Всего лишь усмехнулся.
Коротко.
Но довольно зло.
— Лиля имеет в виду, что я служу не в обычной городской больнице или поликлинике, а в учреждении, именуемом научно-исследовательским институтом гематологии. Иными словами, занимаюсь проблемами крови и всем, что с ней связано.
— Да! Я знаю об этом и, собственно, потому так искал встречи. Дело в том, что я постоянно веду одну… хм… «кровавую» тему. Интересно, можно так сказать по-русски? Или правильно — кровную? Ну, не важно. Главное, вы понимаете, о чем я. А я, в свою очередь, совершенно потерял голову после того, что мне поведала госпожа Марусева.
— Лиля.
— И совершенно напрасно. Госпожа Марусева так же мало понимает, о чем ведет речь, как вы представляете разницу между «кровавым» и «кровным». То бишь смутно.
— Зато госпожа Марусева хорошо понимает, какое значение для науки и не только для нее представляют ваши, господин Ростов, нынешние исследования. Насколько важно заявить о них своевременно, чтобы, как говаривал один наш классик… «не было потом мучительно больно за бесцельно прожитые годы»…
— К своему стыду, господа, я не силен в русской литературе. Но что касается всего остального, готов свидетельствовать — это именно тот случай, когда устами женщины глаголет Бог.
— Бог, а вернее истина, если мне не изменяет память, глаголет обычно устами младенца…
— Зато Бог хочет того же, чего хочет женщина, если уж ты решил блистать афоризмами, малыш.
— В таком случае и он ошибается.
— Но почему, Михаил? Вы так упорно не хотите говорить о своей работе, избегаете прессы…
— Если бы только прессы — он вообще отказывается от публикаций. Даже в специальной литературе!
— Но это… опрометчиво. По меньшей мере. Представьте себе, именно в эту минуту где-то за тысячу миль отсюда — в Аргентине, Австралии или в вашей же замечательной России — такой же молодой человек или группа молодых людей придут к тем же выводам, что и вы, но в отличие от вас немедленно поведают об этом миру…
— Стоп! Остановитесь на секунду и прислушайтесь. Что вы только что сказали? «Придут к тем же выводам…» Вот именно — придут. Уверяю вас, я не питекантроп и не принадлежу к числу чудаков, которые зарывают таланты в землю, сжигают бесценные рукописи и уединяются на необитаемых островах. Я нормальный современный человек, которому свойственно все, что должно быть свойственно, в том числе здоровые амбиции. Но! Я еще не пришел ни к какому выводу. А потому трубить на всю вселенную о некоторых относительно обоснованных предположениях — извините уж! — считаю безответственностью, если не откровенной глупостью.
— Да-да-да! И еще тысячу раз — да! Я вас понимаю. Ох, как я вас понимаю! Какому-то грядущему светилу что-то почудилось в тумане творческого экстаза. Не дожидаясь прояснения, он созвал пресс-конференцию, а потом весь мир возмущается по поводу очередной журналистской «утки».
— Так зачем же вы…
— Но! Простите, Михаил, я еще не закончил. У этой проблемы, как и у всякой другой, есть обратная сторона. Он закричал, этот фанфарон, этот ранний петух, не дождавшийся рассвета. Но несколькими минутами позже рассвет все-таки наступил. Мы ведь знаем: рассветы — такие. Они уж если забрезжили во тьме — обязательно наступят. И весь мир будет помнить о том, что явление светила возвестил именно он, фанфарон и выскочка, крикнувший первым. Пусть потом — минутой, двумя, пятью спустя — другие, более добросовестные птицы сделали это с большим изяществом и большим основанием, люди все равно запомнят его — первого. Разве нужны примеры?
— Слава фанфаронам?
— Отнюдь. Слава умным женщинам, которые грамотно работают с прессой.
— Этого говорить не следовало. Потому что Михаил Борисович… Впрочем, сейчас он, похоже, все скажет сам. А я, пожалуй, отправлюсь попудрить носик. Потому что слышала эту тираду много раз. Господи, опять шествовать как сквозь строй… Если бы мужские мозги способны были осознать, насколько это отвратительная процедура!..
— Вас проводить?
Она только фыркнула в ответ.
И царственно скрылась за шелковой занавеской, отделявшей небольшой кабинет от общего коридора.
Ростов вдруг улыбнулся собеседнику.
Улыбка вышла странная и — совершенно неожиданно — извиняющаяся.
Еще более странной оказалась фраза, произнесенная негромко и также с очевидным намерением извиниться.
Правда, не за себя.
— Она принадлежит к той категории женщин, которые свято верят, что являются объектом непреодолимого желания каждого встречного мужчины.
— Это не самый страшный из женских пороков. Да и не порок вовсе, скорее уж — комплекс.
— Тогда уж — защитная реакция. Ибо на самом деле, как правило… Однако мы ведем себя не очень-то корректно. Рассуждаем о слабостях дамы в ее отсутствие.
— Когда же еще о них рассуждать?! Впрочем, слабостей у госпожи Марусевой не так уж много, зато есть очевидные достоинства. Она, к примеру, четко знает, чего хочет.
— Чего же, на ваш взгляд, в первую очередь?
— У меня не было времени детализировать, но главную цель могу назвать с малой долей погрешности. Она хочет стать женой нобелевского лауреата.
— Вы это серьезно?
— Про жену?
— Про лауреата.
— Абсолютно.
— Послушайте, друг мой, а как глубоко вы, собственно, в теме? Кто по образованию? Я не слишком любопытен?
— Я бы сказал, вы совершенно закономерно любопытны. Начну с того — надеюсь, вы не сочтете это нескромным, — что к переводу «Пурпурной тайны» на русский язык, изданию книги в России, правда, карликовым тиражом, ваш покорный слуга имеет самое непосредственное отношение.
— Можете не продолжать…
Через двадцать минут вернувшаяся к столу блондинка застала обоих мужчин за самозабвенным поглощением суси.
Ленивый разговор плескался в такт со светлым японским пивом — собеседники часто и с удовольствием прикладывались к высоким прозрачным бокалам.
Речь шла о том, что страховая медицина в обозримом будущем вряд ли всерьез приживется на постсоциалистическом пространстве.
Женщина недовольно поджала губы.
Надежды на полезные перспективы встречи таяли на глазах, едва ли не одновременно с пышной кромкой искрящейся пены на золотистой поверхности пива.
Медленно, но неуклонно.
Алиби Костаса Катакаподиса

Дверь камеры лязгнула, как всегда, отвратительно.
Народ в камере оживился.
Оживление было почти радостным — жестким тюремным расписанием это событие не предусматривалось.
Значит, предстояло нечто, способное всколыхнуть затхлое однообразие камерного бытия, выходящее за рамки отупляющей похожести минувшего и предстоящего.
Ничего примечательного, однако, не произошло.
— Этот, Ката… Грек! На выход!
Никто здесь — ни сокамерники, ни надзиратели, ни тюремные офицеры рангом повыше не в состоянии были выговорить фамилию Костаса.
И, как правило, даже не пытались.
С первого же дня все здесь звали его Греком, и он почти привык к новому прозвищу.
Сегодня, однако, что-то было не так.
Это «что-то» мобилизовало вечно сонного пожилого надзирателя настолько, что он попытался обратиться к Коста-су по фамилии.
Попытка не удалась.
Но неожиданно много сказала Костасу: переступая порог камеры, он вдруг с потрясающей ясностью понял, что назад не вернется.
И не ошибся.
— Это темная история, страшная история, и она так всколыхнула народ, что выпускать вас теперь — скажу откровенно — мне не хочется. Очень не хочется, господин Катакаподис.
Трудную греческую фамилию прокурор выговаривал медленно, едва ли не по слогам.
Однако справился вполне.
Положение обязывало.
Рядом с Костасом, в таком же, как и он, удобном кожаном кресле с высокой спинкой, аккуратно — не в пример греку, развалившемуся с подчеркнутой небрежностью — сидел респектабельный господин с ранней сединой на висках, которая, впрочем, нисколько его не портила.
Напротив, вкупе с неброским костюмом от Broni и платиновой «Omega» на запястье добавляла изрядную долю шарма, которого, впрочем, в сдержанном господине и без Т0го было с избытком.
Личное присутствие одного из старших партнеров крупного адвокатского дома, хорошо известного в Европе, было не столь уж частым событием для бухарестской тюрьмы.
Надо полагать, что в силу именно этого обстоятельства местом встречи стал кабинет начальника тюрьмы. А республиканский прокурор предпринимал титанические усилия, дабы не ошибиться, произнося фамилию человека, несколько минут назад бывшего не рядовым, разумеется, но все же арестантом.
Многое порой могут изменить несколько минут.
Иногда — целую жизнь.
— Однако факты — простите уж за банальность — действительно упрямая вещь. А они, господа, не оставляют и тени сомнения в том, что алиби моего клиента безупречно. И потому — сожаления господина прокурора…
…его личное дело.
…не более чем эмоции…
…мне понятны, однако…
Что-то подобное, или по меньшей мере в подобном духе, произнес напомаженный швейцарец, завершая фразу.
Невозмутимо, но с легким оттенком испепеляющей адвокатской иронии, от которой у прокурорских работников, случается, сводит скулы.
Уловив интонацию, Костас, как ни странно, совершенно не отреагировал на слова.
Можно сказать, что он их попросту не расслышал.
Равно как и все сказанное после — нечто короткое, деловитое, упакованное в ту же протокольную любезность.
Прощаясь, они даже протянули ему руки — и прокурор и начальник тюрьмы.
И он ответил на их рукопожатия.
А почему, собственно, нет?
Все ведь уже было позади.
Костас закрыл глаза.
И сразу же — яркие, алые на черном — четыре цифры проступили в сознании. Так же четко, как пламенели той ночью на табло электронных часов в его палатке.
Четыре цифры, разделенные маленькой пульсирующей точкой.
Тоже алой.
03.37.
Три часа утра, половина четвертого,
Он не спал, и потому легкие шаги снаружи не испугали его и не застали врасплох.
Маленький лагерь вообще долго затихал в ту ночь — неожиданная находка доктора Эрхарда бередила умы и сердца.
Весь день ушел на замеры различных параметров загадочного черепа. То, о чем уверенно говорили приборы, все еще не укладывалось в сознании.
Поверить действительно было невозможно, но и отрицать очевидное было по меньшей мере безумием.
Приходилось выбирать между двумя невозможностями.
Но как бы там ни было, отдельные клетки черепа, пролежавшего в хитроумном тайнике более пяти столетий, были живы.
Заснуть с осознанием этой данности, понятное дело, было не так-то просто.
Никто и не спал.
— Ты тоже бодрствуешь? — В палатку заглянул журналист, объявившийся в лагере накануне.
Впрочем, теперь он казался таким же своим, как все.
События сродни тому, что произошло сегодня, сближают. Однако в тот момент Костас вряд ли думал об этом. Просто принял парня, как принял бы сейчас любого из «старых» членов экспедиции.
— Как видишь.
— Это здорово. Потому что мне нужна твоя помощь. Я так понял, что, кроме медицины, ты здесь заведуешь всей связью. Так?
— Скорее, кроме связи, я иногда «заведую» медициной. Когда Джилл разобьет коленку, к примеру.
— Отлично. Мне нужна связь.
— Прямо сейчас? Европейское время, между прочим…
— Наплевать. У меня — сенсация. Это срочно.
— Имеешь в виду нашу находку?
— Скорее, интервью вашего старика. Мы только что закончили, и он разрешил… Слушай, а может, ты сомневаешься, что я, так сказать, легитимно?.. Так пойдем к вашему профессору, пока он не спит!
— Не суетись. Я не первый день знаю нашего профессора. Когда он чего-то не хочет, то предупреждает об этом как минимум за полчаса до того, как в чьей-то башке родится отдаленно похожая идея.
— Хм. Неплохо сказано.
— Дарю.
— Лучше подари мне связь с миром.
— А конкретнее?
Он начал диктовать номер.
Костас, не глядя, привычным движением пальца передернул тумблер на корпусе спутникового телефона.
В этот момент все и началось.
Именно в этот!
Что бы ни говорили потом связисты про геомагнитную бурю, сбившиеся настройки спутника связи и даже смещение его с орбиты.
«Satellite not found» — бесстрастно сообщило обычно приветливое, располагающее к болтовне табло, подсвеченное изнутри мягким зеленым мерцанием.
И в течение ближайших трех часов не изменило своего мнения.
То же самое сообщало оно на всех без исключения ближних и дальних склонах гор.
На вздыбленных белых скалах, вонзившихся едва ли не в самое небо.
И даже на верхней площадке единственной сохранившейся башни замка — куда, рискуя свернуть шею и вдребезги разбить аппарат, взобрался Костас, надеясь, пожалуй, на чудо.
Чуда не случилось.
Лагерь, конечно, волновался, но это было довольно легкомысленное волнение.
Атмосфера все еще полнилась легким счастливым безумием нечаянной радости, концентрация эйфории в прохладном ночном тумане оставалась предельно высокой.
Откровенно говоря, не слишком тревожился в те часы и сам Костас.
Разумеется, он делал все, что было возможно, и действительно прилагал максимум добросовестных усилий, пытаясь восстановить загадочно пропавшую связь с миром.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54