Боюсь так сильно, как никогда за все прожитые годы.
И мне не стыдно.
Напротив — я хочу, чтобы это признание было услышано.
Тем более что вынужден теперь всерьез и, пожалуй, бессовестно злоупотребить нашей дружбой по поводу гораздо более серьезному и ужасному, нежели все мои страхи и душевные томления, вместе взятые.
Дорогой Энтони, в том кругу, к которому мы с тобой имеем честь — или, напротив, несчастье? — принадлежать, не принято посвящать посторонних, пусть и близких друзей, в семейные тайны.
Тем более не принято возлагать на чужие, пусть и очень надежные, плечи фамильные проблемы.
И какие проблемы!
Но такова, очевидно, воля Божья, что в этот страшный час во всем мире нет человека ближе, чем ты, дорогой друг. Притом — человека чести, в том старомодном, забытом ныне — но не мной! — смысле, который вкладывали в это понятие наши предки.
И потому — прости, прости, великодушный и мужественный человек! — прими, как свою, страшную тайну моей несчастной семьи. Тяжкий долг пред Богом и людьми не позволяет мне унести ее в могилу.
Прими и сделай все, что должно.
Потом же, как гласит древняя максима, пусть будет то, что будет.
Итак, перед тобой моя исповедь.
За год примерно до нашей последней — увы, в самом печальном прочтении — встречи в Париже я получил письмо.
Из Румынии.
Почти неведомой страны, расположенной вроде поблизости, едва ли не в центре изъезженной вдоль и поперек Европы, но одновременно бесконечно далекой от того мира, в котором я родился и жил.
Пространное и престранное — прости за каламбур — письмо.
Странной, к примеру, показалась мне настойчивая просьба — почти мольба — автора хранить в тайне ото всех его имя и, по возможности, содержание письма. Она изрядно удивила и даже слегка позабавила своей очевидной нелепостью: речь шла о событиях глубокой древности.
Не стану, впрочем, сейчас вдаваться в подробности.
Во-первых, большую часть я поведал тебе в Париже, нарушив отчасти обет молчания. Однако, если помнишь, твой вопрос о том, с кем именно состою в переписке, оставил без ответа. Хотя — видит Бог! — испытал при этом величайшую неловкость.
Во-вторых, письмо находится в бумагах, которые будут переданы тебе моими душеприказчиками тотчас после моей кончины. По крайней мере уповаю на это.
Словом, не без колебаний я все же вступил в переписку с неизвестным историком из Бухареста и очень скоро оказался увлечен, захвачен, потрясен…
Доктор Брасов — так звали ученого — больше не казался мне странным, тем паче — подозрительным.
Скажу больше: я проникся к нему величайшим уважением, ибо упорным, кропотливым трудом своим этот человек вершил то, чем, в сущности, должен был бы заняться я или кто-то из членов нашей семьи.
Комментарии, как принято теперь говорить, полагаю, излишни.
Надеюсь, ты помнишь нашу парижскую беседу, и, стало быть, нет нужды лишний раз упоминать всуе это имя.
Имя не человека даже — существа, природа которого мне и теперь непонятна, но ужасна.
Ужасна, Энтони, и этот ужас терзает меня во сто крат сильнее страха перед бездной, которая уже близко… совсем рядом. И скоро поглотит навеки то, что осталось от меня.
Но — обо всем по порядку.
Трагедия доктора Брасова, а вслед за ним и моя заключалась в том, что оба мы искренне уверовали в химеру. Дьявольское наваждение. Изощренную сатанинскую мистификацию.
Дан Брасов оказался в плену рокового заблуждения давно, едва ли не в студенческие годы, занявшись историей средних веков. Не знаю точно, когда именно, в какой день и час родилась в его голове пагубная гипотеза, но всю свою дальнейшую жизнь он посвятил ей. Сопоставляя древние рукописи и манускрипты, легенды и сказания, копаясь в развалинах старинных замков, он выстроил стройную и предельно убедительную систему доказательств. Настолько ярких и безупречных, что, изучив их самым внимательным и придирчивым образом — ты знаешь, Энтони, я не легковерен, — твой покорный слуга оказался полностью во власти теории доктора Брасова.
Согласно ей, «имя мужественного рыцаря и доброго христианина было злонамеренно и подло очернено нечестивцами, вступившими в сговор едва ли не с самим сатаной». Надо ли говорить, что благородная цель восстановления столь вопиющей исторической несправедливости не просто захватила, но и вдохновила меня чрезвычайно. Тем более речь шла о человеке, чья кровь, как выяснилось, течет и в моих жилах.
Более того, по расчетам доктора Брасова, именно я оказался потомком по прямой — самой прямой! — из множества прочих генеалогических линий. Что, собственно, и подвигло его разыскать именно меня.
В недобрый час.
Но это — увы! — открылось позже.
В те дни я пребывал в состоянии фанатической эйфории. Нечто подобное, надо полагать, испытывали и безжалостные крестоносцы, и жестокосердные слуги папской инквизиции, кровавым мечом и пламенем страшных костров насаждавшие святую веру, не ведая еще — или не желая ведать, — что подлинная вера во Христа и насилие суть несовместимы.
Сравнение это, возможно, покажется тебе неуместным, ибо в отличие от тех, кого только что порицал, я вступал под знамена отнюдь не Господни.
Не ведая, правда, что творю. Ну да это слабое утешение.
Впрочем, сказанное отношу я только к себе.
Доктора Брасова и теперь, когда стала окончательно ясна глубина его заблуждений, я не виню и тебя прошу о том же. Пусть в адрес этого несчастного не будет брошено ни одного упрека.
Страшная кончина, полагаю, искупила его невольный грех.
Собственно, этим трагическим происшествием и было ознаменовано мое вступление на румынскую землю.
И с этой минуты…
С этой минуты…
Дорогой Энтони, прежде чем продолжить повествование, хочу — да что там хочу! — должен, обязан… и прочая — сделать еще одно отнюдь не лирическое отступление.
Ибо все, что творилось со мной — и если бы только со мной! — с этой проклятой минуты, вряд ли уложится в сознании нормального, цивилизованного человека, живущего в начале третьего тысячелетия. Тем более наделенного твоим аналитическим умом и твоим же скепсисом относительно всевозможных «пара…».
Сенсационная затея с «Титаником» — уверен! — захватила тебя еще и потому, что осуществление этого грандиозного замысла напрочь опровергало нашумевшее пророчество самого Нострадамуса. И с каким блеском!
Однако, Тони, кому, как не тебе, знать, что я был столь же чужд мистическим фантазиям!
Оккультизм и эзотерика, по мне, были уделом экзальтированных особ. Поприщем психопатов и шарлатанов.
Не будучи материалистом, я тем не менее никогда не задумывался всерьез о соотношении идеального и материального миров, вселенском противостоянии добра и зла, et cetera, et cetera…
Возможно, за это легкомыслие карает меня теперь судьба столь жестоко?
Но почему именно меня ?!
Большинство смертных живут так же, совсем не думая о вечном…
Заклинаю, Энтони, прислушайся сейчас к моим словам!
Пойми, дорогой друг, что на краю могилы мир видится совершенно иначе и приходят мысли — запоздалые, увы! — которые на первый взгляд кажутся странными.
Быть может — бредовыми.
Господи, Тони, как бы я хотел сейчас быть в бреду, впасть в беспамятство, забытье и так, безумцем, не ведающим раскаяния, встретить кончину!
Но — нет!
Этого не дано, рассудок мой ясен, и тем страшнее душевная мука.
Я не ропщу, ибо вижу в этом указующий перст Господень — потому и обращаюсь к тебе, верный товарищ мой.
Прости.
Документы, которые передадут тебе вместе с этим письмом — в их числе мои последние заметки, что-то вроде дневника, который начал вести уже там, в Румынии, — полагаю, позволят воссоздать полную картину того, что произошло со мной и теми, кто имел несчастье оказаться подле меня.
Прошу тебя, Тони, отнесись ко всему крайне серьезно, хотя, понимаю, насколько это будет нелегко. Да что там нелегко — ужасно трудно, практически невозможно.
Но, Энтони!
Не восприняв, как истину, вывод, который ты без труда сделаешь, ознакомившись с бумагами, ты никогда не сможешь выполнить последнюю мою, единственную просьбу.
Мольбу.
Волю человека, покидающего этот мир.
Соберись с силами, мой дорогой!
Настало время узнать, какой именно услуги ждет от тебя твой старый, несчастный друг…
— Письмо не окончено?
Полина подняла голову от тонкого листа бумаги, испещренного аккуратным бисерным почерком.
Она читала первой, передавая листки Стиву.
Услышав вопрос, он тоже оторвался от чтения.
Однако лорд Джулиан не спешил с ответом.
Пару секунд, не более, длилась эта пауза, но всем троим показалось, что прошла вечность.
Стив и Полина напряженно ожидали ответа, чувствуя, что в нем заключается самое главное.
Тони молчал, собираясь с силами.
Это было слишком очевидно.
И слишком не похоже на Энтони Джулиана.
Оттого усиливалась тревога.
Наконец ответ прозвучал:
— Не совсем так, Полли. Был еще один лист.
— И там — последняя просьба вашего друга
— Да.
Снова пауза.
Такая долгая, что Полина не выдержала:
— Итак, он просил…
— Пронзить его осиновым колом. Вернее, его тело. Разумеется, мертвое. Прежде чем фоб будет замурован в семейном склепе.
Тревоги репортера Гурского
Странное это было чувство.
Двойственное.
Ибо, с одной стороны, Сергей Гурский получил наконец все, к чему так мучительно стремился.
Славу и деньги.
Причем в изрядной мере.
Но…
Проблема заключалась в том, что деньги — весьма приличные! — действительно доставались ему, Сергею Гурскому.
Слава же безраздельно принадлежала Соломону Гуру.
Это его материалы загадочным образом попадали в редакции бульварных газет, не слишком разборчивых пестрых журналов и там встречали полное понимание.
По крайней мере их немедленно печатали на видном месте.
Тема была скользкой, но захватывающей.
Перо — бойким.
Аудитория читала взахлеб, привыкала, «подсаживалась» и с нетерпением ждала новой порции кровавого мистического чтива.
Имя загадочного Соломона Гуру в определенных кругах становилось все более популярным. О нем говорили.
Ажиотаж поначалу забавлял Сергея Гурского.
Псевдоним он придумал не сразу, но вдруг. Долго размышлял, прикидывал и так и этак.
Подгонял звучные имена под говорящие фамилии.
И наоборот.
А после — неожиданно, стремительно — яркая вспышка. Озарение. Соломон Гуру.
Все сошлось воедино — мудрость легендарного царя, традиции древних учений, к тому же чудным образом сохранялись собственные инициалы — С.Г.
Возможно, уже тогда в душе репортера Гурского родилась — подсознательная, разумеется, — надежда на то, что именно это тождество инициалов наведет кого-то дотошного и прозорливого на верный след.
Рассеется туман.
Читающая публика приятно удивится: «Ба, да ведь это старик Гурский со своей вечной темой! Как же мы сразу…» Лавровый венок увенчает многострадальную голову. И воцарится в жизни Сергея Гурского полное и абсолютное счастье.
Но время шло.
Популярность Соломона Гуру стремительно обретала черты славы, правда, весьма специфической. Репортеру Гурскому, впрочем, и такая была бы мила.
Дотошный читатель, однако, никак не появлялся. Бессознательная надежда чахла в душе Гурского, зато росла и крепла осознанная вполне тревога.
Стало ясно, что славы хочется гораздо больше, чем денег. Порой казалось, что подлинное счастье возможно только три наличии обеих составляющих. И никак иначе.
К тому же его изрядно тяготила тайна. Загадочное агентство, некогда предложившее ему столь странное сотрудничество, всем прочим формам общения, ж и прежде, предпочитало исключительно виртуальную. Предложенная работодателями схема, правда, работала бесперебойно.
Заказ с указанием конкретного события или местности, которой происходило — или могло происходить — нечто, прямо указывающее на присутствие кровожадных упырей, вампиров, вурдалаков. Аванс. Материал. Публикация. Гонорар. Случалось даже, что деньги приходили на счет Гурского прежде, чем заказанный материал выходил в свет. К тому же это были гораздо большие деньги, чем гонорар, который обычно платили. Что-что, а расценки бульварных газет репортер Гурский знал.
Но это вселяло еще большую тревогу. Память услужливо нашептывала про бесплатный сыр. Гурский нервничал. Однако сочинений на заданную тему не оставлял, хотя каждое новое упоминание злосчастного Соломона Гуру вызывало приступы желчной зависти и злобы.
К тому же — чего никогда не было прежде! — Гурский вдруг обнаружил у себя мазохистские наклонности. Стремление находить все новые и новые свидетельства популярности ненавистного двойника с каждым днем становилось все сильнее. И однажды стало непреодолимым.
Жестоко презирая себя, проклиная окружающий мир, ежедневно, как правило, сразу же после пробуждения, репортер погружался в виртуальное пространство, стремясь отыскать на его просторах всякие — ругательные и хвалебные — рецензии, отзывы, замечания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
И мне не стыдно.
Напротив — я хочу, чтобы это признание было услышано.
Тем более что вынужден теперь всерьез и, пожалуй, бессовестно злоупотребить нашей дружбой по поводу гораздо более серьезному и ужасному, нежели все мои страхи и душевные томления, вместе взятые.
Дорогой Энтони, в том кругу, к которому мы с тобой имеем честь — или, напротив, несчастье? — принадлежать, не принято посвящать посторонних, пусть и близких друзей, в семейные тайны.
Тем более не принято возлагать на чужие, пусть и очень надежные, плечи фамильные проблемы.
И какие проблемы!
Но такова, очевидно, воля Божья, что в этот страшный час во всем мире нет человека ближе, чем ты, дорогой друг. Притом — человека чести, в том старомодном, забытом ныне — но не мной! — смысле, который вкладывали в это понятие наши предки.
И потому — прости, прости, великодушный и мужественный человек! — прими, как свою, страшную тайну моей несчастной семьи. Тяжкий долг пред Богом и людьми не позволяет мне унести ее в могилу.
Прими и сделай все, что должно.
Потом же, как гласит древняя максима, пусть будет то, что будет.
Итак, перед тобой моя исповедь.
За год примерно до нашей последней — увы, в самом печальном прочтении — встречи в Париже я получил письмо.
Из Румынии.
Почти неведомой страны, расположенной вроде поблизости, едва ли не в центре изъезженной вдоль и поперек Европы, но одновременно бесконечно далекой от того мира, в котором я родился и жил.
Пространное и престранное — прости за каламбур — письмо.
Странной, к примеру, показалась мне настойчивая просьба — почти мольба — автора хранить в тайне ото всех его имя и, по возможности, содержание письма. Она изрядно удивила и даже слегка позабавила своей очевидной нелепостью: речь шла о событиях глубокой древности.
Не стану, впрочем, сейчас вдаваться в подробности.
Во-первых, большую часть я поведал тебе в Париже, нарушив отчасти обет молчания. Однако, если помнишь, твой вопрос о том, с кем именно состою в переписке, оставил без ответа. Хотя — видит Бог! — испытал при этом величайшую неловкость.
Во-вторых, письмо находится в бумагах, которые будут переданы тебе моими душеприказчиками тотчас после моей кончины. По крайней мере уповаю на это.
Словом, не без колебаний я все же вступил в переписку с неизвестным историком из Бухареста и очень скоро оказался увлечен, захвачен, потрясен…
Доктор Брасов — так звали ученого — больше не казался мне странным, тем паче — подозрительным.
Скажу больше: я проникся к нему величайшим уважением, ибо упорным, кропотливым трудом своим этот человек вершил то, чем, в сущности, должен был бы заняться я или кто-то из членов нашей семьи.
Комментарии, как принято теперь говорить, полагаю, излишни.
Надеюсь, ты помнишь нашу парижскую беседу, и, стало быть, нет нужды лишний раз упоминать всуе это имя.
Имя не человека даже — существа, природа которого мне и теперь непонятна, но ужасна.
Ужасна, Энтони, и этот ужас терзает меня во сто крат сильнее страха перед бездной, которая уже близко… совсем рядом. И скоро поглотит навеки то, что осталось от меня.
Но — обо всем по порядку.
Трагедия доктора Брасова, а вслед за ним и моя заключалась в том, что оба мы искренне уверовали в химеру. Дьявольское наваждение. Изощренную сатанинскую мистификацию.
Дан Брасов оказался в плену рокового заблуждения давно, едва ли не в студенческие годы, занявшись историей средних веков. Не знаю точно, когда именно, в какой день и час родилась в его голове пагубная гипотеза, но всю свою дальнейшую жизнь он посвятил ей. Сопоставляя древние рукописи и манускрипты, легенды и сказания, копаясь в развалинах старинных замков, он выстроил стройную и предельно убедительную систему доказательств. Настолько ярких и безупречных, что, изучив их самым внимательным и придирчивым образом — ты знаешь, Энтони, я не легковерен, — твой покорный слуга оказался полностью во власти теории доктора Брасова.
Согласно ей, «имя мужественного рыцаря и доброго христианина было злонамеренно и подло очернено нечестивцами, вступившими в сговор едва ли не с самим сатаной». Надо ли говорить, что благородная цель восстановления столь вопиющей исторической несправедливости не просто захватила, но и вдохновила меня чрезвычайно. Тем более речь шла о человеке, чья кровь, как выяснилось, течет и в моих жилах.
Более того, по расчетам доктора Брасова, именно я оказался потомком по прямой — самой прямой! — из множества прочих генеалогических линий. Что, собственно, и подвигло его разыскать именно меня.
В недобрый час.
Но это — увы! — открылось позже.
В те дни я пребывал в состоянии фанатической эйфории. Нечто подобное, надо полагать, испытывали и безжалостные крестоносцы, и жестокосердные слуги папской инквизиции, кровавым мечом и пламенем страшных костров насаждавшие святую веру, не ведая еще — или не желая ведать, — что подлинная вера во Христа и насилие суть несовместимы.
Сравнение это, возможно, покажется тебе неуместным, ибо в отличие от тех, кого только что порицал, я вступал под знамена отнюдь не Господни.
Не ведая, правда, что творю. Ну да это слабое утешение.
Впрочем, сказанное отношу я только к себе.
Доктора Брасова и теперь, когда стала окончательно ясна глубина его заблуждений, я не виню и тебя прошу о том же. Пусть в адрес этого несчастного не будет брошено ни одного упрека.
Страшная кончина, полагаю, искупила его невольный грех.
Собственно, этим трагическим происшествием и было ознаменовано мое вступление на румынскую землю.
И с этой минуты…
С этой минуты…
Дорогой Энтони, прежде чем продолжить повествование, хочу — да что там хочу! — должен, обязан… и прочая — сделать еще одно отнюдь не лирическое отступление.
Ибо все, что творилось со мной — и если бы только со мной! — с этой проклятой минуты, вряд ли уложится в сознании нормального, цивилизованного человека, живущего в начале третьего тысячелетия. Тем более наделенного твоим аналитическим умом и твоим же скепсисом относительно всевозможных «пара…».
Сенсационная затея с «Титаником» — уверен! — захватила тебя еще и потому, что осуществление этого грандиозного замысла напрочь опровергало нашумевшее пророчество самого Нострадамуса. И с каким блеском!
Однако, Тони, кому, как не тебе, знать, что я был столь же чужд мистическим фантазиям!
Оккультизм и эзотерика, по мне, были уделом экзальтированных особ. Поприщем психопатов и шарлатанов.
Не будучи материалистом, я тем не менее никогда не задумывался всерьез о соотношении идеального и материального миров, вселенском противостоянии добра и зла, et cetera, et cetera…
Возможно, за это легкомыслие карает меня теперь судьба столь жестоко?
Но почему именно меня ?!
Большинство смертных живут так же, совсем не думая о вечном…
Заклинаю, Энтони, прислушайся сейчас к моим словам!
Пойми, дорогой друг, что на краю могилы мир видится совершенно иначе и приходят мысли — запоздалые, увы! — которые на первый взгляд кажутся странными.
Быть может — бредовыми.
Господи, Тони, как бы я хотел сейчас быть в бреду, впасть в беспамятство, забытье и так, безумцем, не ведающим раскаяния, встретить кончину!
Но — нет!
Этого не дано, рассудок мой ясен, и тем страшнее душевная мука.
Я не ропщу, ибо вижу в этом указующий перст Господень — потому и обращаюсь к тебе, верный товарищ мой.
Прости.
Документы, которые передадут тебе вместе с этим письмом — в их числе мои последние заметки, что-то вроде дневника, который начал вести уже там, в Румынии, — полагаю, позволят воссоздать полную картину того, что произошло со мной и теми, кто имел несчастье оказаться подле меня.
Прошу тебя, Тони, отнесись ко всему крайне серьезно, хотя, понимаю, насколько это будет нелегко. Да что там нелегко — ужасно трудно, практически невозможно.
Но, Энтони!
Не восприняв, как истину, вывод, который ты без труда сделаешь, ознакомившись с бумагами, ты никогда не сможешь выполнить последнюю мою, единственную просьбу.
Мольбу.
Волю человека, покидающего этот мир.
Соберись с силами, мой дорогой!
Настало время узнать, какой именно услуги ждет от тебя твой старый, несчастный друг…
— Письмо не окончено?
Полина подняла голову от тонкого листа бумаги, испещренного аккуратным бисерным почерком.
Она читала первой, передавая листки Стиву.
Услышав вопрос, он тоже оторвался от чтения.
Однако лорд Джулиан не спешил с ответом.
Пару секунд, не более, длилась эта пауза, но всем троим показалось, что прошла вечность.
Стив и Полина напряженно ожидали ответа, чувствуя, что в нем заключается самое главное.
Тони молчал, собираясь с силами.
Это было слишком очевидно.
И слишком не похоже на Энтони Джулиана.
Оттого усиливалась тревога.
Наконец ответ прозвучал:
— Не совсем так, Полли. Был еще один лист.
— И там — последняя просьба вашего друга
— Да.
Снова пауза.
Такая долгая, что Полина не выдержала:
— Итак, он просил…
— Пронзить его осиновым колом. Вернее, его тело. Разумеется, мертвое. Прежде чем фоб будет замурован в семейном склепе.
Тревоги репортера Гурского
Странное это было чувство.
Двойственное.
Ибо, с одной стороны, Сергей Гурский получил наконец все, к чему так мучительно стремился.
Славу и деньги.
Причем в изрядной мере.
Но…
Проблема заключалась в том, что деньги — весьма приличные! — действительно доставались ему, Сергею Гурскому.
Слава же безраздельно принадлежала Соломону Гуру.
Это его материалы загадочным образом попадали в редакции бульварных газет, не слишком разборчивых пестрых журналов и там встречали полное понимание.
По крайней мере их немедленно печатали на видном месте.
Тема была скользкой, но захватывающей.
Перо — бойким.
Аудитория читала взахлеб, привыкала, «подсаживалась» и с нетерпением ждала новой порции кровавого мистического чтива.
Имя загадочного Соломона Гуру в определенных кругах становилось все более популярным. О нем говорили.
Ажиотаж поначалу забавлял Сергея Гурского.
Псевдоним он придумал не сразу, но вдруг. Долго размышлял, прикидывал и так и этак.
Подгонял звучные имена под говорящие фамилии.
И наоборот.
А после — неожиданно, стремительно — яркая вспышка. Озарение. Соломон Гуру.
Все сошлось воедино — мудрость легендарного царя, традиции древних учений, к тому же чудным образом сохранялись собственные инициалы — С.Г.
Возможно, уже тогда в душе репортера Гурского родилась — подсознательная, разумеется, — надежда на то, что именно это тождество инициалов наведет кого-то дотошного и прозорливого на верный след.
Рассеется туман.
Читающая публика приятно удивится: «Ба, да ведь это старик Гурский со своей вечной темой! Как же мы сразу…» Лавровый венок увенчает многострадальную голову. И воцарится в жизни Сергея Гурского полное и абсолютное счастье.
Но время шло.
Популярность Соломона Гуру стремительно обретала черты славы, правда, весьма специфической. Репортеру Гурскому, впрочем, и такая была бы мила.
Дотошный читатель, однако, никак не появлялся. Бессознательная надежда чахла в душе Гурского, зато росла и крепла осознанная вполне тревога.
Стало ясно, что славы хочется гораздо больше, чем денег. Порой казалось, что подлинное счастье возможно только три наличии обеих составляющих. И никак иначе.
К тому же его изрядно тяготила тайна. Загадочное агентство, некогда предложившее ему столь странное сотрудничество, всем прочим формам общения, ж и прежде, предпочитало исключительно виртуальную. Предложенная работодателями схема, правда, работала бесперебойно.
Заказ с указанием конкретного события или местности, которой происходило — или могло происходить — нечто, прямо указывающее на присутствие кровожадных упырей, вампиров, вурдалаков. Аванс. Материал. Публикация. Гонорар. Случалось даже, что деньги приходили на счет Гурского прежде, чем заказанный материал выходил в свет. К тому же это были гораздо большие деньги, чем гонорар, который обычно платили. Что-что, а расценки бульварных газет репортер Гурский знал.
Но это вселяло еще большую тревогу. Память услужливо нашептывала про бесплатный сыр. Гурский нервничал. Однако сочинений на заданную тему не оставлял, хотя каждое новое упоминание злосчастного Соломона Гуру вызывало приступы желчной зависти и злобы.
К тому же — чего никогда не было прежде! — Гурский вдруг обнаружил у себя мазохистские наклонности. Стремление находить все новые и новые свидетельства популярности ненавистного двойника с каждым днем становилось все сильнее. И однажды стало непреодолимым.
Жестоко презирая себя, проклиная окружающий мир, ежедневно, как правило, сразу же после пробуждения, репортер погружался в виртуальное пространство, стремясь отыскать на его просторах всякие — ругательные и хвалебные — рецензии, отзывы, замечания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54