— о нем ничего не писали в прессе.
Теперь, наверное, напишут.
Случайная мысль оказалась удивительно горькой.
Горечь немедленно смешалась с тревогой, которая не оставляла Тони все это время.
Давешняя нечаянная встреча в Париже, откровенный разговор за ужином в «La Grande Cascade», разумеется, возникли в его памяти.
Немедленно.
Как только прозвучало имя Владислава Текского.
Тони и прежде мысленно возвращался к удивительной истории, рассказанной другом, но те воспоминания были легкими и слегка ироничными.
История казалась занимательной, хотя немного отдавала нафталином.
И только.
Теперь каждое слово, произнесенное тем вечером, звучало в памяти совершенно иначе.
Тревога пульсировала в душе сэра Энтони Джулиана, как красная тревожная лампочка на пульте какого-то чуткого прибора.
Влад был мертв, но лампочка продолжала мигать, предостерегая о грядущей опасности.
Кого?
Что это была за опасность?
Дорожка, ведущая к дому, была некогда вымощена ак-ратными каменными плитами.
Теперь они были почти неразличимы, и только нога, ступая наугад в зарослях буйной зелени, ощущала под ногой надежную твердь.
Каменные ступени парадного входа были истерты тысячами ног, но двери дома оказались неожиданно массивными и крепкими даже на вид. Время вроде бы не коснулось их вовсе.
Тони огляделся в поисках дверного молотка или звонка, но не успел ничего похожего обнаружить.
Тяжелая дверь со скрипом приоткрылась.
Смутно различимая в темном проеме, возникла высокая худая фигура.
Вероятнее всего, мужская.
Так и оказалось.
— Его светлость герцог Джулиан? — Судя по голосу, человеку, отворившему дверь, было много лет. Очень много.
— Иногда меня называют именно так.
— Слава Господу! Вы откликнулись на призыв моего несчастного господина. Здравствуйте, сэр.
Дверь особняка открылась чуть шире.
Но старику — а говоривший действительно был глубокий старик — тяжело далась даже эта малость.
Дверь в фамильной обители герцогов Текских была массивной не только с виду.
Тони пришлось основательно налечь плечом, помогая старому слуге.
— Благодарю вас, сэр. Немощь, как ни прискорбно, верная спутница старости.
— Вы давно служите в этом доме?
— Около сорока лет. Однако, простите, я не назвал себя. Герман Грубе, дворецкий. Бывший…
Последнее слово старик произнес значительно и скорбно.
— Не стоит драматизировать. Возможно, наследники герцога…
— У герцога нет наследников. Но если бы и были, речь не о них. Его светлость лично рассчитал меня за два с половиной месяца до своей кончины.
— Но почему?
Старик пожевал губами.
— Мне бы не хотелось выглядеть навязчивым жалобщиком, отнимая время у вашей светлости… К тому же господа, которые вас ожидают, наверняка крайне дорожат своим. Возможно, после беседы с ними ваша светлость найдет несколько минут, чтобы выслушать меня?
— О чем речь, старина! Считайте, что мы договорились. Итак, меня ожидают, вы сказали?
— Доктор Хейнике, доктор фон Бок, доктор Гринберг и доктор Штраус.
— Двое из них, как я понимаю, врачи. Двое других — адвокаты. Не так ли?
— Совершенно так, мой господин. Однако все именуются докторами.
— Звучит убедительней.
— Не берусь судить. Позвольте проводить вас в кабинет.
— Туда я загляну непременно. Но прежде хотелось бы… Владислав… Он… еще в доме, как я понимаю?
— Тело его светлости? Разумеется. Вы хотите взглянуть на него теперь же?
— Да, если это возможно.
— Как вам угодно, сэр.
Тон старика заметно изменился.
Лорду Джулиану даже показалось, что старческий голос предательски дрогнул.
Однако лицо дворецкого осталось бесстрастным, а тонко поджатые губы выражали, скорее, осуждение.
В итоге Тони так и не понял, тронуло старика его желание или что-то в нем вызвало неодобрение, а возможно — и рассердило.
Молча они пересекли небольшой полутемный и, верно, оттого довольно мрачный холл и ступили на широкую парадную лестницу.
Родовое гнездо Текских изнутри выглядело более внушительно, чем снаружи.
По крайней мере более достойно.
Однако настораживало суровым, торжественным стилем убранства.
Готика господствовала здесь повсеместно, и это сразу же настраивало на определенный лад.
Следуя за стариком по широким скрипучим ступеням, Тони мельком подумал, что вряд ли хотел бы поселиться под этой крышей, пусть и в качестве гостя.
Слава Богу, Влад никогда не звал погостить.
Они миновали узкий коридор, на стенах которого смутно различимы были темные полотна в тяжелых багетах.
Что изображено на картинах, с ходу было не разглядеть.
Правда, в какую-то секунду Тони остро почувствовал на себе чей-то взгляд и, присмотревшись, различил два глаза, блеснувших из темного проема овальной рамы.
Возможно, и остальные полотна были портретами.
— Это здесь.
Голос дворецкого прервал его размышления. Они остановились возле небольшой узкой двери, плотно закрытой.
— Надеюсь, вы готовы, — неожиданно добавил старик, и Тони, разумеется, не понял смысла загадочной фразы, но что-то удержало его от вопросов.
Дверь отворилась.
Небольшая комната со сводчатым деревянным потолком, очевидно, служила Владиславу спальней: большую часть пространства занимало внушительных размеров старинное ложе.
Четыре черных резных колонны сторожевыми столбами встали по углам кровати, они же служили основанием массивному резному навесу, с которого тяжело падал плотный, темного бархата балдахин.
В подножии ложа полотнище балдахина было раздвинуто, тяжелый бархат собран глубокими складками, надежно закреплен у колонн толстым витым шнуром с кистями.
В изголовье кровати на белой стене виднелось большое распятие, так потемневшее от времени, что невозможно было определить, из чего изготовлены крест и фигура Спасителя. Было это серебро, превратившееся с годами в одну сплошную чернь? Или другой металл? Или крест был вырезан из того же черного дерева, которым обшиты стены и потолок?
Пустые, совсем не уместные теперь мысли метались в голове Энтони.
И он хорошо понимал их природу.
Трусила душа.
Изо всех сил пыталась оттянуть страшную минуту.
Для того чтобы взглянуть на ложе, а вернее, на того, кто покоился на нем вечным уже покоем, потребовалось усилие воли.
И немалое.
Можно сказать, что Тони заставил себя перевести глаза.
…Первой его реакцией было облегчение. А первой мыслью: «Произошла ошибка. Чудовищная, нелепая, невозможная в принципе. Но — ошибка».
Человек, чье безжизненное тело лежало на старинном ложе, был не Владислав Текский. Никак не он.
Влад Текский был ровесником Энтони Джулиана.
Почившему в бозе старцу было на вид не меньше семидесяти лет.
Состариться до такой степени за год с небольшим, минувший с памятной встречи в Париже, он не мог.
И вообще никто не мог.
Кожа человека, которого в силу какой-то дикой ошибки или странной фантасмагории пытались выдать за герцога Текского, была неестественно — в голубизну — бледна и тонка, как пергамент.
Кожа древнего старца, к тому же тяжело больного, долгое время прикованного к постели, лишенного солнечного света и свежего ветра, — вот что это было такое.
Глазницы покойного глубоко ввалились, их обметали густые черные тени.
Нос сильно заострился и заметно вытянулся.
А губы — губ на этом лице не было вовсе.
Тонкая запавшая складка над подбородком — и все.
— Это…
Голоса своего Энтони Джулиан не узнал.
Кто-то другой едва слышно произнес одно-единственное слово.
И запнулся в растерянности.
Однако старик, молчаливо наблюдавший за происходящим, нисколько не удивился.
— Со мной случилось то же, ваша светлость, только еще хуже. Прошло всего два месяца с того дня, когда мой господин прогнал меня и всю прислугу, что оставалась при нем последние годы, — всего-то пять человек, если считать всех нас вместе. Два месяца! А я, в точности как вы сейчас, не верил глазам. «Это не он!» — только и было что сказать. Сказал, а дальше — не помню. Очнулся в гостиной на диване, и оба доктора подле меня. Они толкуют, что это болезнь так изуродовала его светлость. А я до сих пор не возьму в толк: что это за болезнь?
— Значит, два месяца назад он был здоров?
— Я бы не взялся это утверждать, ваша светлость. Нет, не взялся. Скорее уж я бы сказал, что мой господин последнее время болел. Сильно болел. Да, сильно и… странно.
— Не понимаю, черт побери, о чем вы толкуете, старина! Что значит странно?
— Если его светлости угодно знать мое мнение, я бы сказал, что это была не телесная болезнь.
— Не телесная? Что за чушь? Какая же в таком случае?.. А-а-а! Понимаю. Душевная. Владислав был не в себе, вы это хотите сказать?
— Никогда не осмелился бы произнести такое!
— Так что же?
— Он… страдал. Да, страдал и подвержен был странным опасениям, вот что я могу сказать, отвечая на ваш вопрос.
— Страдал? Но от чего же, если не от боли, и что за страшные опасения? Говорите толком, старина! Ей-богу, вы испытываете мое терпение.
— Прошу простить, ваша светлость. Нижайше прошу простить. Но, если вы позволите, я все же хотел бы ответить на ваши вопросы потом. Пусть сначала ученые доктора скажут свое слово. Я бы хотел — потом. Если можно — потом. Так будет лучше.
— Что ж, это верно, пожалуй. Ладно, ведите к докторам.
Невнятные речи старого дворецкого, туманные намеки, смысл которых не сразу доходил до сознания, изрядно разозлили Тони.
Однако приступ раздражения, как ни странно, пришелся как нельзя более кстати.
Гнев вытеснил из души растерянность.
Препираясь со стариком, Тони окончательно пришел в себя.
Прежде чем последовать за слугой, он еще раз пристально взглянул на мертвое тело.
Внимательно и, насколько мог, беспристрастно.
Сквозь лишенные жизни, заострившиеся черты лица смутно проступил знакомый облик.
Что-то неясное, едва различимое, но знакомое с детства увиделось вдруг.
И сразу же рассеялось наваждение, тоскливо защемило в груди.
«Что с тобой приключилось, Влад, дружище? Что такое страшное обрушилось на тебя, дорогой?»
Переступая порог сумеречной спальни, Энтони Джулиан смахнул с ресниц слезу.
«Но, черт меня побери, Влад, если в этом повинен кто-то… кто-то, живущий в этом мире… Ему придется держать ответ. Как минимум передо мной. А это не так-то просто! Совсем не просто, если вдуматься. Тому есть примеры».
Стивен Мур
Это было поистине удивительно и, безусловно, наталкивало на мысль о неслучайных превратностях судьбы.
Отнюдь не случайных.
Но как бы там ни было, отставной полковник американской разведки и отставной же дипломат Стивен Мур обретался сейчас в Москве.
Трудно сказать, что думали по этому поводу русские.
Самого Стивена Мура это обстоятельство вполне устраивало.
И пожалуй что радовало.
Да, он был определенно доволен.
Когда-то судьба, история или какие другие нематериальные силы, направляющие течение человеческих жизней, сыграли с ним презабавную шутку.
Вернувшись с бесславной вьетнамской войны, к счастью, живым и здоровым, молодой офицер-разведчик, кавалер «Пурпурного сердца» почувствовал себя неуютно в собственной стране.
Америка переживала приступ национального раскаяния, самоуничижение считалось хорошим тоном.
Парни, чудом выбравшиеся из джунглей Вьетконга, подвергались на родине в лучшем случае остракизму.
Высоколобая интеллигенция, вечно оппозиционное, бунтующее студенчество, левая пресса — вся эта говорящая и не желающая слушать масса бросалась на ветеранов с энтузиазмом своры гончих. Выдерживали далеко не все.
Прошло четверть века, прежде чем национальное самосознание с методичностью мятника качнулось в противоположную сторону — человек в зеленом берете стал символом мужества и патриотизма.
Тогда же, в середине семидесятых, многократно обстрелянного, раненого, побывавшего в запредельных по сути своей переделках Стивена Мура такой прием попросту взбесил.
Бешенство и желание продолжать войну — возможно, чтобы доказать что-то философствующим эстетам, чистоплюям и маменькиным сынкам с дочками — привел его в Лэнгли.
Он жаждал войны.
Все равно с кем, где и какими средствами.
Войны ради войны.
Центральное разведывательное управление казалось в этой связи вполне подходящим ведомством.
Очевидно, подошел и он. Работу в разведке Стивен получил довольно быстро.
Потом ярость прошла, улеглись эмоции, но к этому времени он был уже профессионалом довольно высокого класса, признанным специалистом по Восточной Европе вообще и России в частности.
Войны он уже не хотел, но работу свою полюбил и… Россию тоже.
Это, собственно, и была та самая метаморфоза, шутка, которую сыграла с ним судьба.
Стивен Мур провел в Москве в общей сложности около пятнадцати лет.
В разные годы он работал под дипломатическим прикрытием, возглавляя, как правило, службу протокола посольства США.
В принципе он всегда честно и достаточно эффективно делал свою работу, что требовало, безусловно, полного погружения и полной отдачи сил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
Теперь, наверное, напишут.
Случайная мысль оказалась удивительно горькой.
Горечь немедленно смешалась с тревогой, которая не оставляла Тони все это время.
Давешняя нечаянная встреча в Париже, откровенный разговор за ужином в «La Grande Cascade», разумеется, возникли в его памяти.
Немедленно.
Как только прозвучало имя Владислава Текского.
Тони и прежде мысленно возвращался к удивительной истории, рассказанной другом, но те воспоминания были легкими и слегка ироничными.
История казалась занимательной, хотя немного отдавала нафталином.
И только.
Теперь каждое слово, произнесенное тем вечером, звучало в памяти совершенно иначе.
Тревога пульсировала в душе сэра Энтони Джулиана, как красная тревожная лампочка на пульте какого-то чуткого прибора.
Влад был мертв, но лампочка продолжала мигать, предостерегая о грядущей опасности.
Кого?
Что это была за опасность?
Дорожка, ведущая к дому, была некогда вымощена ак-ратными каменными плитами.
Теперь они были почти неразличимы, и только нога, ступая наугад в зарослях буйной зелени, ощущала под ногой надежную твердь.
Каменные ступени парадного входа были истерты тысячами ног, но двери дома оказались неожиданно массивными и крепкими даже на вид. Время вроде бы не коснулось их вовсе.
Тони огляделся в поисках дверного молотка или звонка, но не успел ничего похожего обнаружить.
Тяжелая дверь со скрипом приоткрылась.
Смутно различимая в темном проеме, возникла высокая худая фигура.
Вероятнее всего, мужская.
Так и оказалось.
— Его светлость герцог Джулиан? — Судя по голосу, человеку, отворившему дверь, было много лет. Очень много.
— Иногда меня называют именно так.
— Слава Господу! Вы откликнулись на призыв моего несчастного господина. Здравствуйте, сэр.
Дверь особняка открылась чуть шире.
Но старику — а говоривший действительно был глубокий старик — тяжело далась даже эта малость.
Дверь в фамильной обители герцогов Текских была массивной не только с виду.
Тони пришлось основательно налечь плечом, помогая старому слуге.
— Благодарю вас, сэр. Немощь, как ни прискорбно, верная спутница старости.
— Вы давно служите в этом доме?
— Около сорока лет. Однако, простите, я не назвал себя. Герман Грубе, дворецкий. Бывший…
Последнее слово старик произнес значительно и скорбно.
— Не стоит драматизировать. Возможно, наследники герцога…
— У герцога нет наследников. Но если бы и были, речь не о них. Его светлость лично рассчитал меня за два с половиной месяца до своей кончины.
— Но почему?
Старик пожевал губами.
— Мне бы не хотелось выглядеть навязчивым жалобщиком, отнимая время у вашей светлости… К тому же господа, которые вас ожидают, наверняка крайне дорожат своим. Возможно, после беседы с ними ваша светлость найдет несколько минут, чтобы выслушать меня?
— О чем речь, старина! Считайте, что мы договорились. Итак, меня ожидают, вы сказали?
— Доктор Хейнике, доктор фон Бок, доктор Гринберг и доктор Штраус.
— Двое из них, как я понимаю, врачи. Двое других — адвокаты. Не так ли?
— Совершенно так, мой господин. Однако все именуются докторами.
— Звучит убедительней.
— Не берусь судить. Позвольте проводить вас в кабинет.
— Туда я загляну непременно. Но прежде хотелось бы… Владислав… Он… еще в доме, как я понимаю?
— Тело его светлости? Разумеется. Вы хотите взглянуть на него теперь же?
— Да, если это возможно.
— Как вам угодно, сэр.
Тон старика заметно изменился.
Лорду Джулиану даже показалось, что старческий голос предательски дрогнул.
Однако лицо дворецкого осталось бесстрастным, а тонко поджатые губы выражали, скорее, осуждение.
В итоге Тони так и не понял, тронуло старика его желание или что-то в нем вызвало неодобрение, а возможно — и рассердило.
Молча они пересекли небольшой полутемный и, верно, оттого довольно мрачный холл и ступили на широкую парадную лестницу.
Родовое гнездо Текских изнутри выглядело более внушительно, чем снаружи.
По крайней мере более достойно.
Однако настораживало суровым, торжественным стилем убранства.
Готика господствовала здесь повсеместно, и это сразу же настраивало на определенный лад.
Следуя за стариком по широким скрипучим ступеням, Тони мельком подумал, что вряд ли хотел бы поселиться под этой крышей, пусть и в качестве гостя.
Слава Богу, Влад никогда не звал погостить.
Они миновали узкий коридор, на стенах которого смутно различимы были темные полотна в тяжелых багетах.
Что изображено на картинах, с ходу было не разглядеть.
Правда, в какую-то секунду Тони остро почувствовал на себе чей-то взгляд и, присмотревшись, различил два глаза, блеснувших из темного проема овальной рамы.
Возможно, и остальные полотна были портретами.
— Это здесь.
Голос дворецкого прервал его размышления. Они остановились возле небольшой узкой двери, плотно закрытой.
— Надеюсь, вы готовы, — неожиданно добавил старик, и Тони, разумеется, не понял смысла загадочной фразы, но что-то удержало его от вопросов.
Дверь отворилась.
Небольшая комната со сводчатым деревянным потолком, очевидно, служила Владиславу спальней: большую часть пространства занимало внушительных размеров старинное ложе.
Четыре черных резных колонны сторожевыми столбами встали по углам кровати, они же служили основанием массивному резному навесу, с которого тяжело падал плотный, темного бархата балдахин.
В подножии ложа полотнище балдахина было раздвинуто, тяжелый бархат собран глубокими складками, надежно закреплен у колонн толстым витым шнуром с кистями.
В изголовье кровати на белой стене виднелось большое распятие, так потемневшее от времени, что невозможно было определить, из чего изготовлены крест и фигура Спасителя. Было это серебро, превратившееся с годами в одну сплошную чернь? Или другой металл? Или крест был вырезан из того же черного дерева, которым обшиты стены и потолок?
Пустые, совсем не уместные теперь мысли метались в голове Энтони.
И он хорошо понимал их природу.
Трусила душа.
Изо всех сил пыталась оттянуть страшную минуту.
Для того чтобы взглянуть на ложе, а вернее, на того, кто покоился на нем вечным уже покоем, потребовалось усилие воли.
И немалое.
Можно сказать, что Тони заставил себя перевести глаза.
…Первой его реакцией было облегчение. А первой мыслью: «Произошла ошибка. Чудовищная, нелепая, невозможная в принципе. Но — ошибка».
Человек, чье безжизненное тело лежало на старинном ложе, был не Владислав Текский. Никак не он.
Влад Текский был ровесником Энтони Джулиана.
Почившему в бозе старцу было на вид не меньше семидесяти лет.
Состариться до такой степени за год с небольшим, минувший с памятной встречи в Париже, он не мог.
И вообще никто не мог.
Кожа человека, которого в силу какой-то дикой ошибки или странной фантасмагории пытались выдать за герцога Текского, была неестественно — в голубизну — бледна и тонка, как пергамент.
Кожа древнего старца, к тому же тяжело больного, долгое время прикованного к постели, лишенного солнечного света и свежего ветра, — вот что это было такое.
Глазницы покойного глубоко ввалились, их обметали густые черные тени.
Нос сильно заострился и заметно вытянулся.
А губы — губ на этом лице не было вовсе.
Тонкая запавшая складка над подбородком — и все.
— Это…
Голоса своего Энтони Джулиан не узнал.
Кто-то другой едва слышно произнес одно-единственное слово.
И запнулся в растерянности.
Однако старик, молчаливо наблюдавший за происходящим, нисколько не удивился.
— Со мной случилось то же, ваша светлость, только еще хуже. Прошло всего два месяца с того дня, когда мой господин прогнал меня и всю прислугу, что оставалась при нем последние годы, — всего-то пять человек, если считать всех нас вместе. Два месяца! А я, в точности как вы сейчас, не верил глазам. «Это не он!» — только и было что сказать. Сказал, а дальше — не помню. Очнулся в гостиной на диване, и оба доктора подле меня. Они толкуют, что это болезнь так изуродовала его светлость. А я до сих пор не возьму в толк: что это за болезнь?
— Значит, два месяца назад он был здоров?
— Я бы не взялся это утверждать, ваша светлость. Нет, не взялся. Скорее уж я бы сказал, что мой господин последнее время болел. Сильно болел. Да, сильно и… странно.
— Не понимаю, черт побери, о чем вы толкуете, старина! Что значит странно?
— Если его светлости угодно знать мое мнение, я бы сказал, что это была не телесная болезнь.
— Не телесная? Что за чушь? Какая же в таком случае?.. А-а-а! Понимаю. Душевная. Владислав был не в себе, вы это хотите сказать?
— Никогда не осмелился бы произнести такое!
— Так что же?
— Он… страдал. Да, страдал и подвержен был странным опасениям, вот что я могу сказать, отвечая на ваш вопрос.
— Страдал? Но от чего же, если не от боли, и что за страшные опасения? Говорите толком, старина! Ей-богу, вы испытываете мое терпение.
— Прошу простить, ваша светлость. Нижайше прошу простить. Но, если вы позволите, я все же хотел бы ответить на ваши вопросы потом. Пусть сначала ученые доктора скажут свое слово. Я бы хотел — потом. Если можно — потом. Так будет лучше.
— Что ж, это верно, пожалуй. Ладно, ведите к докторам.
Невнятные речи старого дворецкого, туманные намеки, смысл которых не сразу доходил до сознания, изрядно разозлили Тони.
Однако приступ раздражения, как ни странно, пришелся как нельзя более кстати.
Гнев вытеснил из души растерянность.
Препираясь со стариком, Тони окончательно пришел в себя.
Прежде чем последовать за слугой, он еще раз пристально взглянул на мертвое тело.
Внимательно и, насколько мог, беспристрастно.
Сквозь лишенные жизни, заострившиеся черты лица смутно проступил знакомый облик.
Что-то неясное, едва различимое, но знакомое с детства увиделось вдруг.
И сразу же рассеялось наваждение, тоскливо защемило в груди.
«Что с тобой приключилось, Влад, дружище? Что такое страшное обрушилось на тебя, дорогой?»
Переступая порог сумеречной спальни, Энтони Джулиан смахнул с ресниц слезу.
«Но, черт меня побери, Влад, если в этом повинен кто-то… кто-то, живущий в этом мире… Ему придется держать ответ. Как минимум передо мной. А это не так-то просто! Совсем не просто, если вдуматься. Тому есть примеры».
Стивен Мур
Это было поистине удивительно и, безусловно, наталкивало на мысль о неслучайных превратностях судьбы.
Отнюдь не случайных.
Но как бы там ни было, отставной полковник американской разведки и отставной же дипломат Стивен Мур обретался сейчас в Москве.
Трудно сказать, что думали по этому поводу русские.
Самого Стивена Мура это обстоятельство вполне устраивало.
И пожалуй что радовало.
Да, он был определенно доволен.
Когда-то судьба, история или какие другие нематериальные силы, направляющие течение человеческих жизней, сыграли с ним презабавную шутку.
Вернувшись с бесславной вьетнамской войны, к счастью, живым и здоровым, молодой офицер-разведчик, кавалер «Пурпурного сердца» почувствовал себя неуютно в собственной стране.
Америка переживала приступ национального раскаяния, самоуничижение считалось хорошим тоном.
Парни, чудом выбравшиеся из джунглей Вьетконга, подвергались на родине в лучшем случае остракизму.
Высоколобая интеллигенция, вечно оппозиционное, бунтующее студенчество, левая пресса — вся эта говорящая и не желающая слушать масса бросалась на ветеранов с энтузиазмом своры гончих. Выдерживали далеко не все.
Прошло четверть века, прежде чем национальное самосознание с методичностью мятника качнулось в противоположную сторону — человек в зеленом берете стал символом мужества и патриотизма.
Тогда же, в середине семидесятых, многократно обстрелянного, раненого, побывавшего в запредельных по сути своей переделках Стивена Мура такой прием попросту взбесил.
Бешенство и желание продолжать войну — возможно, чтобы доказать что-то философствующим эстетам, чистоплюям и маменькиным сынкам с дочками — привел его в Лэнгли.
Он жаждал войны.
Все равно с кем, где и какими средствами.
Войны ради войны.
Центральное разведывательное управление казалось в этой связи вполне подходящим ведомством.
Очевидно, подошел и он. Работу в разведке Стивен получил довольно быстро.
Потом ярость прошла, улеглись эмоции, но к этому времени он был уже профессионалом довольно высокого класса, признанным специалистом по Восточной Европе вообще и России в частности.
Войны он уже не хотел, но работу свою полюбил и… Россию тоже.
Это, собственно, и была та самая метаморфоза, шутка, которую сыграла с ним судьба.
Стивен Мур провел в Москве в общей сложности около пятнадцати лет.
В разные годы он работал под дипломатическим прикрытием, возглавляя, как правило, службу протокола посольства США.
В принципе он всегда честно и достаточно эффективно делал свою работу, что требовало, безусловно, полного погружения и полной отдачи сил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54