Никто не произнес ни слова.
Люцка сделала два шага назад. И тут ее осенило. Она хлопнула себя по бедрам — точь-в-точь как делают у них в деревне девушки, приглашенные на танец,— и, приплясывая, подбежала к Рудольфу, подала ему руку.
Прежде чем она уселась с ним в коляску, пани Реза молча поцеловала ее и трижды перекрестила.
До Резы, провожавшей пролетку, пока сил хватило, донеслось:
— Он сойдет, как дождь на скошенный луг, как капли, орошающие землю...
Впоследствии, вспоминая это утро, Реза неизменно прибавляла.
— Верите ли, уж я-то рядом стояла (иногда она говорила — «сидела») и своими глазами видела, как эта негодница прямо-таки в пляс пустилась — и хлопала в ладоши, и, если не ошибаюсь, громко смеялась. .
Достопочтенная сестра Марта, чуть придержав ручку двери, закрыла ее за собой, но низкий, почти мужской голос монахини еще долго разносился по коридору. Ей угодливо вторил голосок сестры Лидмилы (боже упаси назвать ее Людмилой'). Все чаще звучали в их разговоре радостные нотки, наконец длинная рука сестры Марты раскрыла дверь. Марта, пропуская вперед маленькую, с лимонно-желтым морщинистым лицом сестру Лидмилу, все приговаривала:
— Проходите, проходите, сестрица, и сообщите нашей драгоценной овечке радостную весть!
Сестра Лидмила вошла, молитвенно сложив на груди руки, скрытые по монастырскому уставу в широких рукавах ее облачения.
— Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу...— массивное латунное распятие при этом звякнуло на ее длинных, свисающих ниже колен, четках 1.
— И ныне, и присно, и во веки веков,— подхватила «драгоценная овечка» Люцка, а Марта по-монашески торжественно довершила:
1 Четки у сестер состоят из 150 «зерен» и служат для 150 кратного повторения молитвы «Пресвятой Богородице» или чтения 15 других молитв по десяткам (Примеч перев )
— Ами-инь!
И только после этого сестра Лидмила сообщила не дававшую ей покоя новость:
— Ее преподобие, наша мать-настоятельница,— она низко, как будто произносила имя Спасителя, склонила голову,— просила передать достопочтенной сестре Марте, что сегодня в три часа дня она придет осматривать клинику и первым делом заглянет сюда, в шестую палату...
Как и подобает посланницам Божьим, с торжественным видом, придерживая кончиками больших пальцев края широких рукавов, взирали обе монашки, большая и маленькая, на Люцию, выжидая, какое впечатление произведет на нее это известие. Но Люцка, еще вчера лежавшая только на животе, а сегодня уже восседавшая на постели, оставила их слова без видимого внимания.
Тогда сестра Марта, похожая в своем одеянии на гигантского мотылька со сложенными крыльями, эта великанша, с необыкновенной нежностью переносившая, точно перышко, самых тяжелых — в прямом и переносном смысле — больных, стала усиленно подавать Люцине знаки своими большими, навыкате, глазами, казавшимися бледнее цветков цикория. И головой кивала Марта, пытаясь выжать из Люции восторженное слово. Пришлось, однако, пуститься в разъяснения:
— Ее преподобие, наша мать-настоятельница соизволит сегодня навестить нашу милую овечку, специально придет взглянуть на нашу будущую сестричку, чтобы спросить, насколько решение ее окончательно и серьезно... Разве ты не рада, голубка ты моя сизокрылая?
Но Люцина продолжала сидеть с таким видом, будто с ней говорили по-латыни. Тогда уже Лидмила, или, как звали ее тут, «наша Лидмилка», вдруг по-ребячьи засеменила к ней и, отбросив всякую велеречивость, стала уговаривать как можно задушевнее:
— Ну что ты молчишь? Ты ведь рада, Люцинка! Наша мать-настоятельница так стара, что из монастыря зря никуда не выходит, и потому, если она сказала, что желает осмотреть нашу клинику, то намеревается сделать это только ради тебя, Люцинка! И это большая честь! Все предыдущие наши настоятельницы и мизинца ее не стоили, и если она все-таки решит взять новую
послушницу, то для девушки лучшего и желать нельзя. Такое внимание что-нибудь да значит!
Сестра Лидмила перешла на сюсюканье:
— А уж какая из нашей Люциночки монахиня получится, а?
Схватив лежавший на кровати белый лиф, приготовленный для новенькой, она накинула его Люцке на голову, словно чепчик, стянув концы под подбородком; другую руку ловко распростерла над Люцкой, прикрыв ее широким рукавом монашеского одеяния, точно накидкой,— и из Люцки действительно получилась настоящая монашенка, и притом очаровательная.
— Чем не невеста... Христова? — пошутила сестра Лидмила, по обыкновению несколько вольно — все давно привыкли к этому, зная, что кощунство ей не свойственно.
Она была особой неопределенного возраста, которой вполне можно было дать и пятьдесят, и тридцать лет. Девственность, видимо, не причиняла ей особых огорчений, как и грудь, которую не было надобности затягивать тугим бинтом, как это приходится делать сестре Марте, истинному ветерану милосердия.
С удивительным усердием и кротостью переносила Марта все тяготы нелегкого послушания, ни разу не отказавшись ни от одного заразного больного, и в полной мере оправдывала звание достопочтенной сестры. Впрочем, на монастырском кладбище покоятся сплошь такие безотказные сестры...
Обе монашки были поистине очарованы прелестным созданием, за которым им по воле случая пришлось ухаживать, и, надо сказать, наивное, по-детски открытое личико Люцины немало тому способствовало. Кроме того, благодаря своей героической жертве и операции, закончившейся успешно, она стала любимицей всей клиники, а ее неслыханное проявление любви к ближнему взволновало монахинь еще и пикантными подробностями, о которых они и думать было забыли под страхом изгнания из монастыря.
Вот и теперь в шестой палате словно бы повеяло атмосферой монастыря кларисок, и обе сестры вдруг почувствовали, как сердца их пронзила та самая стрела, которой Серафим доводил святую Терезу до состояния экстаза, чем и прославил ее на вечные времена.
Лимонное лицо сестры Лидмилы медленно, но верно приближалось к пухленькому личику Люпки и депо наверняка закончилось бы поцелуем, если бы сестра Марта вовремя не ткнула сестру Лидмилу пальцем в плечо.
Сама Марта уже несколько раз из жалости целовала Люцку, когда видела, что та просто изнемогает от мучений, лежа на животе. Тогда она со всей осторожностью, чтобы не потревожить еще не зажившие раны, брала ее на руки и укладывала на коленях. Коралловые губки маленькой мученицы, пухлые и изящные, как у куколки из нюрнбергского фарфора, так и влекли к поцелую, и устоять перед этим безмолвным призывом было трудно.
Поцелуи сестры Марты Люцина тогда стерпела.
Но теперь, увидев над собой склонившуюся Лидмилу, воспротивилась. Завертела головой, пытаясь высвободиться из-под импровизированного покрова, и монашка, горько вздохнув, оставила ее в покое.
— Обедать сегодня я буду в монастыре, и что же мне передать ее преподобию нашей матери-настоятельнице? — спросила она холодно.
Сперва Люцка даже и не знала, что сказать, но затем решительно произнесла:
— Что я смиренно целую ей руки и с нетерпением жду ее прихода...
— И что мы помолимся за нее еще до обеда,— нараспев, подражая хористам, протянула Марта.
— И да пребудет с тобою Господь! — закончила Лидмила, направляясь в сопровождении сестры Марты к выходу.
— Как мне кажется,— сказала она, закрыв за собою дверь,— Люцина вряд ли уйдет в монастырь. Или, пожалуй, найдет такой, где вместо колокола в порты звонят, как говаривала сестра Целестина из оломоуц-кого приюта: она в конце концов вышла-таки замуж за трактирщика...
— Вы заблуждаетесь, дорогая сестра! Еще утром она сказала, что давно выбрала себе монашеское имя Богумила,— возразила Марта.
— Ну, не знаю, не знаю... Не вижу я в глазах ее того желания, с каким она еще вчера говорила о монастыре. Будет жаль, если она передумает, дорогая сестра! Десять тысяч наличными, правда, не от родителей, ну так что? А она вдруг заартачилась, это-то мне и не нравится.
«Заартачиться», по ее мнению, значило надуть губы и упорно молчать, как и вела себя Люцка на протяжении всего разговора.
Монашки в раздумье умолкли.
Первой подала голос Марта:
— Он сегодня принесет ей деньги. После операции они еще не виделись...
— А она-то знает, что он придет?
— Пан главный врач с утра предупредил ее.
— Хотела бы я посмотреть на нее во время свидания...
Монашки опять задумались.
— Просто не знаю, что тут можно придумать,— немного погодя посетовала Марта.
— Вот явится пополудни ее преподобие мать-настоятельница, и все узнаем. И да пребудет...
Они разошлись, кивая друг дружке головами, как принято у монахинь...
— Достопочтенная сестричка! — пропищала со своей постели Люцина, едва Марта вернулась в палату.
— Что, милая моя овечка? — спросила Марта с ангельской кротостью, перед которой не устоять простому смертному, тем более женщине.
Но Люцка, зардевшись, как алый мак, принялась разглядывать ногти на руках и наконец проговорила:
— Не называйте меня больше овечкой. Это мокриц, которые по углам бегают, называют овечками! — И ее пухлые губки надулись еще больше.
— Это кто же тебя надоумил? — строго изумилась Марта.
— Пан главный врач...
— А-а... Так вот что он нашептывал тебе утром... Ну, знаешь ли, пан главный врач — тертый калач, и ни для кого не секрет, что он любит подурачиться. А потому запомни, что я тебе скажу, дорогая моя Люцинка, поскольку во всем, что касается нашей веры, я смыслю больше, чем пан главный врач... Барашек — это Иисус Христос, а овечка — овца стада Христова, суженая того Барашка, который про-ща-ет все гре-хи этого мира, дорогая Люцинка! Но овечка — еще не невеста Его!
1 В чешском языке слово «бегизка» имеет несколько значений. Три из них обыгрываются в рассказе: овечка, голубка и мокрица. (Примеч. перев.)
Стоя в позе оратора посреди комнаты, сестра Марта тщетно пыталась заглянуть в глаза Люцке, которая упрямо продолжала рассматривать ногти.
— Какая разница!
Неужели эти слова прошептали надутые губки «овечки» или Марте показалось?
Нет, вот оно, первое, робкое, но очевидное проявление ее протеста!
Откашлявшись и тем самым избавившись, как ей казалось, от излишней хрипотцы, сестра Марта подошла к Люции, погладила ее по голове и сказала елейным голосом:
— Если вы переменили свое решение, откройтесь мне без утайки! Прежде чем сделать подобный шаг, необходимо все обдумать и взвесить. И потому, если у вас прошло первоначальное желание, не стесняйтесь, скажите сразу, мы тогда успеем предупредить ее преподобие мать-настоятельницу, чтобы зря не приходила сюда. Оградим же ее от непомерных разочарований...
— Но ведь я не сказала «нет»! — крайне неохотно откликнулась Люцка.— Мне только кажется, что я... что я не имею на это право, свершив такой тяжкий грех!..
— Тяжкий грех?!
— За те три месяца, что я тут лежу, не было минуты, чтобы я не проклинала день своего рождения. Да если б я раньше знала, что меня тут ждет, ни за десять тысяч, которых у меня все равно пока нет, ни даже за сорок не согласилась бы на такие муки! Я ведь что думала? Ну, отрежут у меня безболезненно эти несчастные сто граммов, ну, заживет рана, я получу свое и вернусь восвояси. И, само собой, не сомневалась, что все это будут делать женщины... И что же? Женщины меня только усыпляли, хотя до конца ни разу так и не усыпили, я даже слышала, как пан главный врач все причмокивал: «Гляньте-ка, ну и ягодка, я вам скажу!» И неизвестно еще, кто, кроме него, на меня свои глазки пялил, пока на мне и рубашки-то не было... Потом, только я очухалась, говорят — не смей двигаться, не то оба умрете! Какое там двигаться, если меня к шинам привязали! Но самое страшное началось, когда я сообразила, что лежу на подвешенном полотнище, а подо мной, под полотнищем под этим, лежит он, пан Рудольф! Господи Иисусе, три месяца без движения, да еще шестью швами пришитой к мужчине!
— Но это было необходимо, Люция! Перед войной, помню, у одного рабочего на пражском заводе затянуло волосы в станок и сорвало почти всю кожу с головы, так нашлись три девушки-подружки, которые согласились пожертвовать своей кожей. Тогда, правда, ничего не вышло, потому что...
Не поняв, к чему клонит Марта, Люцка перебила ее:
— Так ведь их трое было! А меня одну четырежды резали и каждый раз обещали: «Ну, милая, потерпи, теперь уж точно в последний раз...» А сами?
Люцина рассердилась вконец, а уж себя ей до чего жалко стало! Губы едва слушались ее, дергались помимо воли все сильнее, в конце концов ей пришлось замолчать.
В таком состоянии сестра Марта видела ее впервые.
Однако ей было известно верное средство, как наставить эту заблудшую овечку на путь истинный. Начала она издалека:
— Знаете, Люция, до сих пор я от вас не слышала никаких жалоб. И шептали вы что-то про себя, и вздыхали, и стонали, но ни разу вы не проклинали час своего появления на свет Божий, а теперь-то уж, когда все благополучно обошлось, это и вовсе ни к чему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31