Это случилось вскоре после того, как я открыл и оборудовал клинику.
Однажды в майский полдень я возвращался с обеда из одного ресторанчика на Вацлавской площади и под балюстрадой Музея, у самого фонтана приметил весьма странную картину.
Одетая в поношенное, знавшее лучшие времена платье, мать трогательно расставалась с дочкой — столько нежности и боли было в этом прощанье, что оно было бы уместным на вокзале перед отъездом на другой конец Европы, а еще более — в порту перед отплытием в Америку, куда любящая мамаша вынуждена послать обожаемую дочку одну-одинешеньку, или, скажем, у ворот монастыря, куда юная дева удаляется навсегда, и им уже не суждено свидеться на этом свете...
Я подумал — да это просто картина, выхваченная из анналов человеческого горя и нищеты, под которой недостает текста!
И я немедленно составил его сам: мать, конечно, вдова, которая когда-то по бедности отдала дочь на воспитание богатым бездетным супругам, а теперь имеет право видеть ее лишь раз в год. Это подсказывала мне и гораздо более приличная одежда девушки, и ее, похоже, испуганное отчуждение, мешавшее быть столь же искренней в проявлении своих чувств.
В материнском отчаянии было нечто душераздирающее.
Несчастная, обиженная судьбой женщина заливалась горючими слезами, гладила по щекам дочку, которой смела лишь коснуться, снова и снова целовала ее в губки и не могла от нее оторваться, пока наконец истово не перекрестила ее лоб, губы и грудь и, поцеловав еще раз, произнесла срывающимся голосом:
— Иди же, голубка моя, да благословит тебя господь!
Они уже было разошлись, как вдруг мать закричала истошным голосом:
— Юленька, постой, подожди! Еще хоть разочек! Сойдя с тротуара, она догнала дочку и еще раз перекрестила.
Когда Юленька обернулась и я вгляделся в испуганное смуглое личико, в душе у меня что-то защемило.
Эту девушку я уже где-то видел, и не раз!
Напрасно напрягал я память — понимая, что разгадка скрыта в сфере подсознательных ощущений, в области чувств и эмоций. Ей так и не суждено было пробиться на свет божий из темноты подсознания, и я, отбросив зародившееся предположение как ошибочное, сказал себе: «Вздор! Эти две женщины наверняка пражанки, а я провел семь последних лет на чужбине — в парижских, лондонских и берлинских клиниках. И потом, семь лет назад Юленька была в лучшем случае девятилетней девчонкой!»
Но все-таки я едва удержался, чтобы не пойти вслед за ней: неповторимая легкость ее торопливой походки при неброскости форм (которые придают столько очарования шагу молоденьких девушек) — вы ведь помните, что Юленька была необычайно стройна,— вновь подтвердила отринутое мною предположение: я и в самом деле ее уже видел, притом не однажды.
Я взял себя в руки и, несмотря на обилие ждавших меня дел, остался стоять у фонтана, под балюстрадой Музея как зачарованный, пока она не смешалась с толпой прохожих внизу, на левой стороне тротуара.
Наконец я повернулся, чтобы пойти по своим делам — и что же? Кто же, вы думаете, стоял возле меня?
Безутешная маменька!
Еще мгновение — и у меня с уст сорвался бы вопрос, который мог все объяснить, но странный взгляд этой... этой пани поостерег меня.
От ее трагической скорби на лице не осталось и следа, однако в долгом взгляде, которым она окинула меня, было столько нескрываемой гордости за красавицу-дочь, столько благодарности за мое восхищение ею, что это неприятно задело меня и даже вызвало брезгливость.
Я пошел прочь, досадуя на то, что я, солидный тридцатипятилетний мужчина, позволил себе в присутствии матери засмотреться на девушку похотливым — якобы похотливым — взглядом! И мать это обстоятельство не иначе как радовало!
С противоречивыми, дотоле несвойственными мне чувствами я поспешил по своим делам — в тот день мне предстояло договориться о закупке двадцати тюфяков для своей клиники и много прочих забот.
Я напрочь позабыл об этом эпизоде и даже во сне не мог предположить, что он в тот же день еще раз настоятельно всплывет перед глазами и разрешится самым удивительным образом.
Я возвращался домой довольно поздно, плотно отужинав в винном погребке.
И хотя к клинике «На Барвинке» проще было идти нижней дорогой по набережной, мне захотелось подняться в гору, чтобы насладиться прекрасной байской ночью, и я, как дитя, радовался тому, что, налюбовавшись вволю Прагой, залитой светом полной луны, и серебристыми речными порогами, я, отворив верхнюю калитку в высокой ограде Барвинки, войду в ее роскошный сад.
В свое время именно сад настолько очаровал меня, что я, не колеблясь, купил этот участок, будто специально предназначенный для лечебного заведения. Мой преемник, который, кстати, обанкротился, поделил Барвинку на строительные участки и тем самым блистательно вышел из финансовых затруднений. Теперь там, кажется, выстроено пять роскошных вилл.
Впрочем, это уже совсем иная глава моей жизни...
Вернемся к Юленьке.
Надеюсь, вы догадались, что в тот вечер я вновь встретил ее...
Именно так!
Меж обоих садов, Барвинкой и Штейнкой, обнесенных высокими оградами, пролегает — по крайней мере, при мне пролегала — нахоженная тропа; едва ли вы бывали в тех местах, многие коренные пражане даже и не знают об этой глухомани.
Итак, насладившись сверху чарующим видом подлунной Праги, я пошел вниз по тропинке. Не слишком широкая, она была хорошо освещена — полная луна, как рыбий глаз, высоко стояла над ней.
Хотя я вовсе не из трусливых, однако все же держался освещенной стороны, ибо другая тонула в непроглядном мраке. Я как раз поравнялся с последним опорным столбом ограды, где тропа на повороте уже пошире и, заворачивая, переходит в мостовую с узким тротуарчиком.
И тут из-за столба, из кромешной тьмы послышались зазывы ночных пташек, одинаково звучащие на всех языках мира из уст коварных дев панели,— деликатное покашливание. Здесь, на одной из самых глухих пражских окраин?
Вероятно, то была либо отслужившая свое опытная жрица любви, безнадежно проигравшая конкуренткам на всех прочих полях сражений, либо совсем юная «продавщица мирты», пытающаяся найти рынок сбыта подальше от края пропасти,— один из двух наиболее прискорбных случаев такого рода патологии в человеческом обществе.
В свое время я был крупным специалистом по этой части женского вопроса, изучал его во всех больших городах, где учился, и даже написал о проституции хотя и не слишком толстую, но, должен заметить, довольно часто цитируемую в серьезной, то есть научной, литературе брошюру.
Остановился я, смею вас уверить, из чисто профессионального любопытства — впрочем, верите вы мне или нет, это дела не меняет — и со всеми предосторожностями, предполагая появление притаившегося сутенера, этакого торговца из цеха Вульгиваги 1 паразитирующего на женском несчастье и всегда околачивающегося неподалеку.
1 Прозвище Венеры как богини продажных женщин.
Она явно была начинающей, так как сразу на свет не вышла.
Пришлось позвать ее:
— Эй! Да покажись хоть!
Усталой, вялой походкой девчонки, простоявшей на панели часов десять кряду, она вышла из темноты на свет луны.
Я тотчас узнал ее!
— Это была Юленька?! — в изумлении прервал я рассказ доктора, хотя после его намеков ясно было, что никто иной на сцене появиться не мог.
— Именно она,— подтвердил доктор Слаба,— вы и сами догадались бы, но меня этот сюрприз просто сразил.
И хотя сначала меня охватила досада: как это я, профессионал, изучавший психологию сестер ордена Венеры, позволил себе так обмануться, сбить себя с толку благословлением матери-мегеры, и не понял тогда, в полдень, на что она свою Юленьку толкает? Меня бросило в жар.
Не оттого, что я узнал в девице Юленьку, встреченную у балюстрады Музея, но прежде всего потому, что в мгновение ока понял, кто она, эта Юленька, хотя до сего дня ни разу в жизни не видел ее. Я мог сейчас же назвать ее по фамилии и чуть было не сделал этого, но вовремя опомнился. Она, конечно же, опрометью кинулась бы прочь.
Я избрал проверенную тактику ученого, желающего не испугать, но вызвать искреннее доверие исследуемого объекта, тем более необходимую, если намереваешься спасти его, выяснив, впрочем, возможно ли еще спасение.
Надобно заметить, что Юленька пока не проронила ни слова, а у опытных девиц на каждый случай припасена расхожая фраза.
Я грубо взял ее за подбородок и повернул лицом к свету.
Она дрожала всем телом, я чувствовал, как подрагивает под моими пальцами ее подбородок — признак либо добрый, либо, напротив, совсем худой...
Она вытаращила от испуга глаза, а рукой в новенькой, с иголочки, перчатке, настолько не по размеру, что кончики пальцев удлинялись пустыми кожаными ноготками, попыталась схватить меня за руку, но промахнулась.
Все это довольно важные детали психологического эксперимента.
Она явно была начинающей; вопрос состоял лишь в том, выражает ли ее поведение принципиальное сопротивление, ломаемое затем жестокой необходимостью, или простой испуг. Но вот на лице ее появилась улыбка или, вернее, подобие улыбки, которое и выдало ее с головой.
Ее небольшие, но искрящиеся черные глаза вспыхнули и тотчас спрятались за полусомкнутыми веками и, обрамленные густыми ресницами, превратились в двух мелких, симметричных, живых... головастиков! Сравнение, признаюсь, не слишком поэтичное, но, заверяю вас, самое подходящее. На ее личике заиграло не менее пяти очень хорошо знакомых мне ямочек: по две на щеках, пятая на подбородке; их число и расположение в точности соответствовало оригиналу — да, это была неотразимо потешная и вместе с тем прекрасная улыбка ее отца!
И смуглая кожа — тоже его.
— Одна, две, три, четыре, пять,— считал я, нежно касаясь каждой ямочки поочередно.
На Юленькином лице заиграло неудержимое, при иных обстоятельствах, возможно, очаровательное озорство. Пять раз кряду она в шутку пыталась схватить губами мой палец, проявляя настоящее, уже не боязливое, но соблазняющее кокетство.
У меня не оставалось сомнений в том, что ее следует отнести к категории женщин, самой природой предназначенных для падения.
Более всего меня интересовало, пошла ли она по их пути, или у нее все еще впереди.
Это я узнаю очень скоро.
И как заправский повеса — простите мне это слово — я взял ее под руку.
— Ну что ж, пошли!
— Здесь так пахнет — голова кружится!..— срывающимся голоском произнесла Юленька свою первую фразу.
Ей и в самом деле было дурно, я чувствовал, как она дрожит и еле передвигает ноги.
Она явно находилась на грани изнурения.
Жесткая необходимость прозвучала в ее словах еще раз.
— У вас дома найдется что-нибудь поесть? — пискнул этот птенец.
— Наверняка что-нибудь да найдется, милочка! — отозвался я.
Она прижала к себе мою руку и поволокла меня вперед.
Когда же, сделав шагов десять, я остановился, она удивилась.
— Мы пришли,— сухо бросил я.
— Куда? — с непередаваемым оттенком в голосе спросила она.
Юленька просто не заметила калитки в темной садовой ограде, которую я отворил в мгновение ока. В темень сада ворвался лунный свет, явив взору царство роскоши, прежде всего купу великолепных магнолий, неожиданно дружно расцветших не в жаркий полдень, а, вероятно, только к ночи,— это были нежно-белые «юланки». Нет прекраснее зрелища, чем вид магнолий при свете луны.
А молоденькие черешенки, словно в белом дыму сбегающие вниз с пригорка, а лужайки майских цветов с их буйством красок! Я отнюдь не мечтатель, но каждый раз, открывая ясной ночью калитку своего сказочного сада, затопленного волшебным лунным светом, я представлял себе, что вот-вот увижу тут хоровод фей из «Сна в летнюю ночь», а если потороплюсь, то наверняка примечу и ножку последней вилы, исчезающей в кустах; сад же в своей призрачной красоте глядит на пришельца как ни в чем не бывало, и лишь из дальнего уголка доносится тихий смех...
Сегодня я привел сюда весьма сомнительную фею; чарующий вид сада так поразил ее, что она не осмеливалась войти.
Я слегка подтолкнул ее вперед и тотчас повернул в замке ключ — теперь ей от меня не убежать!
Как можно более непринужденно я сказал:
— Вот мы и пришли, барышня Юлия Занятая] Слова эти были для нее словно нож острый, разве
что кровь не пролилась. Она бросилась назад к калитке, да так и осталась стоять возле нее как пригвожденная. Черты ее лица перекосились от ужаса.
Судорожно глотнув, Юленька, набравшись смелости, заговорила:
— Умоляю вас, ради бога, отпустите меня сейчас же! — И сунула, глупенькая, палец в замочную скважину, будто он мог заменить ключ.
— Не пущу, потому что я знал вашего отца, Юленька!
— Что это у вас за шутки, да вы наверняка обознались, меня иначе зовут, а это имя я отродясь не слышала!
Все вы одинаковые, подумал я.
— Нет, милая барышня, зовут вас Юлия Занятая, это имя вы получили по отцу, а я знавал доктора Юлиуса Занятого!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31