Кто он, черт возьми? И чего, в конце концов, хочет?
— Надо ли говорить, что я немало размышлял по этому поводу? И знаете, босс, версия, которая родилась первой, более меня не вдохновляет. Зато все больше захватывает другая. В соответствии с которой господин «Почти», возможно, хотел совсем немного…
— Чего же?
— Всего лишь вернуть на место собственную голову. И — легкий ужин при свете звезд. В собственном, заметьте, замке.
— Нет.
— Что, простите?
— Я сказал: нет. В принципе подобные истины каждый постигает сам, наедине с собственной душой. Однако, друг мой, поскольку ваше участие в решении этой проблемы ест ничто иное, как мой заказ… Вас, кстати, не коробит такая постановка?
— Ничуть. Вы могли бы даже сказать, что снова приобрели меня со всеми потрохами на некоторое, неопределенное пока, время, однако ж за вполне определенные деньги. Так что слушаю и повинуюсь.
— Так вот. Коль скоро в этой истории вы представляете мои интересы, прошу, а вернее — требую, действовать, исходя из моих представлений о природе этого явления. А они категорически исключают любую мистику. Это понятно?
— Вполне. И если однажды пред моими очами возник-|нет самолично валашский господарь Влад Пронзатель с кровавой пеной на губах, я уведомлю его о строго материалистической позиции моего работодателя и попрошу освободить дорогу.
— Вы меня поняли.
— Для пущей убедительности я, пожалуй, попрошу у него визитку. Это не будет амикошонством?
— Не знаю. Он все же аристократ, причем очень голубых кровей. Рискните.
— Я так и сделаю… Итак! Это, как я понимаю, все по части устных инструкций?
— Подборка прочей информации ждет вас в самолете — думаю, чтива хватит до самого Бухареста. Там нет, по-моему, только одного заключения экспертов. Я получил его буквально накануне вашего приезда.
— Что-то принципиальное?
— До сего момента экспертиза придерживалась той точки зрения, что повреждения кожного покрова в районе сонных артерий, иными словами — надрезы, из которых вытекала кровь, сделаны тонким, острым инструментом, ножом или…
— Я предполагал скальпель.
— Да, я помню. Так вот. Микрочастицы, которые удалось обнаружить позже… указывают на естественное происхождение материала…
— Речь идет о зубах?
— Скорее о ногтях. Вернее, ногте, очень прочном и очень остром.
— Да-а-а… Приятное известие в дорогу. Главное, обнадеживающее. Нет, знаете, я все-таки наберусь наглости и попрошу у него визитку…
Розовая дымка рассвета еще лежала на тихой воде.
Недовольно вздыхало невыспавшееся море — на пустынном причале Мармариса было холодно, ветрено и сыро.
В этот час, плавно скользя по зеленой, грязной у берега, воде, красавица яхта отдала швартовы, заняв свое постоянное место у причала.
Можно было спорить на что угодно — никто или почти никто в порту не заметил ее короткого отсутствия этой ночью.
Большой лимузин в ожидании пассажира давно уже нес вахту на причале.
Спущены были сходни — два расторопных матроса в который раз старательно протирали узкие перила.
Ожидание затягивалось.
Двое мужчин наконец появились на палубе.
— Итак, главное — кто? И дальнейшая цепочка — зачем, как далеко готов идти, каких захочет отступных? Возможно, вопрос проще решить, вообще не вступая в переговоры? Череп — это разумеется. Однако в качестве приложения к основному вопросу. И вот еще что… Тоже — главное. Может быть, даже самое главное в вашей миссии. Кем бы он или они в конце концов ни оказались, я хочу, чтобы вы ясно и безусловно вложили в их головы одну только мысль, Костас: я не отступлю. Ибо я вообще никогда не отступаю. Но договориться со мной можно. Всегда. Об этом тоже не следует забывать.
— Я буду гибким.
— Лучше — мудрым.
Торжественный лимузин наконец отправился в путь. Бесконечная череда нарядных яхт тянулась вдоль причала.
Но Костас с неожиданным вниманием разглядывал только одну.
Ту, что почти скрылась из глаз.
Оказалось, ночь была проведена на судне, имя которого было ему неизвестно.
Странно и даже невежливо, пожалуй, но почему-то он не спросил об этом у хозяина.
И никакая мелочь, помеченная именем яхты — пепельница, полотенце или салфетка в столовой, — не попалась ему на глаза.
Зато теперь он знал точно.
Яхта звалась «Ахерон».
«Это что-то из мифологии», — сонно подумал Костас.
Ночь прошла за разговором, и — видит Бог! — это был не самый легкий разговор в жизни Костаса Катакаподиса.
«И по-моему, что-то страшное…»
Но — что?
Память хранила молчание.
Не дождавшись ответа, Костас задремал, раскинувшись на просторном сиденье машины.
Бесконечная тайна
— Пурпурная? Да, черт побери — согласен! — звучит красиво! И притягательно. Для таких экзальтированных особ, как наша Лиля. Кстати, прости уж, но раз мы тут вот так, по-свойски… позволю неджентльменский вопрос. Я прав насчет нашей Лили? Ты, конечно же, переспал с ней, и, надо думать, не раз?
— Тебя это действительно интересует?
— Интересует! Браво. Очень точная формулировка. Меня это действительно интересует, но не более. Так что можешь отвечать смело, без реверансов в сторону моей оскорбленной чести.
— Без реверансов: еще нет. Хотя, откровенно говоря, подумываю…
— Спеши! И не откладывай надолго. Иначе попадешь в список безнадежных дебилов, педерастов или импотентов. На выбор.
— Но почему?
— Потому что Лиля, ничтоже сумняшеся, делит всю мужскую половину человечества на похотливых мерзавцев с жирными руками…
— Это про Мону Лизу, я помню.
— Да-да, именно про нее. Так вот, похотливые мерзавцы одинаково плотоядно тянут свои жирные руки и к Моне, и к Лиле. Сиречь — желают немедленно затащить в постель.
— Мону — тоже?
— Про то мне неведомо. Но Лилю — всенепременно.
— Я понял: та половина, которая жирные руки не тянет…
— Правильно: состоит из дебилов, педерастов и импотентов.
— Ты ставишь меня в такое положение, что выбора просто не остается.
— Поторопись. Но помни: потом ты будешь всю жизнь чисто и возвышенно ее любить, ибо… В общем, на твоем сиром и убогом пути впервые явится ангел чистой красоты.
— И что?
— Ничего, можешь не беспокоиться. Это продлится недолго. Зато потом — и это главное! — всю оставшуюся жизнь ты обречен страдать и помнить. Помнить и страдать. Будешь приставать — будет рассказывать про Мону Лизу, не будешь — иногда будет звать, чтобы напомнить о себе. И все, собственно. Она безвредная по сути.
— То есть все эти вечные любови — только у нее в голове?
— Ну, может, еще в задушевной беседе с какой-нибудь такой же ангелоподобной…
— И никаких ночных звонков, неожиданных визитов, самостоятельно принятых судьбоносных решений?..
— Нет. Что ты! Она довольствуется ощущениями. Она живет в них, как в коконе, или — в сказке. Она там — принцесса, причем единственная на всю сказку, как полагается.
— Слушай, а ты ее не идеализируешь?
— Проверено многократно. — Но замуж за нобелевского лауреата…
— О! Это да. Тут я, можно сказать, влип. Но, старина, по этой части ты мне не помощник. И знаешь, давай не будем о грустном… Хорошо сидим.
Они действительно хорошо сидели, в самом что ни на есть прямом смысле этого емкого понятия.
Впрочем, столь емкого исключительно в русском национальном прочтении.
Иными словами, допивали вторую бутылку водки «Юрий Долгорукий» — матовую, пузатую, холодную, слегка запотевшую.
Напиток лился из нее медленно, тягуче, лениво — в этом тоже был свой шик и дополнительные гарантии качества водки.
— Да-да, конечно. Итак, ты запал на нашего Георга Третьего?
— Вернее, на его безумие. Слава Богу, это произошло уже в эру ДНК. Иначе ходить бы мне до скончания жизни опасным шизиком. Короче, о «безумии» Георга именно в свете генетической историографии начали поговаривать еще в середине шестидесятых. Тогда-то и появились первые ласточки, предтечи будущей «Пурпурной тайны» — бесспорного бестселлера. Если применительно, разумеется, столь легкомысленное определение к серьезной монографии.
— Применительно, а почему нет? Я так и писал в предисловии к русскому изданию… Ты, кстати, читал еще только наброски, и те в оригинале, я так понимаю.
— Скорее уж в «самиздате».
— Что это — «самиздат»?
— Официально запрещенная литература, распечатанная разными самодеятельными способами. Потому и «самиздат» — самостоятельно изданная, если дословно.
— «Пурпурную тайну» запрещали?!
— Не думаю. Слишком уж специфический научный продукт. Но никогда не приобрели бы у вас права, не перевели на русский язык и не издали — это точно. Таким образом, она все равно оказалась в «самиздате».
— Но почему?!
— Это долго объяснять. Генетика, как таковая, долгое время считалась у нас буржуазной лженаукой, правда, Гамалеи работал, и не только он, но все равно… Нет, это слишком долго и… водки мало. Я не смогу, а ты все равно ни черта не поймешь. Не обижайся…
— Я не обиделся. Хорошо. Может, в другой раз… Потому что это действительно интересно. В определенном смысле это ведь почти ваша «классовая» теория. Пурпурный недуг поражает только тех, кто одет в пурпур. Черт возьми, это звучит революционно!
— Пожалуй. Только чего теперь радоваться-то? Во-первых, ты опоздал пролить елей на партийные души наших бывших правителей. А во-вторых, ваш покорный слуга некоторое время назад занялся именно тем, чтобы этот классовый, как ты говоришь, признак развеять. И — не станем скромничать — практически уже… это… испепелил. Пусть теперь бродит вместе с призраком коммунизма где-нибудь там у вас, в Европах.
— Пусть бродит. Но я пока не вижу призрака — передо мной стройная теория Иды Макальпин и Ричарда Хантера, согласно которой представители нескольких династических кланов страдали и передавали друг другу по наследству…
— Да-да-да… Все знаю и сам наслаждался ходом их мысли. Говорите, что король Георг Третий трижды вдруг впадал в безумие?
— Четырежды.
— Тем более любопытно. А не сопровождалось ли странное слабоумие короля иными заслуживающими внимания симптомами? Ах, сопровождалось! Хромотой, говорите? Болями в брюшной полости? Коликами? Чем-то там еще — не суть важно. Но главное — вот что совершенно не укладывается в клиническую картину психического заболевания, — моча его величества во время странных приступов окрашивалась в неповторимый красный, а если уж быть точным — пурпурный цвет! Словом, эта парочка — я имею в виду Иду и Ричарда, мать и сына, — сделала правильные выводы и двинулась в единственно возможном направлении. Тогда и прозвучало впервые — порфирия. Потом были названы, изучены и описаны разные ее варианты, а вернее, степень нарушения метаболизма порфирина, и соответственно формы протекания болезни, новые и новые симптомы. Мария Стюарт и ее сын Джеймс Первый, Карл Первый, кайзер Вильгельм, его сестра Шарлотта, принцесса Викки — старшая дочь всеевропейской бабушки, королевы Виктории, принцесса Федора… Блестящие имена, блестящая жизнь. И что же? Мучительные боли в глазницах, голове, спине и животе, светобоязнь, приступы беспричинной раздражительности и более серьезные нарушения психической деятельности, крайне низкая свертываемость крови. Последнее оказалось едва ли роком для России — цесаревич Алексей, правнук все той же королевы Виктории, страдал наследственным недугом крови — гемофилией. Кто знает, не будь мальчик так страшно, неизлечимо болен, как вел бы себя его несчастный отец — последний наш император Николай? Не проявил бы он в нужный момент большей воли и твердости? Кто знает? Словом, страшная королевская болезнь, поражая избранных, заставляла страдать миллионы. Один положительный аспект. Пожалуй, только один. Достоверность подобной информации не вызывает сомнений. Ибо здоровье порфироносных особ — залог благополучия Целых империй. Их «пуки» и «каки» исследовались с особой тщательностью и подробнейшим образом описывались в назидание потомкам.
— Ты шутишь. А именно это обстоятельство сильно мешало работе. Ее даже пытались — как это бывало у вас раньше — запретить. Полагали, что ученые позволяют себе слишком много. Ладно еще раздобыли полотнище, в которое завернули когда-то отсеченную голову Карла Первого, и «подшили к делу» запекшиеся пятна его крови. Весной 1945-го воспользовались военной неразберихой и — опять же! — классовым сознанием твоих соотечественников, вскрыли несколько надгробий на оккупированных русскими землях — и получили вожделенные ДНК почивших принцесс Шарлотты и Федоры. В общем-то закрывали глаза даже на то, что ученое семейство не слишком вежливо сует нос в интимные места переписки коронованных особ. В ту, как ты понимаешь, часть, где одна престарелая матрона жалуется другой на невозможно кровавый оттенок мочи в ее ночном горшке и сетует на страшные мигрени. Однако ж когда речь зашла о царствующих особах…
— Да, я знаю. Их труды не всегда печатали, полемика вокруг теории была яростной, а смерть и теперь кажется мне странной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
— Надо ли говорить, что я немало размышлял по этому поводу? И знаете, босс, версия, которая родилась первой, более меня не вдохновляет. Зато все больше захватывает другая. В соответствии с которой господин «Почти», возможно, хотел совсем немного…
— Чего же?
— Всего лишь вернуть на место собственную голову. И — легкий ужин при свете звезд. В собственном, заметьте, замке.
— Нет.
— Что, простите?
— Я сказал: нет. В принципе подобные истины каждый постигает сам, наедине с собственной душой. Однако, друг мой, поскольку ваше участие в решении этой проблемы ест ничто иное, как мой заказ… Вас, кстати, не коробит такая постановка?
— Ничуть. Вы могли бы даже сказать, что снова приобрели меня со всеми потрохами на некоторое, неопределенное пока, время, однако ж за вполне определенные деньги. Так что слушаю и повинуюсь.
— Так вот. Коль скоро в этой истории вы представляете мои интересы, прошу, а вернее — требую, действовать, исходя из моих представлений о природе этого явления. А они категорически исключают любую мистику. Это понятно?
— Вполне. И если однажды пред моими очами возник-|нет самолично валашский господарь Влад Пронзатель с кровавой пеной на губах, я уведомлю его о строго материалистической позиции моего работодателя и попрошу освободить дорогу.
— Вы меня поняли.
— Для пущей убедительности я, пожалуй, попрошу у него визитку. Это не будет амикошонством?
— Не знаю. Он все же аристократ, причем очень голубых кровей. Рискните.
— Я так и сделаю… Итак! Это, как я понимаю, все по части устных инструкций?
— Подборка прочей информации ждет вас в самолете — думаю, чтива хватит до самого Бухареста. Там нет, по-моему, только одного заключения экспертов. Я получил его буквально накануне вашего приезда.
— Что-то принципиальное?
— До сего момента экспертиза придерживалась той точки зрения, что повреждения кожного покрова в районе сонных артерий, иными словами — надрезы, из которых вытекала кровь, сделаны тонким, острым инструментом, ножом или…
— Я предполагал скальпель.
— Да, я помню. Так вот. Микрочастицы, которые удалось обнаружить позже… указывают на естественное происхождение материала…
— Речь идет о зубах?
— Скорее о ногтях. Вернее, ногте, очень прочном и очень остром.
— Да-а-а… Приятное известие в дорогу. Главное, обнадеживающее. Нет, знаете, я все-таки наберусь наглости и попрошу у него визитку…
Розовая дымка рассвета еще лежала на тихой воде.
Недовольно вздыхало невыспавшееся море — на пустынном причале Мармариса было холодно, ветрено и сыро.
В этот час, плавно скользя по зеленой, грязной у берега, воде, красавица яхта отдала швартовы, заняв свое постоянное место у причала.
Можно было спорить на что угодно — никто или почти никто в порту не заметил ее короткого отсутствия этой ночью.
Большой лимузин в ожидании пассажира давно уже нес вахту на причале.
Спущены были сходни — два расторопных матроса в который раз старательно протирали узкие перила.
Ожидание затягивалось.
Двое мужчин наконец появились на палубе.
— Итак, главное — кто? И дальнейшая цепочка — зачем, как далеко готов идти, каких захочет отступных? Возможно, вопрос проще решить, вообще не вступая в переговоры? Череп — это разумеется. Однако в качестве приложения к основному вопросу. И вот еще что… Тоже — главное. Может быть, даже самое главное в вашей миссии. Кем бы он или они в конце концов ни оказались, я хочу, чтобы вы ясно и безусловно вложили в их головы одну только мысль, Костас: я не отступлю. Ибо я вообще никогда не отступаю. Но договориться со мной можно. Всегда. Об этом тоже не следует забывать.
— Я буду гибким.
— Лучше — мудрым.
Торжественный лимузин наконец отправился в путь. Бесконечная череда нарядных яхт тянулась вдоль причала.
Но Костас с неожиданным вниманием разглядывал только одну.
Ту, что почти скрылась из глаз.
Оказалось, ночь была проведена на судне, имя которого было ему неизвестно.
Странно и даже невежливо, пожалуй, но почему-то он не спросил об этом у хозяина.
И никакая мелочь, помеченная именем яхты — пепельница, полотенце или салфетка в столовой, — не попалась ему на глаза.
Зато теперь он знал точно.
Яхта звалась «Ахерон».
«Это что-то из мифологии», — сонно подумал Костас.
Ночь прошла за разговором, и — видит Бог! — это был не самый легкий разговор в жизни Костаса Катакаподиса.
«И по-моему, что-то страшное…»
Но — что?
Память хранила молчание.
Не дождавшись ответа, Костас задремал, раскинувшись на просторном сиденье машины.
Бесконечная тайна
— Пурпурная? Да, черт побери — согласен! — звучит красиво! И притягательно. Для таких экзальтированных особ, как наша Лиля. Кстати, прости уж, но раз мы тут вот так, по-свойски… позволю неджентльменский вопрос. Я прав насчет нашей Лили? Ты, конечно же, переспал с ней, и, надо думать, не раз?
— Тебя это действительно интересует?
— Интересует! Браво. Очень точная формулировка. Меня это действительно интересует, но не более. Так что можешь отвечать смело, без реверансов в сторону моей оскорбленной чести.
— Без реверансов: еще нет. Хотя, откровенно говоря, подумываю…
— Спеши! И не откладывай надолго. Иначе попадешь в список безнадежных дебилов, педерастов или импотентов. На выбор.
— Но почему?
— Потому что Лиля, ничтоже сумняшеся, делит всю мужскую половину человечества на похотливых мерзавцев с жирными руками…
— Это про Мону Лизу, я помню.
— Да-да, именно про нее. Так вот, похотливые мерзавцы одинаково плотоядно тянут свои жирные руки и к Моне, и к Лиле. Сиречь — желают немедленно затащить в постель.
— Мону — тоже?
— Про то мне неведомо. Но Лилю — всенепременно.
— Я понял: та половина, которая жирные руки не тянет…
— Правильно: состоит из дебилов, педерастов и импотентов.
— Ты ставишь меня в такое положение, что выбора просто не остается.
— Поторопись. Но помни: потом ты будешь всю жизнь чисто и возвышенно ее любить, ибо… В общем, на твоем сиром и убогом пути впервые явится ангел чистой красоты.
— И что?
— Ничего, можешь не беспокоиться. Это продлится недолго. Зато потом — и это главное! — всю оставшуюся жизнь ты обречен страдать и помнить. Помнить и страдать. Будешь приставать — будет рассказывать про Мону Лизу, не будешь — иногда будет звать, чтобы напомнить о себе. И все, собственно. Она безвредная по сути.
— То есть все эти вечные любови — только у нее в голове?
— Ну, может, еще в задушевной беседе с какой-нибудь такой же ангелоподобной…
— И никаких ночных звонков, неожиданных визитов, самостоятельно принятых судьбоносных решений?..
— Нет. Что ты! Она довольствуется ощущениями. Она живет в них, как в коконе, или — в сказке. Она там — принцесса, причем единственная на всю сказку, как полагается.
— Слушай, а ты ее не идеализируешь?
— Проверено многократно. — Но замуж за нобелевского лауреата…
— О! Это да. Тут я, можно сказать, влип. Но, старина, по этой части ты мне не помощник. И знаешь, давай не будем о грустном… Хорошо сидим.
Они действительно хорошо сидели, в самом что ни на есть прямом смысле этого емкого понятия.
Впрочем, столь емкого исключительно в русском национальном прочтении.
Иными словами, допивали вторую бутылку водки «Юрий Долгорукий» — матовую, пузатую, холодную, слегка запотевшую.
Напиток лился из нее медленно, тягуче, лениво — в этом тоже был свой шик и дополнительные гарантии качества водки.
— Да-да, конечно. Итак, ты запал на нашего Георга Третьего?
— Вернее, на его безумие. Слава Богу, это произошло уже в эру ДНК. Иначе ходить бы мне до скончания жизни опасным шизиком. Короче, о «безумии» Георга именно в свете генетической историографии начали поговаривать еще в середине шестидесятых. Тогда-то и появились первые ласточки, предтечи будущей «Пурпурной тайны» — бесспорного бестселлера. Если применительно, разумеется, столь легкомысленное определение к серьезной монографии.
— Применительно, а почему нет? Я так и писал в предисловии к русскому изданию… Ты, кстати, читал еще только наброски, и те в оригинале, я так понимаю.
— Скорее уж в «самиздате».
— Что это — «самиздат»?
— Официально запрещенная литература, распечатанная разными самодеятельными способами. Потому и «самиздат» — самостоятельно изданная, если дословно.
— «Пурпурную тайну» запрещали?!
— Не думаю. Слишком уж специфический научный продукт. Но никогда не приобрели бы у вас права, не перевели на русский язык и не издали — это точно. Таким образом, она все равно оказалась в «самиздате».
— Но почему?!
— Это долго объяснять. Генетика, как таковая, долгое время считалась у нас буржуазной лженаукой, правда, Гамалеи работал, и не только он, но все равно… Нет, это слишком долго и… водки мало. Я не смогу, а ты все равно ни черта не поймешь. Не обижайся…
— Я не обиделся. Хорошо. Может, в другой раз… Потому что это действительно интересно. В определенном смысле это ведь почти ваша «классовая» теория. Пурпурный недуг поражает только тех, кто одет в пурпур. Черт возьми, это звучит революционно!
— Пожалуй. Только чего теперь радоваться-то? Во-первых, ты опоздал пролить елей на партийные души наших бывших правителей. А во-вторых, ваш покорный слуга некоторое время назад занялся именно тем, чтобы этот классовый, как ты говоришь, признак развеять. И — не станем скромничать — практически уже… это… испепелил. Пусть теперь бродит вместе с призраком коммунизма где-нибудь там у вас, в Европах.
— Пусть бродит. Но я пока не вижу призрака — передо мной стройная теория Иды Макальпин и Ричарда Хантера, согласно которой представители нескольких династических кланов страдали и передавали друг другу по наследству…
— Да-да-да… Все знаю и сам наслаждался ходом их мысли. Говорите, что король Георг Третий трижды вдруг впадал в безумие?
— Четырежды.
— Тем более любопытно. А не сопровождалось ли странное слабоумие короля иными заслуживающими внимания симптомами? Ах, сопровождалось! Хромотой, говорите? Болями в брюшной полости? Коликами? Чем-то там еще — не суть важно. Но главное — вот что совершенно не укладывается в клиническую картину психического заболевания, — моча его величества во время странных приступов окрашивалась в неповторимый красный, а если уж быть точным — пурпурный цвет! Словом, эта парочка — я имею в виду Иду и Ричарда, мать и сына, — сделала правильные выводы и двинулась в единственно возможном направлении. Тогда и прозвучало впервые — порфирия. Потом были названы, изучены и описаны разные ее варианты, а вернее, степень нарушения метаболизма порфирина, и соответственно формы протекания болезни, новые и новые симптомы. Мария Стюарт и ее сын Джеймс Первый, Карл Первый, кайзер Вильгельм, его сестра Шарлотта, принцесса Викки — старшая дочь всеевропейской бабушки, королевы Виктории, принцесса Федора… Блестящие имена, блестящая жизнь. И что же? Мучительные боли в глазницах, голове, спине и животе, светобоязнь, приступы беспричинной раздражительности и более серьезные нарушения психической деятельности, крайне низкая свертываемость крови. Последнее оказалось едва ли роком для России — цесаревич Алексей, правнук все той же королевы Виктории, страдал наследственным недугом крови — гемофилией. Кто знает, не будь мальчик так страшно, неизлечимо болен, как вел бы себя его несчастный отец — последний наш император Николай? Не проявил бы он в нужный момент большей воли и твердости? Кто знает? Словом, страшная королевская болезнь, поражая избранных, заставляла страдать миллионы. Один положительный аспект. Пожалуй, только один. Достоверность подобной информации не вызывает сомнений. Ибо здоровье порфироносных особ — залог благополучия Целых империй. Их «пуки» и «каки» исследовались с особой тщательностью и подробнейшим образом описывались в назидание потомкам.
— Ты шутишь. А именно это обстоятельство сильно мешало работе. Ее даже пытались — как это бывало у вас раньше — запретить. Полагали, что ученые позволяют себе слишком много. Ладно еще раздобыли полотнище, в которое завернули когда-то отсеченную голову Карла Первого, и «подшили к делу» запекшиеся пятна его крови. Весной 1945-го воспользовались военной неразберихой и — опять же! — классовым сознанием твоих соотечественников, вскрыли несколько надгробий на оккупированных русскими землях — и получили вожделенные ДНК почивших принцесс Шарлотты и Федоры. В общем-то закрывали глаза даже на то, что ученое семейство не слишком вежливо сует нос в интимные места переписки коронованных особ. В ту, как ты понимаешь, часть, где одна престарелая матрона жалуется другой на невозможно кровавый оттенок мочи в ее ночном горшке и сетует на страшные мигрени. Однако ж когда речь зашла о царствующих особах…
— Да, я знаю. Их труды не всегда печатали, полемика вокруг теории была яростной, а смерть и теперь кажется мне странной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54