Если опять «огнем и мечем», то Сущий назойливо повторяется. Хотелось бы от Него чего-нибудь мирного и тихого (как ПВ с четырьмя Вефилями), но в то же время – чтоб с людьми, но чтоб и те – мирные и тихие, не бьют плетьми, не стреляют из «guns machine», не травят друг друга химией и радиацией.
Хотя «понять» – слишком мощный термин. Из того, что Чернову показывали на Пути, всерьез понять что-либо не мог бы никто из смертных, говорилось уже. Вот разве что присмотреться – как в шелку…
Метров двести прошел – ни грана не изменилось в пейзаже. Жесткое газонное покрытие плоской суши, тихое течение реки, коричный туман, глухо закрывающий перспективу. Пожалуй, ничего иного он не увидит, если будет тупо следовать кромке берега, пожалуй, стоит – пусть даже на ощупь! – углубиться в туман и хотя бы наткнуться на что-то или на кого-то. В конце-то концов, не может Сущий создать еще один вариант пространства-головоломки, это уж совсем не по-божески получится – в буквальном и переносном смыслах! Очень хотелось думать, что все окружающее – лишь природные особенности места, что Вефиль окопался где-то неподалеку, что еще где-то есть другие населенные пункты, в которых живут нормальные люди. Нормальные хотя бы тем, что неагрессивны.
Идти в тумане было практически невозможно, это Чернов понял почти сразу, когда споткнулся обо что-то, чего, по логике, не могло обнаружиться на означенном «футбольном поле». Но обнаружилось, и Чернов рухнул мордой вперед, но, увы, не в теплую реку, как мечталось, а в жесткую и колючую траву. Потерял сознание – показалось, что на миг всего, но когда очнулся, увидел: туман рассеялся, расплылся, не ушел совсем, а как-то присел, прижался к земле. Может, эти туманные трансформации и заняли-то всего миг, но здравый Чернов счел именно здравым признать, что провалялся он мордой в траве никак не менее часа. А то и поболе. Однако чувствовал себя отдохнувшим, будто не в отключке находился, а в тихом сне без сновидений. Чернов уселся на жесткую траву, огляделся в поисках вдруг да вынырнувших из туманной массы новых ориентиров – деревьев, зданий или иных рукотворных и нерукотворных вершин. Но никаких вершин не углядел. Зато с умилением увидел, как шел к нему по колено в тумане некто в белом свободном одеянии (типа туника), с посохом в правой руке, седоволосый, седобородый, то ли библейский патриарх, то ли былинный богатырь. Умиление Чернова вполне объяснимо: картинка прямо из детства, не хватало только запаха молока и меда, запах корицы пришел явно из других детских книжек.
Все-таки умиленный Чернов легко поднялся, зашагал навстречу старцу, заранее улыбаясь и надеясь на ответную улыбку. Но по мере сближения двух представителей двух миров обнаружилось, что лицо старца было не просто мрачным и пасмурным, но даже угрожающим. Улыбка сползла с губ Чернова: в чем он, любопытно, провинился перед хозяином тумана? А хозяин, остановившись и опершись на посох обеими руками, сказал раскатисто и молодо, причем – по-русски, да еще напирая на «о»:
– Долго заставляешь ждать, Бегун.
Выходит, все-таки – былинный богатырь. Но старый. На покое. И все ж – при деле.
Театр остановить невозможно!
– Мои поступки не в моей воле, – вежливо ответствовал Чернов, не преминул поклониться старцу в пояс, пополоскать ручкой у травы-муравы, добавил, выпрямившись: – Исполать тебе, добрый человек…
Добрый человек неожиданно неуклюже, но искренне улыбнулся сыгранной Черновым рольке и продолжил:
– Ошибаешься, Бегун. Воля Сущего – в том, что Он каждому дает право поступать по своей воле.
И тональность иная, и даже тембр голоса поменялся. Плюс – уже никакой не русский, а чеканная латынь. Причем именно чеканная, простая; как удар молота о наковальню, как ее учат в современных Чернову вузах, а не та, что потеряна в бездне времен вместе с Римской империей – латынь, услышанная Черновым в мире, поделенном на римлян и скандинавов. Одну лишь странность отметил лингвист: дважды употребив слово «воля», седой латинист сделал это по-разному. В первый раз – «numen», во второй – «sponte». Кичился знаниями? Латынь-то, судя по используемому варианту ее, явно – не его разговорный язык…
И тогда Чернов нагло перешел на древнееврейский:
– Сказано в Книге: «Но когда закончится терпение Мое и не смогу Я больше видеть, как человек смертный вершит ошибку за ошибкой и преумножает сущности, вмешаюсь Я, и с тех пор Моя воля станет его волей, и пусть он, когда поймет свершившееся, то вознесет славу Мне, что так стало». – Он уже легко и просто воспринимал возникающие в голове подсказки, словно Книгу эту знал наизусть. Как Хранитель. А сейчас еще и самолюбию лестно стало: Главный Суфлер-то ему, Бегуну, подсказывает. Значит, не безразлично Ему, как он в споре выглядит… – Так что давай вместе вознесем славу Сущему, что он позволил мне попасть в этот благословенный мир тумана и встретить тебя, уважаемый человек.
Чернову нравилось ивритское словообразование: «бен-адам» – человек, сын Адама. Знает ли старец, кто такой Адам, или стоило употребить синоним понятия – слово «иш»?
Не стоило. Старец понял.
– Пустой спор, – строго сказал он. – А если ты несешь слово Сущего, то неси его до конца, а не обрывай там, где хочется. Сказано дальше: «Но никогда не закончится терпение Мое, пока я не обронил веру в то, что станет человек смертный мудрым и дальновидным» – Последнее прозвучало буквально, как «умеющий видеть далеко». Не исключено, Патриарх Литературы имел в виду не простую житейскую дальновидность, а некое волшебное умение смотреть куда-нибудь за горизонт. Горизонт пространственный, горизонт временной – кто из смертных разберет, какой именно… – У меня нет оснований полагать, Бегун, – завершил мысль старец, и все это – на хорошем древнееврейском, – что Сущий обронил веру…
Вот и порадовался зря, огорчился Чернов, подставил тебя Сущий, не до конца подсказку довел, а ты и сел в лужу.
– Пустой спор, – поспешил согласиться со старцем Чернов. Не утерпел все же – перешел на шекспировский английский: – Не стоит терять время на демагогию. Лучше назови свое имя. А то меня ты знаешь, а я тебя нет. Разве это правильно?
Старец легко засмеялся, прикрывая по-стариковски ладонью рот, будто зубы там давно не ночевали.
– Ну, допустим, я – Зрячий… – Английский его был безупречен. – Ну, допустим, ты в Пути так ослаб умом, что решил наивно, будто тебе может встретиться еще кто-то, кроме Зрячего. Допустим, допустим. Хотя очень жаль разочаровываться в таком славном джентльмене, у которого в надзвездных сферах столь высокая репутация. Была до сих пор… – Не удержался, добавил: – Сэр…
Было что-то фарсовое в ситуации и одновременно – гротесковое, если искусство театра (опять театральные аллюзии!..) позволяет совместить эти два жанра. И Главный Художник недурно постарался: низкое серое небо, плавная, стальная река, двое стоят по колено в сером тумане. И запах корицы, запах любимых маминых плюшек – запах полузабытого детства плыл над необъятной сценой.
И Чернову вполне кстати подумалось: а где на этой сцене место декорации, изображающей древний гананский город Вефиль? Предусмотрено ли оно? Или сцена оснащена поворотным кругом, механизм коего Чернов еще пока не видел в действии? А неплохо было бы! Стоят они со Зрячим бок о бок, сдвинувшись на авансцену, а мимо проплывают все декорации спектакля: вон сверкает огнями веселый Джексонвилль, вон вынырнули из тьмы кулис катакомбы «черни» с несчастным Младенцем в кроватке, вон монгольские испанцы на фоне синего моря… А вот и он, вот родной и любимый Вефиль, вот и жители его руками машут…
Ан нет, не машут. И Вефиля нет. А есть все тот же туман у реки, и рядом с Бегуном – Зрячий. Эпизод продолжается, джентльмены… Правда, Зрячий какой-то нестандартный. Полиглот просто! Или он по смертной своей жизни – коллега Чернова? или его многоязычие – функция Вечного, а значит – отпущенная на время встречи с многоязычным же Бегуном?
Можно было спросить прямо в лоб, но Чернов предпочел окружной маневр. Но – перешел на язык родных осин, чтоб, значит, еще более расшевелить мизансцену.
– И что будет дальше, Зрячий? – поинтересовался Чернов. – Постоим на травке, побеседуем и – разбежимся в разные стороны, так? Куда ты – меня не касается. А куда я? Меня, знаешь ли, этот вопрос сильно волнует, – добавил, подражая Зрячему: – …братан…
Зрячий не подвел ожиданий.
– Удивляешь, братан, – на вполне московском диалекте – с растянутым «а» и соответствующими терминами – сказал он. – Тебе надо своих братанов отыскать, въезжаешь? Валяй ищи.
– Где мне их искать, Зрячий? Что я тебе, ежик в тумане, что ли?
– А ты разуй глаза, Бегун…
Разул. Ежик отменялся, потому что туман исчез. Как не было. Была река. Поле, поросшее сорняками, а вовсе не идеальный газон, вдалеке – лесок какой-то. А на другом берегу реки – город. Большой, белый, с какими-то башенками типа минаретов, с какими-то высокими зданиями типа московских, парижских, мадридских новостроек, с какими-то иными, отсюда невидными сооружениями. Город как город.
– А где Вефиль? – Чернов посчитал себя одураченным.
– А там, – ему и ответили, как дурачку. – Город видишь? Где-то внутри него – твой разлюбезный Вефиль. Ты его потерял, братан, повторяю для особо продвинутых. Сумеешь найти – приходи сюда, будет о чем побазарить. А не сумеешь… – опять, как давеча, мерзко засмеялся, – все равно приходи. Утешу…
И исчез.
Искусство телепортации освоено в этом ПВ безукоризненно. А если честно, занятный Зрячий попался. Чтой-то он слишком много знает, чтой-то ему слишком много дано и позволено…
И опять чужой подсказкой явились в раздрызганную эмоциями башку Чернова вещие слова: «И всем Вечным будет Мною позволено все, что они себе смогут сначала представить, а потом захотеть. А что не смогут представить и захотеть, то останется у Меня до той поры, пока не явится среди Вечных смертный, который будет знать, что он хочет…»
Темно. Что значит представить?.. Что захотеть?.. Ну, захотел Бегун излечить вефильцев от насланной Сущим эпидемии, очень сильно захотел, но ведь и представить себе не мог, как это делается! Просто пошел по улицам, глядя в глаза умирающим, просто приказывал им подняться. Как некогда Христос: «Встань и иди»… И вставали, и шли…
Сказал слово, которое страшился выпустить из подсознания: «Христос». Очень страшился, понимал, что богохульство, сравнение не только не по чину, но и не по плечу ему – пусть Вечному, но все же смертному, смертному, смертному! Сколько ни говори «халва», во рту слаще не станет. Сколько ни тверди ему со всех сторон: «Ты – Вечный! Ты – Бегун-на-все-времена! Ты начался со Светом и уйдешь с Тьмой!» – все это для Бегуна лишь красивая и увлекательная теория, а практика – она в Москве, в Сокольниках осталась… Но люди-то вставали и шли. И Чернов преотлично знал, что это – чудо, оно каноническое, описанное в родной земной Книге Книг и наверняка – в Книге Путей, а исполнитель чуда – Мессия, Иисус. Хотя и до него, и в Ветхом Завете были пророки и исцелители…
И все же не по себе как-то было. Остановиться пора. То он Моисеем себя ощущает, а теперь вон даже… ну, слов просто нет…
А между тем требовалось переправиться через широкую и, соответственно, полноводную реку. Чернов не видел нигде плавательных средств и не думал, что у него хватит сил переплыть местную Волгу-Амазонку-Миссисипи, а Зрячий, который вполне мог бы сыграть роль песенного «седого паромщика», который, значит, «соединяет берега», отвалил, сиречь телетранспортировался.
Как быть, господа?..
А есть ответ, есть, он внятно обозначен: надо просто представить и захотеть. Если учитывать вольный опыт излечения заболевших, то можно просто захотеть, всего лишь, а представление само собой явится.
И Чернов захотел. Очень захотел. И все-таки вообразил себе самую малую долю самого малого мига, долю, в которой он стоит на этом берегу и – раз! – тоже стоит, но уже на другом… Непроизвольно зажмурился, представляя это сладкое ощущение, не раз, кстати, представляемое в различных ситуациях его земной смертной житухи, ни фига не почувствовал, хотя пролетел, как показалось, о-очень большой миг, открыл глаза: а он и вправду стоит на другом берегу. И город – вот он, километр до его края, обозначенного со стороны реки белокаменными, высокими стенами, на верху которых имелись зубцы, сохранившиеся, судя по всему, от былых веков, а на ближайшей к Чернову тоже сильно исторической башне лениво трепыхался под легким ветерком голубой флаг с золотым мужским ликом посередине.
Помнится из истории: был в давнее время подобный флаг у россиян, но – красный, червленый. А голубой – это как же следует понимать?..
Да и город вполне мог бы оказаться российским, русским, этаким Новгородом Великим или Ростовом тоже Великим, но почему-то версия эта не вызывала у Чернова доверия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
Хотя «понять» – слишком мощный термин. Из того, что Чернову показывали на Пути, всерьез понять что-либо не мог бы никто из смертных, говорилось уже. Вот разве что присмотреться – как в шелку…
Метров двести прошел – ни грана не изменилось в пейзаже. Жесткое газонное покрытие плоской суши, тихое течение реки, коричный туман, глухо закрывающий перспективу. Пожалуй, ничего иного он не увидит, если будет тупо следовать кромке берега, пожалуй, стоит – пусть даже на ощупь! – углубиться в туман и хотя бы наткнуться на что-то или на кого-то. В конце-то концов, не может Сущий создать еще один вариант пространства-головоломки, это уж совсем не по-божески получится – в буквальном и переносном смыслах! Очень хотелось думать, что все окружающее – лишь природные особенности места, что Вефиль окопался где-то неподалеку, что еще где-то есть другие населенные пункты, в которых живут нормальные люди. Нормальные хотя бы тем, что неагрессивны.
Идти в тумане было практически невозможно, это Чернов понял почти сразу, когда споткнулся обо что-то, чего, по логике, не могло обнаружиться на означенном «футбольном поле». Но обнаружилось, и Чернов рухнул мордой вперед, но, увы, не в теплую реку, как мечталось, а в жесткую и колючую траву. Потерял сознание – показалось, что на миг всего, но когда очнулся, увидел: туман рассеялся, расплылся, не ушел совсем, а как-то присел, прижался к земле. Может, эти туманные трансформации и заняли-то всего миг, но здравый Чернов счел именно здравым признать, что провалялся он мордой в траве никак не менее часа. А то и поболе. Однако чувствовал себя отдохнувшим, будто не в отключке находился, а в тихом сне без сновидений. Чернов уселся на жесткую траву, огляделся в поисках вдруг да вынырнувших из туманной массы новых ориентиров – деревьев, зданий или иных рукотворных и нерукотворных вершин. Но никаких вершин не углядел. Зато с умилением увидел, как шел к нему по колено в тумане некто в белом свободном одеянии (типа туника), с посохом в правой руке, седоволосый, седобородый, то ли библейский патриарх, то ли былинный богатырь. Умиление Чернова вполне объяснимо: картинка прямо из детства, не хватало только запаха молока и меда, запах корицы пришел явно из других детских книжек.
Все-таки умиленный Чернов легко поднялся, зашагал навстречу старцу, заранее улыбаясь и надеясь на ответную улыбку. Но по мере сближения двух представителей двух миров обнаружилось, что лицо старца было не просто мрачным и пасмурным, но даже угрожающим. Улыбка сползла с губ Чернова: в чем он, любопытно, провинился перед хозяином тумана? А хозяин, остановившись и опершись на посох обеими руками, сказал раскатисто и молодо, причем – по-русски, да еще напирая на «о»:
– Долго заставляешь ждать, Бегун.
Выходит, все-таки – былинный богатырь. Но старый. На покое. И все ж – при деле.
Театр остановить невозможно!
– Мои поступки не в моей воле, – вежливо ответствовал Чернов, не преминул поклониться старцу в пояс, пополоскать ручкой у травы-муравы, добавил, выпрямившись: – Исполать тебе, добрый человек…
Добрый человек неожиданно неуклюже, но искренне улыбнулся сыгранной Черновым рольке и продолжил:
– Ошибаешься, Бегун. Воля Сущего – в том, что Он каждому дает право поступать по своей воле.
И тональность иная, и даже тембр голоса поменялся. Плюс – уже никакой не русский, а чеканная латынь. Причем именно чеканная, простая; как удар молота о наковальню, как ее учат в современных Чернову вузах, а не та, что потеряна в бездне времен вместе с Римской империей – латынь, услышанная Черновым в мире, поделенном на римлян и скандинавов. Одну лишь странность отметил лингвист: дважды употребив слово «воля», седой латинист сделал это по-разному. В первый раз – «numen», во второй – «sponte». Кичился знаниями? Латынь-то, судя по используемому варианту ее, явно – не его разговорный язык…
И тогда Чернов нагло перешел на древнееврейский:
– Сказано в Книге: «Но когда закончится терпение Мое и не смогу Я больше видеть, как человек смертный вершит ошибку за ошибкой и преумножает сущности, вмешаюсь Я, и с тех пор Моя воля станет его волей, и пусть он, когда поймет свершившееся, то вознесет славу Мне, что так стало». – Он уже легко и просто воспринимал возникающие в голове подсказки, словно Книгу эту знал наизусть. Как Хранитель. А сейчас еще и самолюбию лестно стало: Главный Суфлер-то ему, Бегуну, подсказывает. Значит, не безразлично Ему, как он в споре выглядит… – Так что давай вместе вознесем славу Сущему, что он позволил мне попасть в этот благословенный мир тумана и встретить тебя, уважаемый человек.
Чернову нравилось ивритское словообразование: «бен-адам» – человек, сын Адама. Знает ли старец, кто такой Адам, или стоило употребить синоним понятия – слово «иш»?
Не стоило. Старец понял.
– Пустой спор, – строго сказал он. – А если ты несешь слово Сущего, то неси его до конца, а не обрывай там, где хочется. Сказано дальше: «Но никогда не закончится терпение Мое, пока я не обронил веру в то, что станет человек смертный мудрым и дальновидным» – Последнее прозвучало буквально, как «умеющий видеть далеко». Не исключено, Патриарх Литературы имел в виду не простую житейскую дальновидность, а некое волшебное умение смотреть куда-нибудь за горизонт. Горизонт пространственный, горизонт временной – кто из смертных разберет, какой именно… – У меня нет оснований полагать, Бегун, – завершил мысль старец, и все это – на хорошем древнееврейском, – что Сущий обронил веру…
Вот и порадовался зря, огорчился Чернов, подставил тебя Сущий, не до конца подсказку довел, а ты и сел в лужу.
– Пустой спор, – поспешил согласиться со старцем Чернов. Не утерпел все же – перешел на шекспировский английский: – Не стоит терять время на демагогию. Лучше назови свое имя. А то меня ты знаешь, а я тебя нет. Разве это правильно?
Старец легко засмеялся, прикрывая по-стариковски ладонью рот, будто зубы там давно не ночевали.
– Ну, допустим, я – Зрячий… – Английский его был безупречен. – Ну, допустим, ты в Пути так ослаб умом, что решил наивно, будто тебе может встретиться еще кто-то, кроме Зрячего. Допустим, допустим. Хотя очень жаль разочаровываться в таком славном джентльмене, у которого в надзвездных сферах столь высокая репутация. Была до сих пор… – Не удержался, добавил: – Сэр…
Было что-то фарсовое в ситуации и одновременно – гротесковое, если искусство театра (опять театральные аллюзии!..) позволяет совместить эти два жанра. И Главный Художник недурно постарался: низкое серое небо, плавная, стальная река, двое стоят по колено в сером тумане. И запах корицы, запах любимых маминых плюшек – запах полузабытого детства плыл над необъятной сценой.
И Чернову вполне кстати подумалось: а где на этой сцене место декорации, изображающей древний гананский город Вефиль? Предусмотрено ли оно? Или сцена оснащена поворотным кругом, механизм коего Чернов еще пока не видел в действии? А неплохо было бы! Стоят они со Зрячим бок о бок, сдвинувшись на авансцену, а мимо проплывают все декорации спектакля: вон сверкает огнями веселый Джексонвилль, вон вынырнули из тьмы кулис катакомбы «черни» с несчастным Младенцем в кроватке, вон монгольские испанцы на фоне синего моря… А вот и он, вот родной и любимый Вефиль, вот и жители его руками машут…
Ан нет, не машут. И Вефиля нет. А есть все тот же туман у реки, и рядом с Бегуном – Зрячий. Эпизод продолжается, джентльмены… Правда, Зрячий какой-то нестандартный. Полиглот просто! Или он по смертной своей жизни – коллега Чернова? или его многоязычие – функция Вечного, а значит – отпущенная на время встречи с многоязычным же Бегуном?
Можно было спросить прямо в лоб, но Чернов предпочел окружной маневр. Но – перешел на язык родных осин, чтоб, значит, еще более расшевелить мизансцену.
– И что будет дальше, Зрячий? – поинтересовался Чернов. – Постоим на травке, побеседуем и – разбежимся в разные стороны, так? Куда ты – меня не касается. А куда я? Меня, знаешь ли, этот вопрос сильно волнует, – добавил, подражая Зрячему: – …братан…
Зрячий не подвел ожиданий.
– Удивляешь, братан, – на вполне московском диалекте – с растянутым «а» и соответствующими терминами – сказал он. – Тебе надо своих братанов отыскать, въезжаешь? Валяй ищи.
– Где мне их искать, Зрячий? Что я тебе, ежик в тумане, что ли?
– А ты разуй глаза, Бегун…
Разул. Ежик отменялся, потому что туман исчез. Как не было. Была река. Поле, поросшее сорняками, а вовсе не идеальный газон, вдалеке – лесок какой-то. А на другом берегу реки – город. Большой, белый, с какими-то башенками типа минаретов, с какими-то высокими зданиями типа московских, парижских, мадридских новостроек, с какими-то иными, отсюда невидными сооружениями. Город как город.
– А где Вефиль? – Чернов посчитал себя одураченным.
– А там, – ему и ответили, как дурачку. – Город видишь? Где-то внутри него – твой разлюбезный Вефиль. Ты его потерял, братан, повторяю для особо продвинутых. Сумеешь найти – приходи сюда, будет о чем побазарить. А не сумеешь… – опять, как давеча, мерзко засмеялся, – все равно приходи. Утешу…
И исчез.
Искусство телепортации освоено в этом ПВ безукоризненно. А если честно, занятный Зрячий попался. Чтой-то он слишком много знает, чтой-то ему слишком много дано и позволено…
И опять чужой подсказкой явились в раздрызганную эмоциями башку Чернова вещие слова: «И всем Вечным будет Мною позволено все, что они себе смогут сначала представить, а потом захотеть. А что не смогут представить и захотеть, то останется у Меня до той поры, пока не явится среди Вечных смертный, который будет знать, что он хочет…»
Темно. Что значит представить?.. Что захотеть?.. Ну, захотел Бегун излечить вефильцев от насланной Сущим эпидемии, очень сильно захотел, но ведь и представить себе не мог, как это делается! Просто пошел по улицам, глядя в глаза умирающим, просто приказывал им подняться. Как некогда Христос: «Встань и иди»… И вставали, и шли…
Сказал слово, которое страшился выпустить из подсознания: «Христос». Очень страшился, понимал, что богохульство, сравнение не только не по чину, но и не по плечу ему – пусть Вечному, но все же смертному, смертному, смертному! Сколько ни говори «халва», во рту слаще не станет. Сколько ни тверди ему со всех сторон: «Ты – Вечный! Ты – Бегун-на-все-времена! Ты начался со Светом и уйдешь с Тьмой!» – все это для Бегуна лишь красивая и увлекательная теория, а практика – она в Москве, в Сокольниках осталась… Но люди-то вставали и шли. И Чернов преотлично знал, что это – чудо, оно каноническое, описанное в родной земной Книге Книг и наверняка – в Книге Путей, а исполнитель чуда – Мессия, Иисус. Хотя и до него, и в Ветхом Завете были пророки и исцелители…
И все же не по себе как-то было. Остановиться пора. То он Моисеем себя ощущает, а теперь вон даже… ну, слов просто нет…
А между тем требовалось переправиться через широкую и, соответственно, полноводную реку. Чернов не видел нигде плавательных средств и не думал, что у него хватит сил переплыть местную Волгу-Амазонку-Миссисипи, а Зрячий, который вполне мог бы сыграть роль песенного «седого паромщика», который, значит, «соединяет берега», отвалил, сиречь телетранспортировался.
Как быть, господа?..
А есть ответ, есть, он внятно обозначен: надо просто представить и захотеть. Если учитывать вольный опыт излечения заболевших, то можно просто захотеть, всего лишь, а представление само собой явится.
И Чернов захотел. Очень захотел. И все-таки вообразил себе самую малую долю самого малого мига, долю, в которой он стоит на этом берегу и – раз! – тоже стоит, но уже на другом… Непроизвольно зажмурился, представляя это сладкое ощущение, не раз, кстати, представляемое в различных ситуациях его земной смертной житухи, ни фига не почувствовал, хотя пролетел, как показалось, о-очень большой миг, открыл глаза: а он и вправду стоит на другом берегу. И город – вот он, километр до его края, обозначенного со стороны реки белокаменными, высокими стенами, на верху которых имелись зубцы, сохранившиеся, судя по всему, от былых веков, а на ближайшей к Чернову тоже сильно исторической башне лениво трепыхался под легким ветерком голубой флаг с золотым мужским ликом посередине.
Помнится из истории: был в давнее время подобный флаг у россиян, но – красный, червленый. А голубой – это как же следует понимать?..
Да и город вполне мог бы оказаться российским, русским, этаким Новгородом Великим или Ростовом тоже Великим, но почему-то версия эта не вызывала у Чернова доверия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58