- Ничего не произойдет.
- Ничего?
- Мы просто постараемся убедить его или ее.
- И все?
- Да, все.
- А если он убьет кого-нибудь?
На лице прота отразилось волнение.
- С какой стати, кто бы то ни был, такое совершит?
- Но, а если это все-таки произойдет?
- Мы начнем его или ее сторониться.
- Но неужели у вас нет сострадания к убитому? Или к его следующей жертве?
Прот уставился на меня не то с отвращением, не то с изумлением.
- Вы делаете из мухи слона. На КА-ПЭКСе существа не убивают других существ. Преступность у нас еще менее популярна, чем секс. В ней просто нет никакой необходимости.
У меня появилось ощущение, что я напал на след.
- Но если кто-то совершил преступление, следует ли этого человека… это существо посадить за решетку для блага всех остальных?
Теперь прот казался просто взбешенным.
- Позвольте мне кое-что вам объяснить, док. - Прот едва ли не зарычал. - Большинство людей руководствуются правилом: око за око, жизнь за жизнь. Многие ваши религии знамениты этой формулировкой, которая во всей ВСЕЛЕННОЙ прославилась своей нелепостью. Ваш Христос и ваш Будда думали иначе, но никто к ним не прислушивался, включая христиан и буддистов. У нас на КА-ПЭКСе нет преступности, понятно? А если б и была, то все равно не было бы наказания. Вам, жителям ЗЕМЛИ, этого явно не понять, но в этом тайна жизни, поверьте мне!
Глаза прота чуть не вылезли из орбит, он тяжело дышал. Я почувствовал, что пора заканчивать беседу, хотя время наше еще и не истекло.
- Должен признаться, что ваши доводы вполне разумны. Да, между прочим, боюсь, что нам придется сегодня закончить нашу беседу несколько раньше. Надеюсь, вы не против. У меня назначена важная встреча, которую никак нельзя отложить. Вы не возражаете, если мы продолжим наш разговор на следующей неделе?
- Прекрасно, - ответил прот чуть спокойнее, чем прежде, но все еще раздраженно. А потом, ни слова не говоря, поднялся и гордой походкой вышел из комнаты.
Он ушел, а я остался сидеть в приемной, предавшись размышлениям. До сегодня я не видел в проте никаких признаков гнева, он даже почти никогда и не хмурился. И вдруг оказалось, что под безмятежной гладью все бурлит и кипит - вулкан, готовый в любую минуту извергнуться. А может, он уже извергался в прошлом? Истерическая амнезия порой начинается в результате необратимого акта жестокости. А что, если прот кого-то убил, скажем, 17 августа 1985 года? Может, мне надо, в виде меры предосторожности, перевести его в четвертое отделение?
От последнего я решил отказаться: это могло загнать его еще глубже под непроницаемый панцирь. К тому же все это были пока лишь мои домыслы. И даже если я прав, навряд ли прот станет проявлять жестокость, разве что мы добьемся существенных успехов в раскрытии его прошлых поступков, приведших к потере памяти, а это будет большой удачей. Тем не менее, надо предупредить персонал и охрану о возможных проблемах и попросить их следить за ним внимательнее, а также самому проводить последующие беседы с большей осторожностью. И еще я решил сообщить в полицию о возможном жестоком избиении, случившемся около пяти лет назад, в надежде, что это поможет им выяснить, кто такой прот, чего с помощью известных нам ранее «улик» сделать не удалось.
Семнадцатое августа неумолимо приближалось. Я был изнурен и в полном отчаянии. «Наверное, я слишком стар, - думал я, - для работы в клинике. Возможно, я для нее уже не гожусь. А может, вообще никогда не годился».
Я никогда не хотел быть психиатром. Я хотел стать певцом.
Когда я учился в колледже и готовился к медицинской карьере, моим единственным истинным интересом было ежегодное «Follies Brassiere», эстрадное представление талантов, где выступали студенты и преподаватели и в котором я нахально горланил оперные арии и мелодии из бродвейских мюзиклов под оглушительные, пьянящие аплодисменты. Однако к окончанию колледжа я уже был женат, и столь легкомысленная мечта мне была не по карману. Я не был Дон-Кихотом.
И лишь начав учиться в Высшей медицинской школе, я стал всерьез сомневаться в моем выборе профессии. Но только я собрался признаться в этом своей молодой жене, как у моей матери обнаружили рак печени. Врачи решили ее оперировать, но, как оказалось, было уже слишком поздно.
Моя мать была мужественной женщиной и до конца держалась молодцом. Ее везли на операцию, а она говорила обо всех тех местах, в которых ей хотелось бы побывать, и обо всем, чем она еще собирается заняться: о живописи акварелью, о французском языке, игре на фортепьяно. Хотя наверняка она знала правду. Ее последними словами, обращенными ко мне, были: «Будь хорошим доктором, сынок». Она умерла на операционном столе, так и не увидев своего первого внука, который родился три месяца спустя.
А потом всего лишь раз была минута, когда я почти решился бросить медицину - день, когда мне поручили в первый раз препарировать труп.
Это был сорокашестилетний белый мужчина, лысоватый, грузный и небритый. Не успели мы начать вскрытие, как глаза его будто открылись. Взгляд их, казалось, молил меня о помощи. Меня не тошнило, и я не потерял сознание - мальчишкой я чего только не навидался во время обходов, - просто дело было в том, что тело его выглядело точь-в-точь как тело моего отца в ночь, когда он умер. И я, не выдержав, ушел из анатомички.
Когда я рассказал Карен о том, что случилось: как я не мог вскрывать труп человека, походившего на моего отца, - она сказала: «Не дури». И я вернулся в больницу и препарировал ему руки и ноги, грудь и брюшную полость, при этом слыша, как мой отец, считавший себя в некотором роде комиком, шепчет мне на ухо: «Ой, больно!» В тот день я убедился еще сильнее, чем прежде, что не хочу быть ни терапевтом, ни хирургом. И, следуя примеру моего друга Билла Сигела, пошел в психиатрию. И не только потому, что эта область была менее «кровавой», но и потому, что она казалась необычайно сложной - так мало было в ней изученного. К сожалению, и по сей день, почти тридцать лет спустя, положение в ней ничуть не менее печальное.
В тот же день, когда прот гордо покинул мою приемную, мне позвонила журналистка, решившая написать статью о психических расстройствах и опубликовать ее в крупном национальном журнале. Она спрашивала, можно ли ей «обосноваться» у нас в МПИ на неделю-другую, чтобы собрать нужную информацию и, как она выразилась, «пошарить у вас в мозгах». Не нравится мне это выражение, как, впрочем, и другие, вроде «оторвать кому-то голову» или «загрызть кого-то» - они всегда напоминают мне о грифах. Правда, нелепо было отказать ей из-за этого в просьбе, так что я дал согласие на написание статьи в надежде, что наша «дурная слава» может обернуться для нас некоторым финансовым успехом. Я соединил журналистку с миссис Трекслер, чтобы та назначила ей встречу со мной в удобное для нас обоих время. И рассмеялся прямо в трубку, когда журналистка сказала, что ей удобно «прямо сейчас».
За время выходных у доктора Гольфарба появился новый пациент. Назову его «Чак», и, хотя на самом деле его звали по-другому, он хотел, чтобы именно так его называли. Чак был шестидесятитрехлетним нью-йоркским портье - хроническим циником, безнадежным пессимистом и классическим скрягой. Его привезли к нам потому, что последнее время он начал извещать всех входящих в его здание, что они «смердят». Каждый, кто находился в пятидесяти милях от него, «смердел». Когда он вошел в здание больницы, его первые слова были: «Мерзкое место - смердит». Лысый, как бильярдный шар, и немного косой, он мог бы казаться комической фигурой, если бы не тот факт, что его появление во втором отделении привело в ужас Марию, которой он напомнил ее отца.
Мария была у нас в больнице уже три года, и за это время единственным из мужчин, кого она подпускала к себе близко, был Рассел. Поначалу, по воскресеньям, у нее от посетителей не было отбоя, что неудивительно при такой большой семье, включая двоюродных братьев и сестер от мала до велика. Но скоро число визитеров резко уменьшилось. Лишь раз в месяц, а то и реже приходили теперь мать да еще кто-нибудь из ее дядей или тетей, по той простой причине, что когда они приходили навестить Марию, часто их встречала совсем не та Мария, которую они ждали, - оказалось, что Мария страдала раздвоением личности.
Раздвоение личности обычно проявляется в раннем детстве, как попытка справиться с тяжелой физической или психической травмой, от которой, кажется, нет спасения. Били не Марию, а Натали, обижали не Марию, а Джулию, Мария не в силах вынести мучений, а Дебра может - она сильная. Многие жертвы соединяют в себе десятки разных личностей, число которых зависит от частоты и тяжести испытанных ими мучений, но в среднем их примерно с дюжину, и каждая из этих личностей, при определенных обстоятельствах, может «взять верх». По причинам пока не ясным возвращение в собственное «я» случается у таких больных сравнительно редко.
Несходство характеров у этих различных «я» часто поразительное. Одни из них намного толковее других, у каждого из них могут быть свои собственные таланты, результаты их психологических тестов порой сильно разнятся, а иногда даже отличаются показатели электроэнцефалограмм! Больным может казаться, что их «я» не только выглядят по-разному и разного пола. Неясно, можно ли считать каждое из этих «я» реальной личностью, но до тех пор, пока не произойдет их слияние, многие из этих «я», включая и самое первичное, понятия не имеют, что творят те другие «я», когда они «властвуют» над телом.
У Марии наблюдалось более ста различных независимых личностей, большинство из которых проявлялось очень редко. В остальном же ее случай был вполне типичен. В детстве - впервые, когда ей не было и трех лет, - она была многократно изнасилована своим отцом. Ее набожная мать, по ночам убиравшая с дюжину офисов, ничего об этом не знала, а ее старшие братья были запуганы отцом и молчали, пока не подросли и не стали требовать, чтобы и их «взяли в долю». При таких обстоятельствах жизнь становится совершенно невыносимой, а желание уйти от реальности всепоглощающим.
Красавица, с длинными блестящими, черными как смоль волосами, Мария попала к нам после того, как она - на этот раз Кармен - чуть не выцарапала глаза одному парню, который пытался к ней приставать. До этого случая ее считали тихой и отстраненной. С тех пор никто никогда до нее не дотрагивался, кроме Рассела, который, конечно же, называл ее «матерью».
Сама Мария объявляется редко. Обычно ее подменяет кто-то из ее «охранников» или «защитников». Но изредка, когда на ее место заступает «прокурор», пред нами предстает совсем другая Мария - более темная сторона ее личности. Одна из этих «прокуроров», называющая себя Карлоттой, уже дважды пыталась убить Марию, то есть самое себя и «всех остальных». И эта беспрестанная борьба за «власть» между разными «личностями», сопровождаемая повышенным возбуждением, бессонницей и бесконечными головными болями, превращает жизнь страдающего раздвоением личности в сплошной кошмар.
Чак считал, что все «личности» Марии смердят. Впрочем, по его понятию, смердели и Рассел, и миссис Арчер, и Эрни, и Хауи, и даже маленькая, кроткая Бэсс. А уж весь персонал, включая меня, смердел «просто до небес». К его чести, следует заметить, что, говоря о себе, Чак признавал, что сам он воняет почище, чем все мы, вместе взятые, - как он выразился, «прямо как бочка с потрохами». Единственный, кто, по его мнению, не смердел, был прот.
БЕСЕДА СЕДЬМАЯ
Из-за происшествия, случившегося в конце нашей прошлой встречи, я попросил мистера Дженсена и мистера Ковальского во время нашей седьмой беседы побыть поблизости. Однако прот оказался в необыкновенно хорошем настроении и тут же принялся уминать ананас.
- Как прошла ваша важная встреча? - спросил он с привычной улыбкой.
Я на минуту растерялся, не понимая, о чем он говорит, но тут же вспомнил, как в конце нашей шестой беседы отпустил его пораньше, сославшись на «важную встречу». Я сказал, что встреча прошла хорошо, и по его улыбке понял, что ему приятно было это слышать. А может быть, он не улыбнулся, а ехидно усмехнулся? Так или иначе, часы тикали, и я включил магнитофон. А потом и запасной магнитофон, на котором заиграла заранее мной записанная песня Шуберта. Когда мелодия закончилась, я попросил прота пропеть ее. Он не осилил и первой фразы. Музыкальное дарование среди его талантов явно не числилось. Так же как и дар скульптора. Я попросил его вылепить из пластилина голову человека, а получился какой-то мистер Сморчок. Он не смог как следует нарисовать ни дом, ни дерево. Все его рисунки походили на работы маленького ребенка.
И тем не менее на все это пришлось потратить половину нашего времени.
- Ну что ж, - сказал я слегка разочарованно, - в прошлый раз вы рассказали мне о медицине на КА-ПЭКСе, или, вернее, об ее отсутствии. Расскажите мне о вашей науке - в общих чертах.
- О чем вам хотелось бы знать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28