— Что, так и пишут в официальных бумагах?
— Нет, конечно. Но слишком откровенно допускают утечки, всякие «информированные источники, пожелавшие остаться…» — ну и так далее. Не мне вам объяснять, как включается эта система. И главное, они не раскрывают — не могут или не хотят?! — этих преступлений. И не слишком усердствуют, судя по делу вырезанной экспедиции.
— Что ж, по поводу нематериальной составляющей все ясно. И убедительно. Что же касается материальной составляющей, то, как я понял, это те самые четырнадцать нераскрытых преступлений.
— Тринадцать, о которых было известно герцогу Текскому. Четырнадцатое — его собственная смерть. Таким образом, нам известно о четырнадцати загадочных смертях, которые так или иначе связывают с вампирами или вампиризмом. На самом деле их, возможно, еще больше. Полагаю, лорд Джулиан, я достаточно ясно изложила свою позицию?
— Как всегда, безупречно ясно, Полли.
— Значит, очередь за тобой, Тони. Если я правильно понял, перед началом большого дела ты, как водится, предлагал… м-м-м… как бы сверить часы?
— Ты правильно понял, Стив.
— И что же показывает твой «Breguet»?
— Как и всегда — точное время. Начало третьего тысячелетия, год 2002-й… Можно не продолжать?
— Иными словами, нематериальная составляющая для тебя…
— Как и для вас, существует исключительно в качестве классического мифа, взятого кем-то на вооружение…
— Я бы даже сказала, в качестве оружия.
— Секунду, дорогие! В этом нам еще предстоит разобраться. Однако я все же хотел бы закончить с идеологией. Единой, как выяснилось.
— И хорошо!
— Прекрасно, даже превосходно. Но скажи мне, Энтони, зачем допрос совершенно в духе святой инквизиции, если у тебя самого изначально не было сомнений? Неужто полагал, что кто-то из нас…
— Стоп, Стиви! Разве я говорил, что у меня изначально не было сомнений?
— Но точное время на твоем «Breguet», которым ты только что похвалялся?
— Возможно, ознакомившись с документами в той папке, что сейчас у меня, вы не будете столь категоричны — и уж точно воздержитесь от иронии, Стив.
— Но вы-то с ней ознакомились? И ничего. Амулетами из чеснока вроде не пахнет?
— Но я некоторым образом аналитик генерала Томсона. К тому же мне легче было судить бесстрастно — герцог Текский не был моим другом.
— Пожалуй. Прости, старина. Я действительно…
— Пустое.
— Знаете, Энтони, я-то как раз и сегодня не была уверена в том, что… вы так непоколебимо и однозначно отвергаете нематериальную составляющую. Пережив то, что выпало на вашу долю там, в усадьбе покойного герцога, любой человек должен был бы начать всерьез сомневаться.
— Так и было, Полли. Скажу вам больше: я не просто сомневался, я здорово трусил. Иногда, почти как и Владиславу, мне казалось, что схожу с ума.
— И когда же… все прояснилось?
— В тот самый момент, когда… когда я выполнил последнюю волю Владислава. Думаю, очень долго, а если честно — никогда не забуду этого. Глубокая ночь. Семейный склеп, которому несколько сотен лет. Можете себе представить?.. Но оставим леденящие душу подробности. Я ударил… Тело еще не успело окостенеть. Было мягким, податливым. Мне не потребовалось даже сколь-нибудь значительного физического усилия — кол вошел легко. И
Тут… На какое-то мгновение показалось, что я поразил живую плоть. В этот миг я был готов ко всему. Пожалуй даже, я ждал чего-то ужасного, запредельного. Словом, после удара я замер. Сердце, по-моему, остановилось, по крайней мере я не дышал — это совершенно точно. Прошла секунда, другая. Я почувствовал, как судорога сводит руку, в которой был зажат кол. Это было… как объяснить?., очень живое, телесное ощущение. И оно, как ни странно, вернуло меня к реальности. Ничего не произошло. И не произойдет. И не может произойти. Удивительно ясная и простая мысль. Я надломил кол, оставив острие в сердце Влада, закрыл крышку гроба и… вышел из склепа. Вот и все. Этой же ночью телефонным звонком в Москву я разбудил Стива. На следующий день состоялся наш разговор с вами, Полли.
— А Потапов? Кстати, Энтони, что же Сергей? Он всегда производил на меня впечатление авантюриста, едва ли не большего, чем ты, старина. Неужели так погряз в трясине ваших трансатлантических проектов?..
— Сергей? О, Сергей. Он… да. Он действительно начинает сейчас очень серьезный бизнес. И я, собственно говоря, не решился…
— Оставьте, Энтони. У нас со Стивом многое за плечами. И кто знает, что еще предстоит пережить вместе? Потому даже маленькая, не относящаяся к делу ложь не нужна. Впрочем, спасибо за мужественный бросок. Дело в том, Стив, что я просила лорда Джулиана не привлекать Сергея. Возможно, не совсем честно с моей стороны. Но ведь предприятие в отличие от «Титаника» не коммерческое, следовательно, ничего серьезного Сережа не теряет. А мне, откровенно говоря, работать в его присутствии было бы довольно трудно. И даже невозможно, пожалуй. При том, что работать с вами я хочу. Словом, сэр Энтони пошел мне навстречу.
— Прагматически полагая, что пользы от мисс Вронской в том деле, которое нам предстоит, будет значительно больше, чем от мистера Потапова. К тому же Сергей действительно по уши в новом проекте.
— Такая история…
— Обычная история, Полли. Хотя — откровенность за откровенность — довольно неожиданная для меня.
— Черт бы вас побрал с вашими историями! Мой заяц остыл.
— Закажи нового.
— Не успею. Смею напомнить, господа, через час с четвертью мы должны взять курс на Бухарест. Сыр, десерт и кофе на борту я гарантирую отменные. Но — заяц! Этой утраты мне уже не восполнить!
Время на старой плотине, похоже, слегка замедляло свой бег.
День пролетел удивительно быстро.
Не правдоподобно быстро.
И это загадочное обстоятельство необъяснимым образом сыграло на руку лорду Джулиану.
Снова, в который уже раз, он блеснул перед друзьями одной из удивительных своих особенностей.
Суть ее заключалась в том, что в любой беседе, участником которой был Энтони Джулиан, с кем и о чем ни вел бы он речь, последнее слово всегда оставалось за лордом.
При том ни у кого из присутствующих никогда не складывалось впечатления, что сэр Энтони предпринимает ради этого какие-либо усилия.
Надо полагать, что он их действительно не принимал.
Так получалось.
Остывший заяц — вот что могло стать тому свидетельством и порукой.
Легенды маленькой трактирщицы

— Ну, давай, детка! Рассказывай все ваши страшные байки. Сегодня ты будешь моей маленькой Шехерезадой.
— Ага! А потом ты опять исчезнешь под утро, явишься днем такой… не в себе. Краше в гроб кладут. А следом придет полиция.
Она возмущалась не всерьез.
И не сердилась вовсе.
Темные, большие, как две спелые сливы, глаза ее играли, поблескивая в полумраке. Лукавство плескалось в них, и много еще такого, от чего мужские головы, ученые и не очень — без разбору, — шли кругом.
Мысли, которые при этом немедленно рождались в очумевших мужских головах, опять же независимо от того, кому те взбудораженные головы принадлежали, были, как правило, одинаковы.
Или по меньшей мере сильно смахивали одна на другую.
Сладкие, но не слишком благочестивые мысли, чего уж греха таить.
Она и не таила.
Приветливая трактирщица, спелая, как слива.
Действительно, вся она, а не только маслянистые игривые глаза, напоминала спелую сливу.
Упругую, сочную, полную жизненных сил.
Заметную издалека.
Такую, что едва ли не каждая рука — воровато или открыто, не таясь — тянулась сорвать заветный плод. А не выйдет — хоть коснуться налитого тела, ощутить задрожавшими пальцами горячую податливую плоть под гладкой смуглой кожей.
Льяна, как правило, ни на кого не обижалась, ловко увертывалась от цепких пальцев, легко раздавала подзатыльники, звонко шлепала нахалов по рукам.
Однако ж не всех.
Случалось — и нередко, — загадочно туманились сливовые глаза, блестели особенно.
Тот, кому выпала такая удача, получал кружку своего пива или рюмку tuica вместе с такой улыбкой трактирщицы, что выпивал заказанное, не замечая того, что пьет.
И требовал еще.
И пил без разбору, ибо вряд ли смог бы теперь отличить воду от вина.
В тот давний, но теперь уже вечно памятный вечер, обернувшийся утренним кошмаром, веселая трактирщица заприметила Костаса прежде, чем он разглядел в накуренном полумраке бара и оценил ее достоинства.
Он еще только отыскал свободное местечко и примостился у маленького столика в углу, как хозяйка сама принесла кувшин с местным вином и немного закуски.
— Pofta buna!
Смуглые полные руки с ярко накрашенными ногтями ловко расставляли по столу тарелки.
И голос был приятный, низкий, немного с хрипотцой.
Обещающий голос.
Однако главная ее уловка была впереди — Костас вздрогнул, ощутив на своем плече тяжелую упругую грудь. Краткий миг, не более секунды, пока женщина тянулась к столу, что-то поправляя на нем.
Потом еще раз — теперь она наливала вино из кувшина.
Итого два мимолетных прикосновения.
Прием обольщения — старый как мир.
Однако ж работающий безотказно.
«Сколько же ей лет?»
Он задался этим вопросом только однажды, в те самые первые мгновения.
Потом уже не вспоминал о возрасте.
И называл ее своей «маленькой трактирщицей», не очень задумываясь над смыслом того, что говорил.
Льяна и вправду была не слишком высока ростом, но назвать ее «маленькой» прежде не догадывался никто — пышное тело казалось скорее уж крупным.
Да и возраст…
Впрочем, о возрасте Костас действительно не вспоминал.
Она же звала его «синеглазым».
В этом — уж точно — не было никакой ошибки и даже преувеличения. Яркие синие глаза грека, вне всякого сомнения, украшали смуглое лицо с резкими чертами, крупным носом и волевым подбородком.
Внешность вполне античная. Все унаследовано у предков — и почти без изменений донесено до наших дней.
Достойный экземпляр.
В тот вечер она отдала ему должное.
И не пожалела потом, когда пришла полиция и были долгие расспросы, и бесконечные пересуды завсегдатаев потом, когда полицейские наконец убрались.
Она и теперь обрадовалась ему.
Не потому только, что парень был хорош собой, к тому же весел, ласков и щедр.
Здесь, в маленькой деревушке у самого подножия по-енарского холма, никому в голову не приходило обвинять его в той жуткой истории, что так переполошила столичных сыщиков.
Здесь даже не сомневались — точно знали, чьих это рук дело.
И не слишком сочувствовали погибшим
Поганое это занятие — ворошить кости мертвецов. К эму же с самого начала было ясно: Он не позволит.
Да и разгневается не на шутку.
Так и случилось.
Чего теперь было горевать и удивляться?
Все это Льяна уже не раз повторила Костасу.
Ночь была длинной, и — ясное дело — спать они не собирались.
Он, однако, требовал большего.
— Тебе сказки рассказывать, что ли, как малому дитяти?
— Ну, сказки — так сказки. Что у вас говорят про него? Где он скрывается, когда светит солнце?
— Он не скрывается. Что скрываться господину? Не любит солнца, это верно, и вообще, у нас говорят, все больше спит в своем подземелье. Спит и сердится, если тревожат. Сам же Он просыпается только раз в шесть лет, когда Вальпургиева ночь совпадает с полнолунием. Той ночью спускается Он в Сигишоару и, как встарь, творит на ратушной площади свой суд.
— И кого же судит?
— Грешников. Тех, кто вершил зло, жил не праведно, обижал слабых, разбогател обманом. У нас говорят: справедлив господарь, и никто не уйдет от его суда. Если только уедет из здешних мест.
— Прямо Христос местного масштаба. И что же, судит он живых или мертвых?
— Живых вроде. Про мертвых я ничего не слыхала. А живых, если велика вина, убивает там же на площади. И кровь выпивает всю до капли. Таков его суд.
— Интересная система судопроизводства, ничего не скажешь. И многих он так… приговорил?
— Нет, не многих. Он справедлив, говорю тебе. И судит по совести. Если не велика вина, устрашит, как только может, и отпускает с Богом. Однако, говорят, после такого устрашения грешники становятся праведниками, а злодеи — добряками из добряков.
— Но кого-то все же казнит?
— Казнит. Как без этого? В этот раз, недавно, кстати, как раз выпала такая ночь, так после нее нашли на площади одного ученого человека из Бухареста. Правда, последнее время он жил в Сигишоаре.
— Мертвого?
— Мертвее не бывает.
— И что же, большой злодей был этот-ученый?
— Да нет вроде. Совсем даже не злодей. Тихий, говорят, был дядечка, уважительный.
— Так, может, его просто хулиганы ваши прибили ненароком?
— И кровь хулиганы выпили? Нет у нас таких хулиганов, чтобы кровь человеческую вылакали, как звери.
— Значит, не так уж справедлив ваш господарь. За что же казнить тихого старичка ученого?
— Во-первых, он совсем не старичок был. Профессор, правда. Но не старик — лет так пятидесяти, не больше. А во-вторых, дело это темное. Профессор этот, между прочим, книгу какую-то писал и в Сигишоару ради этого приехал. Про что, думаешь, книга?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54