6. Помни: жертва твоя, смертный, не напрасна, как и вся бесконечность подобных жертв, ибо каждая судьба неизбежно трансформируется в иные судьбы в бесконечности Мира и ради его бесконечного существования.
7. Помни: ты, смертный, ни в одной смертной судьбе не сумеешь объять бесконечность Мира и времени Мира, потому что в основании твоей, смертный, судьбы лежит страх Знания.
8. Помни: твой, смертный, страх положил начало неустойчивости, но именно твой, смертный, страх стал для Него инструментом сохранения равновесия Мира в его бесконечности и ради его бесконечного существования.
9. Помни: ты, смертный, можешь жить, как знаешь, но знай, что все предопределено Им и пока жив твой страх Знания, ты будешь смертным в каждой своей судьбе в бесконечности Мира.
10. Помни: страх не бесконечен, ибо изначально его не было. Лишь испивший сбой страх до дна получит Знание, чтобы сознательно, но не вслепую помочь Ему сохранять равновесие Мира в его бесконечности, всякий раз нарушаемое выбором смертных, который всегда предопределен Им…
И все.
Что за бредятана, подумал Чернов, откуда у меня эта бумажка? Опять он не помнил ни хрена… Или кто-то засунул ее в карман рибоковской куртки, пока Чернов пребывал в эпилептиформном выключении?.. Тогда этот «кто-то» его и выключил – по логике. Чтоб, значит, засунуть в карман бумажку. И одновременно зачем-то донельзя изгваздать одежду, избить безжалостно, выколоть птичку и надпись «Исход»…
Исход – откуда куда?
К кому эти десять заповедей, к какому такому Моисею?..
То, что это заповеди, подтверждало их число, а также назойливое «помни» и постоянное пиететное обозначение кого-то с помощью местоимения и с прописной буквы. Опять по логике – Бога… А кто тогда Моисей?.. Ну уж точно – не Чернов, увольте!..
Чернов отложил листок, встал, подошел к окну. Сквозь по-зимнему грязноватое стекло виден был край парка. Пошел снег. Хлопья падали крупные, будто нарезанные из бумаги для елочного рождественского представления. Хлопья падали вертикально и медленно, погода стояла тихая-тихая. А улица внизу обезлюдела. Получалось, что снег разогнал народ по домам, по конторам, по школам…
Странный какой-то день выдался.
Чернов почему-то – не ко времени и не к месту – представил себе мысленно лето, жару, длинную-длинную дорогу, тянущуюся вдоль медленной-медленной реки, и себя самого – устало и обреченно бегущего по ней куда-то. И сразу ощутил где-то на уровне поджелудочной железы липкий и жгущий изнутри страх, который он до сих пор успешно давил в себе, не давал вырваться… Да что же, черт возьми, происходит, возмутился он, опять пытаясь заглушить этот страх, что ж меня так заколбасило? Человек я или тварь дрожащая?.. Цитатой, жаргоном, привычными литературными штучками опускал ситуацию и в то же время по-берсеркерски распалял себя, разжигал злость – не на кого-то или на что-то, а просто так – ну, быть может, на себя любимого! – как всегда делал это в спортивном прошлом перед стартом. Особенно когда соперники того стоили, когда злость действительно – позарез. И ведь помогало – тогда, в спорте… А сейчас кто соперник?.. Кто – неизвестно, но сволочь большая и силен, судя по всему, необычайно… Взглянул на картину неизвестного художника, висящую над столом: там все так же безустанно бежал по красно-желтой пустыне босой бегун в белых одеждах. Бегун на картине, Бегун перед нею… Тот бежит, а этот?.. Неуж-то добегался Бегун?..
И на автомате отметив, привычно ерничая: веришь в сверхъестественное, старичок, докатился, действительно добегался, вон даже сам себя с большой буквы величаешь… и бешено, сшибая на бегу кресло, рванул к письменному столу, цапнул давешний проклятый листок, мухой пробежался по строкам, уперся взглядом в назойливо повторяющееся: помни, помни, помни, помни…
И вспомнил все.


Глава двадцать девятая.
ВЕЧНОСТЬ

И вспомнил все, что видел, пережил, знал. Бесконечный Путь его, сложенный из бесконечного числа разных Путей, по которым он шел, призванный в Вечность, то один шел, то со многими, но всегда – наедине с Тайной, которую пытался постичь всякий свой Путь, и, бывало, уже приближался ко входу в нее, но Всякий его Путь в итоге непременно завершался смертной жизнью, где не было места памяти Вечного.
Так и складывался бесконечный Путь его: из попыток вспомнить знаемое и понятое, из собирания по крупицам нового знания и понимание вновь узнанного и – черных бездонных провалов в памяти, потому что смертный – в земной жизни, а Вечный – в Вечности, и память одного коротка, но последовательна, а память второго бесконечна, но заперта наглухо.
Сказано в Книге: «Вспомнить все – значит подобрать ключ к Тайне. Вспомнивший все стоит на пороге Тайны и слушает страх свой: надо ли открывать Тайну и не ведать, что сделает с тобой бесконечное Знание, в кого превратит, или спокойнее уйти от входа, потому что много конечных Путей – это все же не один бесконечный. Так легче. Но вспомнивший все и сумевший побороть страх свой и перешагнуть порог между ничем и всем станет велик от начала Света и до прихода Тьмы. Хотя прав он в страхе своем: малое знание – малая печаль, а бесконечное Знание – печаль Бесконечности. Но лишь знающий сумеет обрести силу справиться с печалью. Но лишь справившийся с нею поймет ужас Бесконечности… И нет покоя на бесконечном Пути. Так что пусть Вечный выберет: вспоминать или нет…»
Кто ему сказал эти слова?..
Некто в пустыне, давным-давно, подначивающий юного смертного, сына такого же древодела, как и тот, что мастерил рогатки для борьбы с Псом: Чернов отчетливо помнил последний свой Путь, вернее – отрезок одного бесконечного, который виден сейчас неразрывным. Некто в пустыне, злой и веселый, вставший на очередном Пути Вечного, только-только вырванного в Вечность из смертной жизни в крохотной деревушке по имени Нацерет в древней земле Ханаанской. Где обитал в смертной жизни, там и должен был пройти Путь в Вечности, так бывает.
– Ты призван спасти народ свой? – спрашивал называющий себя Зрячим, неясной внешности, меняющийся, предстающий юноше то человеком, то птицей, то животным с рогами.
– Призван, – спокойно и просто отвечал юноша, которым стал Чернов в памяти своей.
– Тебе повезло, Бегун, ты уже однажды, чуть не тысячу лет назад, спасал его, а Сущий не любит, чтобы кто-то более чем раз являлся своему народу в ипостаси Вечного. Тебе, видишь, позволил.
– Я не знал этого, память моя молчит. Но то, что ты поведал мне, объяснимо: мой народ избран Сущим, а кто лучше смертного из народа знает, какой Путь избрать для него в Вечности?
– Две ошибки сразу, Бегун. Первая: ни один смертный из народа, даже если он – земное воплощение Вечного, не знает ни крохи из того, что нужно остальным смертным. Это – ошибка множества смертных вождей в бесконечности земных жизней. Они думают, что изведали Истину, а не ведают самих себя… Но вторая ошибка совсем непростительна для Бегуна. Разве ты не понял в бесконечной череде своих прежних Путей, что нет в Вечности выбора ни для смертного, ни для Вечного? Все предопределено, так и записано в Законе, который ты, Бегун, и принес своему народу давным-давно… Впрочем, что это я?.. Ты же лишен памяти, потому что так и не добрался пока до Знания…
– Я действительно не помню, что когда-то был Бегуном, Мне только сказали о том… Такой же, как ты, тоже Зрячий, только он не менял облика. Человеком явился и человеком исчез… Но ты утверждаешь, что память может вернуться?
– Может, Бегун. Только нужно побороть страх перед Знанием.
– Я ничего не боюсь.
– Поэтому меня и послали к тебе, Бегун. В нынешнем твоем Пути Сущий предложит множество испытаний, чтобы проверить тебя – на страх. Однако все эти испытания будут легки по сравнению с испытанием, которое есть дверь в Знание.
– Я не боюсь, Зрячий. Я ничего не боюсь. Тем более какой-то двери.
– Не боишься?.. Ну, смотри тогда…
Они очутились будто-то бы на Вершине величайшей горы – непредставимой юному нацеретянину, пусть даже на время обретшему статус Вечного. Они стояли на вершине, а внизу кипел мир. Именно так: кипел. Сменяли друг друга в беспрерывном потоке времени малые и великие города; из места в место шли по земле народы; крохотные с такой высоты, но почему-то отчетливо различимые людишки убивали друг друга камнями, стрелами, копьями, мечами, похожими на римские, что носили в земле Ханаанской легионеры Империи. А еще пролетали вровень с облаками, плывущими внизу, какие-то огромные железные, как и мечи римлян, птицы, и птицы поменьше, но тоже железные, и из тех и других падали к земле черные предметы, земля внизу взрывалась, и города уходили в образовавшиеся воронки вместе с домами, садами, жителями. А еще горели горы, а еще двигалась земля, а еще большая вода проливалась на города… И звезды на внезапно ставшим черном небе угрожающе мигали, сближались, отдалялись, а когда одна из них оторвалась от небесного свода и понеслась вниз, вниз, вниз и уже почти долетела до горы, где стояли Зрячий и Бегун, последний – не Бегун вовсе, а насмерть перепуганный юноша-нацеретянин – закричал в страхе:
– Останови ее, Зрячий!
И все пропало.
Они снова очутились в пустыне, и Зрячий ласково погладил юношу по длинным черным вьющимся волосам. Сказал:
– Рано, Бегун. Не пришло время. Страх твой еще велик. Ты вспомнишь в этом очень важном для тебя Пути все, что тебе будет нужно, но – не более. И ты станешь возвращаться на новые Пути в следующих твоих земных жизнях и вспоминать кое-что из прошлого знания, которое все-таки будет копиться – вопреки страху. Но придет час, когда оно достигнет критической массы, которая, взорвавшись, родит память. А уж память… – Вот тут он и произнес ту фразу из Книги Путей, что вспомнилась Чернову, по-прежнему тупо сидящему перед компьютером в квартире дома в Сокольниках.
– Я вспомнил все, – сказал Чернов, вставая.
Самому себе сказал. И сам себя спросил:
– И что с того?
Ответил:
– Страха нет. Еще спросил:
– Уверен? Или будет, как на той горе в Галилее, на горе, которую сотворил на мгновенье Зрячий-Искуситель?
– Жизнь покажет.
– Жизнь Чернова, спортсмена и лингвиста?
– Жизнь Бегуна-на-все-времеца.
Опять сам засмеялся над собой:
– Это в родных-то Сокольниках она покажет?
Оборвал смех.
– Вот же дверь… – Посмотрел на привычную входную дверь, обитую хорошим кожзаменителем, которая – точно знал! – вела в общий с соседями отсек на площадке.
Повторил:
–Уверен?
Подумал с миг, кивнул:
– Знаю.
В чем был – в красно-белой майке с надписью на груди «Спартако-чемпион», в черных эластичных лосинах (что подвернулось в ванной после душа, то и надел…), в легких беговых тапочках, – пошел к двери, повернул ключ, открыл ее и…
(как прежде откуда-то снизу пошло по телу, над телом, внутри тела сначала легкое предчувствие счастья, предчувствие радости, полузабытое в скитаниях по Пути ощущение неотвратимо надвигающейся боли, которая – вот странность! – столь же неотвратимо, нестерпимо желанна, а потом, через мгновение, она пришла, окутала, погрузила в себя целиком, пропитала все клеточки и – взорвалась так сладко, как раньше никогда не случалось, а разорванное сладким взрывом на части тело стало легким, невесомым, нежным, как те самые новогодние снежинки, что повисли за окном квартиры в Сокольниках)
…вышел.
Надолго ли?..
Сущий ведает…
А то, что за страхом следует печаль от многого Знания, а за печалью – ужас от открывшейся внутреннему взору Вечности, а за ужасом – еще что-то, не всплывшее пока в проснувшейся памяти, – так это же Путь. И для Бегуна не пройти его до конца – это уж, извините за грубость, совсем западло. Тем более что времени у него впереди – бесконечность.
Москва, январь – май, 2001


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58