— Не иначе как про вашего господаря.
— Вот именно! Неизвестно еще, что он там писал, в своей книге. Может, это и был его грех? Многие так думают.
— Профессор, значит. Похоже, ваш господарь не слишком жалует господ ученых. Особенно историков. А почему?
— Откуда мне знать? А у тебя что за интерес такой к этим делам? Может, ты тоже никакой не доктор, а этот самый ученый-историк и есть? Смотри! Однажды Он помиловал тебя, в другой раз — не приведи Господь, конечно! — все по-другому может обернуться.
— Ну, насчет милости его — вопрос спорный. Если кому я жизнью обязан, так это тебе, моя adorabila.
— А по поводу моей персоны ваша полиция не один день надрывалась. Нет, дорогая, чист я перед Богом, перед законом и даже перед вашим господарем, думаю, пока ничем не провинился. Скорее уж за ним должок.
— Это по какому же счету?
— Да по тому, что целый месяц без малого в камере я просидел, выходит, за его шалости. Не так ли?
— Ой, замолчи лучше! Замолчи, пока Он не услышал. Какие долги у господина? Жив, здоров остался — вот и радуйся.
— Я и радуюсь. А все же интересно. Вот думаю, к примеру, если он и вправду отважный такой да благородный, как мог жену на поругание туркам оставить?
— О! Вот о чем ты задумался, синеглазый. Кто ж знает, то между ними было на самом деле? Про то, как водится, знают только двое. Да и то каждый из них понимает по-своему. Жена она ему была, как говорят, да не первая и венчанная. Потому, может, и не захотела из замка уходить. В замке она была хозяйка. Кем бы потом стала? Подружкой на ночь, каких у господаря в каждом селении было не счесть. Потому мужчина он был хоть куда, не чета нынешним. Ну, не хмурься, синеглазый, не про тебя речь — иначе стала бы я с тобой ночи коротать да сказки рассказывать? Нет, я так думаю — гордая она была, сама не захотела уходить. И туркам, понятное дело, нельзя было в руки даваться. Такая красавица — сразу бы продали в гарем.
— Откуда ты знаешь, что красавица?
— О, синеглазый, я, почти как ты, любопытная раньше была и ничего не боялась. Как-то, девчонкой еще, спустились мы с парнем одним в подземелье. Любовь у нас тогда была, а ему в армию идти, да и не хотела его родня меня в свою семью брать. Словом, решили помощи у принцессы попросить.
— Это как же?
— Возлюбленную господаря в наших краях принцессой зовут. Даже Арджеш рекой принцессы называют.
— Это я знаю. Утопилась она в Арджеше, потому и называют.
— Верно. Выходит, смерть приняла из-за любви. Потому поверье такое есть, что влюбленным помогает принцесса. Только надо в подземелье спуститься, не побояться и портрет ее там отыскать. Вот у него, у портрета, и высказать свою просьбу. Тогда обязательно поможет.
— И что, нашли вы портрет?
— Нашли. Долго искали, страшно было, даже сейчас мороз по коже. Обними меня скорее, синеглазый, видишь, как дрожит твоя curajoasa. Долго бродили. Уже уйти хотели, так напуганы были и замерзли, как открылась она нам. На стене этот портрет, прямо на камнях написан — но как сохранились краски! И какая она красавица! Если бы ты видел, синеглазый! Впрочем, хорошо, что не видел, иначе сразу бы влюбился.
— Что же, помогла она вам?
— Да как сказать… Может, и помогла. Да только не нам, а мне. Парень тот после армии сюда вернулся и жениться хотел, все ходил за мной. И семья уже помалкивала: я в ту пору хороша была, расцвела — первая красавица в здешних местах. Кого хочешь спроси.
— Зачем спрашивать? Разве у меня нет глаз? И рук?
— Сладкие речи говоришь, знаешь, что женщины любят ушами. Да только много воды утекло с той поры. Сама знаю, что не так еще плоха теперь, но все равно не та, что прежде. Совсем не та. Однако что ж с этим поделать? На то родимся, чтобы расцвести, отцвести и завянуть. Разве не так? Но в ту пору так хороша была твоя de fericire* — от женихов не знала отбоя. Было из кого выбирать. И я выбрала. Совсем не того парня, с которым ходила к принцессе. Муж мой был из богатой семьи, самой богатой в здешних краях, и собой хорош. Жалко его, пожил мало. Веселый был, выпить любил, ну и разбился на машине, пьяный. Мне вот трактир этот достался в наследство, дом, еще кое-что. Грех жаловаться. А все ж иногда думаю: может, наказала меня принцесса за то, что обманула ее? Просила об одном, а в мужья взяла другого. А может — наоборот. Я ведь тогда ее о счастье просила. Как-то так вышло, теперь уж и не помню, только слова сложились так: «Пусть буду я счастливой!» Так, если подумать, разве ж не счастливо я живу?
— Дай Бог тебе еще столько же счастья и еще два раза по столько, моя красавица. Но скажи-ка мне лучше, найдешь теперь дорогу к тому портрету?
— Нет, синеглазый, не найду. Правду говорю, именем Пресвятой Девы Марии клянусь. Вот видишь, крест целую. Потому что были еще в жизни случаи… Ходила, искала. Нет, не нашла. Только страху натерпелась. Говорят же — один раз может показаться принцесса, да и то не всякому. А тебе я еще вот что скажу, синеглазый: хоть бы и знала ту дорогу наизусть — все равно тебе по ней не ходить. Ни за что не показала бы. Сколько бы ни просил. Чем бы ни пугал. Не показала бы, нет. И все тут.
— Что так? Правда, что ли, ревнуешь к той красавице? Так ведь нет ее давно, и костей не соберешь, все, верно, унес в далекие моря ваш Арджеш.
— Глупый ты, хоть и умней других, синеглазый. Не ревную — берегу я тебя. Не любит господарь чужих на своей земле. Верить — не верить страшным байкам, что ходят в народе, каждый, понятно, решает сам. Только косточки людские ты и сам на развалинах видел, синеглазый мой. Немало их там. Как же отпущу я тебя, ре dulce, на верную гибель? Ни за что не пущу!
Горячими и крепкими были объятия маленькой трактирщицы.
Костас, впрочем, и не слишком спешил вырваться из сладкого плена.
Ночь шла на убыль, и впереди у него был целый день.
Не привяжет же его трактирщица к стойке бара. Широкой, массивной, потемневшей от времени и того, что за эти годы было пролито на нее из великого множества кружек и стаканов.
Нет, не привяжет.
И не ждет его никто, как когда-то, в мрачных развалинах Поенарского замка.
А если и ждет — так сколько ни опаздывай, этой встречи не миновать.
Выходило, спешить Костасу Катакаподису было совершенно незачем.
Он и не спешил.
Вкусно позавтракал домашней колбасой, жаренной в собственном сале, и сладким красным перцем, обильно запивая трапезу бодрящим молодым вином.
А после, ласково потрепав трактирщицу по щеке, обещал пройтись по окрестностям и вернуться прежде, чем она успеет соскучиться.
Возможно, она поверила.
Но когда тяжелая дверь трактира медленно закрылась за ним, Льяна неожиданно метнулась к окну:
— Коста, послушай-ка, что я еще вспомнила, Коста! Говорят, последний раз проснется господарь в тот час, когда прибудет в замок новый хозяин — его наследник по прямой. Ему передаст Он несметные сокровища, которые скрывает от людей. И упокоится вечным сном. Ты ведь не долго будешь бродить, правда, синеглазый?
Костас не любил повторяться, тем паче когда не слишком верил в то, что говорил.
Он отрицательно мотнул головой и прибавил шагу.
К тому же что-то пробормотал себе под нос и, усмехнувшись, покачал головой:
— Ну, разумеется. Как это я не подумал про несметные сокровища! В такой истории да без несметных сокровищ никак невозможно.
Ничего этого Льяна, разумеется, не слышала. Она просто смотрела ему вслед. Долго, пока заметная фигура статного грека не исчезла за поворотом. И — печально.
Последний репортаж Сергея Гурского

Нетерпеливый страх.
Странное довольно, не без некоторой эклектики чувство.
Именно его переживал теперь репортер Гурский.
С того памятного дня — впрочем, время для Гурского теперь остановилось, посему следует, наверное, сказать: с того памятного мгновения, когда в известном материале дрожащей от напряжения рукой была поставлена точка, прошло шесть дней.
Шесть дней, одиннадцать часов и сорок четыре минуты, если быть точным.
А Гурский в этом вопросе был не просто точен — отвратительно скрупулезен.
Причем отвратителен он был сам себе, но ничего поделать не мог — стрелки на циферблате часов и светящийся монитор компьютера приковали его внимание крепче любых цепей.
Внимание его безраздельно принадлежало виртуальному пространству, в котором с минуты на минуту могло, Должно, обязано — черт побери! — было произойти два события.
Первого Гурский — ни много ни мало — вожделел.
Второго откровенно боялся.
Но обоих трепетно ждал.
Без малого целую неделю.
Первым, разумеется, должно было стать признание, всеобщее бурное обсуждение, дифирамбы и поношения — словом, упоминание имени Сергея Гурского так часто, как никогда прежде.
Проще говоря — слава.
Вторым событием — по разумению Гурского — должна была стать реакция анонимного агентства-нанимателя. Разумеется, негативная.
Ибо тайну Соломона Гуру он в свое время обязался хранить свято. Иначе… сухой юридический язык определил это как «ответственность за нарушение принципа конфиденциальности». Однако аккуратная сдержанность формулировки не притупляла тревожных ожиданий Гурского. Напротив, все более напоминала иезуитское бесстрастие обвинительных приговоров, тех, что вежливо и едва ли не почтительно сообщают осужденным, что дни их сочтены. Неприятное, одним словом, было ощущение. Не сулящее ничего, что давало хоть какую-нибудь надежду.
Однако время шло — и нетерпеливый страх медленно угасал в душе Гурского, уступая место тоскливому унынию. Не заметили.
В очередной — который уже! — раз на его персону попросту не обратили внимания.
Это, пожалуй, было страшнее страшного. По крайней мере так казалось в те дни. Как в трясину, Гурский медленно впадал в тупое оцепенение и уже подумывал о том, чтобы запить всерьез и надолго, когда виртуальная бесконечность наконец разродилась электронной весточкой.
Письмо пришло по электронной почте, и уже по адресу отправителя было ясно, что это «проклюнулось» наконец безымянное агентство.
Случись такое несколько дней назад, Гурский, пожалуй, испугался бы не на шутку.
Теперь же он не почувствовал ничего. Более того, не сразу понял, кто и зачем нарушает мрачное уединение, предваряющее неминуемый уже запой.
И все же кликнул нужной клавишей письмо.
Распечатал
Уважаемый господин Гурский!
Мы, как и прежде, вполне удовлетворены результатами вашей работы и ценим ее высоко.
Надеемся, вы и впредь намерены продолжать взаимовыгодное сотрудничество.
Тем более что ситуация, которую на этот раз мы хотим предложить вам для разработки, территориально разворачивается в непосредственной близости от места вашего обитания. Полагаем, что это существенно облегчит вашу работу и окажется вам в большей степени интересно, чем то, чем приходилось заниматься прежде…
…Система оплаты, если вы не возражаете, останется прежней.
Размер вашего гонорара в этот раз составит…
В финале, как обычно, порция приторной протокольной вежливости.
— Не узнали! Не заметили!
По инерции — очередная гадость вроде бы сошла с рук — Гурский сначала возликовал.
Впрочем, радость была короткой.
— Естественно, не узнали. Откуда бы? Из одной-единственной реплики в идиотском форуме безвестного сайта?
Печаль, а вернее, обида, однако, тоже не задержалась в душе.
Упорхнула почти незамеченной.
Гурский был занят — в который раз он перечитывал письмо, пропуская через себя лаконичные строки.
А в сознании уже работали запущенные на полную мощность память и фантазия.
Потребовались также логика и кое-что из знаний, полученных прежде, относительно собственной малой родины — места, где родился и жил уже целых сорок лет репортер Гурский.
— Странненько… странно, — бормотал Гурский, деловито шаря по столу, заваленному бумагами и самыми разнообразными предметами: пустыми пакетиками из-под чипсов, отжившими свой век пластиковыми зажигалками, прозрачными авторучками BIC, старыми газетами, записками с безвестными телефонами,
В большинстве своем это был совершенный мусор, но в его развалах находились и чрезвычайно полезные вещи.
К примеру, Гурский абсолютно точно знал, что где-то в настольной помойке скрывается небольшой атлас Черновицкой области, разумеется, давно устаревший, нещадно потрепанный, но все равно чрезвычайно полезный, а сейчас прямо-таки необходимый.
— Лесавуч, это ж где-то совсем на западе. Лесавуч… Никогда не был, дыра наверняка несусветная. Откуда там что взялось? Лесавуч…
Атлас наконец нашелся.
Однако Лесавуч — крохотный городишко, прилепившийся к румынской границе, — искать пришлось еще долго.
— Ну вот, Лесавуч… И откуда там возьмется панское поместье?
Гурский снова принялся за ворох мусора на своем столе, на сей раз в поисках «Справочника краеведа» — книжицы еще более древней, чем атлас, но полезной порой ничуть не меньше.
Без труда отыскав в тонкой брошюре нужную статью, Гурский бегло пробежал ее недоверчиво хмыкнул и снова погрузился в поиски.
На очереди было расписание пригородных автобусов — издание, пожалуй, самое свежее и некогда — в хлопотливой, разъездной жизни Гурского — просто незаменимое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54