с нею по кругу, центром которого являлась Чувствительница.
Дядюшка Кинц прямиком направился к Флозине, но даже не взглянул на нее, а обратился к народогвардейцу. Тот увидел знаки отличия лейтенанта и вытянулся по стойке «смирно».
– Чем вы тут занимаетесь?
– С вашего дозволения, офицер, мы с депутатом Пульпом пытаемся увести мастерицу Валёр из Садов и…
– Кретины, вы топчетесь на месте, как бестолковые овцы! – оборвал его Кинц. – Отпустить! Я лично займусь ею.
– Офицер, мне приказано…
– Заткнись. Еще раз откроешь свою ослиную пасть – угодишь в рапорт. Ясно? – Не дожидаясь согласия, он освободил Флозину Валёр из цепких лап тюремщиков. – Ты, – Кинц ткнул пальцем в сторону Элистэ, – чего стоишь разинув рот, как последний болван? Живо ко мне!
Ей пришлось напрячься, чтобы под начальственным обликом и черными усами различить дядюшку Кинца. Разумеется, он оставался самим собой и от души забавлялся. Элистэ подскочила и взяла женщину за другую руку. Флозина изобразила повиновение.
– Лейтенант, – сиплым от дыма голосом заявил белокурый молодой человек, – считайте, что вы поступили в мое распоряжение…
– Отставить! Недосуг мне болтать со штафирками.
Депутат хотел было возразить, но приступ кашля согнул его вдвое.
– Выводим ее. Живо! – распорядился дядюшка Кинц и как бы случайно повел их в ближайшее черное облако, колодец мнимой тьмы, в какую наваждение преобразило испускаемые Глориэлью тонкие струйки сероватого газа. Вслед им понеслись гневные крики, сменившиеся хриплым кашлем. Затем тьма поглотила их, они стали невидимы.
– С вами все в порядке, милые дамы? – осведомился Кинц своим обычным голосом.
– Да, дядюшка.
– Община Божениль? – предположила Флозина.
– О, тут есть о чем вспомнить!
– Дядюшка, как быть с Глориэлью?
– Увы, моя красавица помешает нам быстро скрыться. Сейчас ее придется оставить К ней, в ее теперешнем обличье, никто и близко не подойдет, поэтому с ней ничего не случится, а завтра мы вернемся и заберем ее. Уверен, она нас поймет.
Вот тут-то он чудовищно обманулся. Глориэль решила, что ее бросили.
За спиной у них раздался яростный свист, чародейно преобразившийся в оглушительный, невероятный рев. Этот звук ударил по нервам даже тем, кто знал его обманный характер. Гнев Чувствительницы был непомерен и стихиен, как буря или пожар.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119
Она приготовилась упрашивать и спорить, но, к ее облегчению, не понадобилось ни того, ни другого. Дядюшка Кинц охотно согласился взять ее с собой в сады Авиллака при условии, что она примет личину по его выбору.
– Как, матросу дана отставка? И юнге тоже? – удивилась она.
– Фигуры, Дитя мое, если хочешь, можем сохранить, – ответил Кинц. – Я и сам не против – успел привязаться к черным усам. Фигуры годятся, но сегодня мы облачим их в другое платье, только и всего.
– В какое?
– В форму народогвардейцев.
– Ну, дядюшка, вы настоящий старый лис.
* * *
На сей раз Кинц навел чары после того, как они вышли на улицу – расхаживающие по пансиону народогвардейцы легко могли вызвать панику. Под прикрытием благодатных весенних сумерек Элистэ вновь превратилась в юношу; правда, теперь она была одета в мешковатую, гнусно простонародную коричнево-красную форму личной гвардии Уисса Валёра. Роскошные усы дядюшки Кинца вполне соответствовали столь же мешковатому мундиру лейтенанта Народного Авангарда.
Элистэ никак не могла опомниться: она, Возвышенная, – и обряжена в форму заклятых врагов своего сословия! Дико, невероятно, однако в высшей степени полезно. Она быстро поняла преимущества, даруемые принадлежностью к Народному Авангарду. Пешеходы торопились уступить им дорогу; уличные торговцы, нищие и бродячие музыканты подобострастно кланялись; купцы и кучера почтительно приветствовали их. Но все это раболепие было так же фальшиво, как наваждения Кинца во Дерриваля. Люди выказывали им уважение, но про себя думали совсем другое.
До садов Авиллака они доехали в фиакре, и тут-то мудрость дядюшки Кинца предстала во всей своей убедительности. Кольцо вокруг парка обычно бывало оживленным, да и сейчас здесь толклось немало любопытных. Однако никто не пытался проникнуть в Сады: вооруженные народогвардейцы несли караул по всему периметру. В эту ночь гражданским лицам доступ в сады Авиллака был закрыт.
Власти заглотнули наживку – это ясно.
Простые граждане не могли проникнуть сквозь цепочку охраны, но никто не удивился прибытию подкрепления – офицера Народного Авангарда и его денщика. Кинц во Дерриваль ответил на приветствие и невозмутимо проследовал за оцепление вместе с племянницей, почтительно державшейся сзади. Элистэ невольно поразилась тому, как воспринимают народогвардейцы их новый облик. Теперь, научившись проникать взглядом сквозь обман наваждения, она только дивилась, что остальные ничего не замечают. Ни у кого не возникло и тени подозрения; все оказалось до смешного просто.
Миновав охрану, они молча пошли по безлюдной узкой дорожке Голоса и мелькание фонарей за деревьями подсказали им, что Средоточие Света близко. Через минуту они вышли на поляну, и у Элистэ перехватило дыхание. Посередине возвышалась Оцепенелость-наваждение – огромная, подавляющая, жуткая в своей неподвижности, а у ее основания, подобно крохотному семечку в плоти перезрелого плода, затаилась Глориэль – незаметная, молчаливая, но отнюдь не погруженная в спячку. Оцепенелость охранял взвод народогвардейцев. Охрана смотрела в оба, но вела себя спокойно, поскольку явно не ожидала подвоха. Новоявленная Оцепенелость не представляла непосредственной угрозы. Сады очистили от посторонних, а неуловимый чародей из бывших Возвышенных, за которым в настоящее время охотился Комитет Народного Благоденствия, понятное дело, и не подумает соваться со своими пустыми наваждениями к столь могучей Чувствительнице. Так что тревожиться не было оснований, и солдаты с любопытством и интересом, граничащим с предвкушением, ожидали развития событий.
Кинц уверенно пошел вперед. Элистэ испуганно посмотрела на него и хотела было схватить за руку, но вовремя опомнилась. Во рту у нее пересохло, ноги отказывались повиноваться. Добровольно лезть в толпу народогвардейцев показалось ей чистым безумием. Кто-нибудь непременно увидит. Кто-нибудь поймет.
«Сама ведь напросилась».
Она последовала за дядей и, очутившись в гуще солдат, обдавших ее запахом чесночной похлебки, которую им давали на ужин, убедилась, что все не так уж страшно. Никто из народогвардейцев и бровью не повел, никто не проник в наваждение, сотворенное Кинцем во Дерривалем, да никто и не обратил на них внимания. Все взгляды были прикованы к дальнему краю поляны, где, вероятно, что-то происходило. Элистэ немного успокоилась и тоже посмотрела в ту сторону.
На фоне темной стены деревьев возникло какое-то движение, замелькали фонари, послышались голоса… и вот появился новый отряд народогвардейцев. В гуще высоких бравых солдат Элистэ различила низенькую полноватую фигурку с поникшей головой. Отвисшая грудь, согбенные плечи, одутловатое лицо, вопрошающий взгляд кротких глаз – это могла быть только Флозина Валёр.
«Глаза у нее, как у дядюшки Кинца, но сколько в них грусти!»
Рядом с Флозиной выступал человек, являвший собой полную ее противоположность, – стройный, высокий, юный, божественно прекрасный, с блестящими локонами, которые отливали золотом даже при скудном свете фонарей; безупречная осанка, тонкие черты лица, беломраморная кожа.
«До чего красив», – подумала Элистэ, но, приглядевшись, изменила свое мнение. Его неподвижное лицо походило на маску, а взгляд голубых глаз напоминал застывший немигающий взгляд статуи. То было лицо восковой куклы или живого трупа, отвратительное в своем совершенстве. «Кто бы он ни был, самомнения ему не занимать».
Выйдя на Средоточие Света, пришедшие все как один уставились на Оцепенелость. Даже Флозина, и та на миг поддалась всеобщему порыву. Но затем, пока ее тюремщики продолжали разглядывать призрачную корону мнимой Оцепенелости, она украдкой опустила глаза и узрела настоящую Глориэль, притаившуюся в сердцевине наваждения. Если Флозина и удивилась, то никак этого не проявила, только вздрогнула. Она обвела взглядом Средоточие Света и, скользнув глазами по многочисленным фигурам в коричнево-красной форме, безошибочно остановилась на Кинце во Дерривале. Искушенные в чародействе внимательно посмотрели друг на друга, не меняя, однако, выражения лица. Потом Флозина глянула на Элистэ, моргнула и отвела взгляд.
«Она видит нас такими, какие мы есть. Интересно, чем все кончится?» То, что произошло дальше, застало Элистэ врасплох.
Дядя Кинц едва заметно кивнул ей и, даже не убедившись, что она поняла, направился прямиком к Глориэли. Элистэ, на мгновение замешкавшись, пошла следом. На них не обратили внимания – все взгляды были прикованы к чародейке Валёр и Оцепенелости, которую ее привели смотреть. Юный красавчик – он не отходил от Флозины – что-то говорил ей. Слов не было слышно, но, судя по надменно задранному подбородку и горделивой осанке, он, скорее всего, отдавал какие-то распоряжения. Флозина выслушала и кивнула. Ее одутловатое лицо оставалось невыразительным, как бланманже.
Глориэль заметила Кинца, когда тот был от нее в двух шагах, сразу узнала – наваждение не могло ее обмануть, – и на ее стеклянных рожках заиграли радостные золотые огоньки; их увидели лишь три человека, способных проникать взглядом сквозь обманную завесу. Элистэ не сводила глаз с дяди, пытаясь угадать, что он затеял. Она заметила, как он наклонился к Чувствительнице и что-то шепнул ей, потом поднял голову Элистэ не столько услышала, сколько прочитала по его губам:
– Приступай, моя красавица.
В тот же миг на короне мнимой Оцепенелости вспыхнули огни – один к одному копии огоньков на рожках маленькой Глориэли, и даже в той же последовательности. Дядюшка Кинц, несомненно, еще крепче связал маленькую Чувствительницу с ее громадным подобием.
Глориэль наверняка ожидала знака, потому что немедленно откликнулась – чудовищная Оцепенелость внезапно пробудилась. Золотые огни, перебегающие по ее рогатой короне, превратились в кроваво-красные, а пронзительный свист перешел в оглушительный ураганный вой. Пораженные народогвардейцы отшатнулись, разразившись ругательствами.
«Красиво, но недостаточно, – подумала Элистэ. – Добавить бы чего-нибудь эдакого».
И добавлено было. Глориэль принялась изрыгать дым – кто бы подумал, что она на такое способна? Из ее клапанов вырвались тонкие струйки серого газа. Народогвардейцам, однако, они показались облаками клубящегося черного дыма, слепящего и удушливого. Растерявшиеся солдаты топтались, будто в тумане, ругательства и проклятия сменились сухим кашлем. Несколько человек свалились, задохнувшись воображаемым дымом.
«Как бы они не умерли», – подумала Элистэ.
Но народогвардейцев ожидало куда худшее испытание: Глориэль принялась выбрасывать искры и крохотные язычки пламени. Распознающие наваждение увидели красивое зрелище, напоминающее фейерверк в миниатюре, но для всех остальных эта потеха обернулась огненным светопреставлением пострашнее драконового пламени Заза.
Элистэ, затаив дыхание, наблюдала, как Средоточие Света охватили языки огня – они с трудом пробивались сквозь угольно-черную дымовую завесу и лизали несчастных, которые пытались спастись бегством. У нее на глазах кожа народогвардейцев краснела и покрывалась волдырями мнимых ожогов. Невероятно! Волдыри были настоящие: солдаты настолько поддались наваждению, что даже их плоть приняла обман за действительность. Девушка даже готова была их пожалеть.
Она очнулась, когда дядюшка Кинц легонько тронул ее за руку, и безмолвно последовала за ним к цели, от которой их отделяло всего несколько футов. Флозина Валёр оставалась спокойной и обманчиво безучастной посреди мнимой огненной бури. В одну ее руку вцепился народогвардеец, в другую – белокурый красавчик. Они задыхались, почти ничего не видели, однако не отпускали пленницу, напротив, пытались увести ее с поляны. Но справиться с Флозиной оказалось труднее, чем в шторм – с перегруженной баржей. Она отмякла и всей тяжестью повисла у них на руках. Не оказывая на первый взгляд ни малейшего сопротивления, как бы случайно заваливаясь то в одну, то в другую сторону, она заставляла своих растерянных тюремщиков мотаться с нею по кругу, центром которого являлась Чувствительница.
Дядюшка Кинц прямиком направился к Флозине, но даже не взглянул на нее, а обратился к народогвардейцу. Тот увидел знаки отличия лейтенанта и вытянулся по стойке «смирно».
– Чем вы тут занимаетесь?
– С вашего дозволения, офицер, мы с депутатом Пульпом пытаемся увести мастерицу Валёр из Садов и…
– Кретины, вы топчетесь на месте, как бестолковые овцы! – оборвал его Кинц. – Отпустить! Я лично займусь ею.
– Офицер, мне приказано…
– Заткнись. Еще раз откроешь свою ослиную пасть – угодишь в рапорт. Ясно? – Не дожидаясь согласия, он освободил Флозину Валёр из цепких лап тюремщиков. – Ты, – Кинц ткнул пальцем в сторону Элистэ, – чего стоишь разинув рот, как последний болван? Живо ко мне!
Ей пришлось напрячься, чтобы под начальственным обликом и черными усами различить дядюшку Кинца. Разумеется, он оставался самим собой и от души забавлялся. Элистэ подскочила и взяла женщину за другую руку. Флозина изобразила повиновение.
– Лейтенант, – сиплым от дыма голосом заявил белокурый молодой человек, – считайте, что вы поступили в мое распоряжение…
– Отставить! Недосуг мне болтать со штафирками.
Депутат хотел было возразить, но приступ кашля согнул его вдвое.
– Выводим ее. Живо! – распорядился дядюшка Кинц и как бы случайно повел их в ближайшее черное облако, колодец мнимой тьмы, в какую наваждение преобразило испускаемые Глориэлью тонкие струйки сероватого газа. Вслед им понеслись гневные крики, сменившиеся хриплым кашлем. Затем тьма поглотила их, они стали невидимы.
– С вами все в порядке, милые дамы? – осведомился Кинц своим обычным голосом.
– Да, дядюшка.
– Община Божениль? – предположила Флозина.
– О, тут есть о чем вспомнить!
– Дядюшка, как быть с Глориэлью?
– Увы, моя красавица помешает нам быстро скрыться. Сейчас ее придется оставить К ней, в ее теперешнем обличье, никто и близко не подойдет, поэтому с ней ничего не случится, а завтра мы вернемся и заберем ее. Уверен, она нас поймет.
Вот тут-то он чудовищно обманулся. Глориэль решила, что ее бросили.
За спиной у них раздался яростный свист, чародейно преобразившийся в оглушительный, невероятный рев. Этот звук ударил по нервам даже тем, кто знал его обманный характер. Гнев Чувствительницы был непомерен и стихиен, как буря или пожар.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119