..
Долго ли, коротко ли, скорее долго, думал-думал Завазел, и надумал, что жена его чересчур задержалась. Переполошившись, он вскочил — и прямиком к лестнице! Самому-то ему не слышно было, как скрипят под ним ступеньки, зато услышала Мариша и кубарем скатилась вниз.
Внизу на призбе она с крайне таинственным видом показала постромку и, приложив палец к губам, кивнула через плечо наверх. Завазел понимающе замотал головой и удовлетворился этим объяснением, хотя вряд ли что понял. Но когда в горнице он попытался ее обнять, то в ответ получил затрещину, как это частенько случалось с тех пор, как она переросла его корпуленцией.
— Отыдь, у тебя ж голова болит! — крикнула она ему в ухо, которым он слышал чуть получше.
Впрочем, понять ее не составляло никакого труда.
После истории с постромкой ничего не изменилось, если не считать того, что Коштял все-таки остался, не съехал. Мариша вела себя так, будто между ними ничего не произошло, разве что была еще безжалостнее и помыкала им в работе больше, чем прежде. Коштял очень скоро сообразил, как глубоко он просчитался, понадеявшись получить этак на нее какие-то права.
Она недвусмысленно, яснее ясного дала ему это понять уже вечером следующего дня, когда они с Завазелом вернулись со свой «каторги» и когда Коштял, только и думавший что о вчерашнем, улучил подходящую минуту.
С самого утра заладил дождь, превратясь, пока они возвращались домой, в настоящий ливень. Завазел, склонный к простудам, первым делом поспешил переодеть рубаху. Зато Коштял, хотя тоже вымок до того, что пар от него клубился, к себе наверх не пошел, а, углядев во дворе Маришин возок, одним прыжком очутился у дверцы, ведущей в дровяник под лестницей.
Она и вправду была там, да и где же еще, коль укладывала свои короба и лотки. Не теряя ни секунды, вторым прыжком он уже был рядом, вероломно обхватил ее сзади, так, что через промокшую блузку почувствовал в своих ладонях ее соски, и впился алчными губами в шею.
В то же-мгновение она двинула локтями ему под ребра, раз и другой, да так резко, что он аж задохнулся, и, слегка шевельнув своим корпусом, стряхнула его с себя, словно пушинку.
Разъяренной львицей стояла она против него.
— Прими руки! — раздался рык, так хорошо знакомый псу Тигру, что тот по привычке, поджав хвост, сразу забился в угол.
Коштял, заикаясь, что-то промямлил.
— Не желаю, и все тут! — рявкнула она в страшной ярости, неожиданно накатившей на нее.
— А как же вчера, наверху? — совсем уж глупо пробормотал Коштял.
— Вчерась наверху? Он мне ишо напоминать буде! — дико, пуще прежнего, взвизгнула Мариша, но тотчас сбавила голос и уже сокрушенно, с видом кающейся грешницы продолжала: — Была я седни утре в божьем храме. У капуцинов. Преподобный отец Каэтан сперва даже не хотели отпускать мне грехи, тепере, чтоб искупить, надоть идти ажио в Велеград, а там от главных храмовых врат ползти на коленях к главному алтарю. Сраму сколько, ить кажна баба знает, за какой грех такое покаяние. Отец Каэтан сказали мне, что лучше бы уж я дала вам повеситься, ето, мол, все козни дьявола, а вовсе не доброе дело, как я думала.
Коштял стоял окаменев.
Ну что вы тут торчите, как соляной столб? Чего вам ишо надоти, срамник етакой! Подите-ко лучше повесьтесь!
Коштял и впрямь обратился в соляной столб.
Мариша умолкла, но не совсем. Она издала еще какой-то звук, какое-то неразборчивое протяжное междометие, вырвавшееся глубоко из горла, что-то вроде «Э-эх-э!», при этом рот у нее широко раскрылся и язык высунулся чуть не до подбородка.
Коштял повернулся и побрел прочь, да нет, скорее уполз, как тот Тигр.
Но вновь настали хорошие времена, а с ними и бесконечная череда ведер и леек, которые нужно было носить из колодца, в иные поры — благодаря близости реки — полного до краев, сейчас же, в июльскую жару, изо дня в день скудеющего. Сдавалось, вода уходит все глубже в земные недра, и Коштялу доводилось туго, да и таскал он ведра теперь один, Мариша и не думала, как раньше, в начале идиллии, помогать ему. Надо было не только начерпать вдоволь воды, но и разнести ведра по всем грядкам и клумбам.
Доставалось ему порядком, особенно если учесть, что весь день приходилось шлифовать рельсы, но Коштял сносил кабалу, как Иаков, добивающийся Рахили.
Конечно, всякие навещали его мысли, а среди них и такие, от которых ходил он туча тучей. Но туча эта не разражалась ни ливнем, ни молнией. Он был совершенно сбит с толку.
Такое, как у него с Маришей, не выпадало, наверное, и одному из ста, и чем больше ломал он над этим голову, тем больше стыдился себя. Он без оглядки поверил в то, что Мариша ходила на исповедь, и даже удивился бы, не сделай она этого на другое же утро, поверил и тому, что свое прегрешение Мариша оправдывает добрым умыслом — мол, хотелось отвратить его от самоубийства, но чем дальше, тем больше убеждался, что таким образом она сначала понадеялась обмануть себя, потом — отца Каэтана, а вдобавок и самого Господа милосердного. Истинной же подоплекой ее порыва — и тут она, возможно, лукавила даже перед собой — было желание сохранить дешевую рабочую силу, помешать ему уйти. А душу она потом легко отмоет в жаркой бане святого раскаяния. Добавив щепотку доброго умысла.
И все же не покидала его надежда, что греху своему она предалась и душой, и телом.
Такие вот думы точили его, но он таил их в себе и лишь работал как вол.
А что же Мариша? Для нее будто тех роковых трех дней и не было вовсе, будто между ними не произошло ничего такого, о чем бы стоило говорить. Уже на четвертый день она держалась как ни в чем не бывало, была веселой, говорливой, из нее так и сыпались всякие забавные истории про деревню и рынок, толковала и о делах насущных — где что будет сажать, где сеять, и эти хлопоты доставляли ей больше всего веселья.
Стоило ей сказать, что редиску надобно удобрять получше, не то будет пустой, ее тотчас разбирал смех, да такой, что груди тряслись. И все это у него на глазах, и то сказать — ведь ради того и заливалась хохотом, чтоб он поднял голову.
А когда он это делал, смех умолкал, и Коштял ловил ее любопытный взгляд, такой испытующий, будто той встречи на чердаке и в помине не было.
Наверняка все это ее забавляло, наверняка ей хотелось поизмываться!
Она стояла над ним, заправляя в юбку выбившуюся во время работы кофту, из-под которой виднелась полоска кожи, такой же белоснежной, как и в вырезе, идущем от шеи к груди. Иногда, уже к вечеру, она скалывала его булавкой, но Коштялу было от того не легче.
Стиснув зубы,— так, наверное, частенько делал тот рыцарь из древнегерманской хроники,— он изо всех сил держался, чтоб ни единым жестом не выдать себя.
Завазел, пользуясь своей немочью, валялся под сливами и храпел на весь сад. Но когда внизу на грядках начиналась возня больше обычной, он тут же приподымался, стараясь рассмотреть их сквозь кусты. Время от времени и на четвереньки ради удобства приседал, но вскорости снова укладывался, хотя больше при этом храпел, нежели спал, а если и спал, то как заяц, с открытыми глазами...
Наступил Духов день.
В праздник, так уж повелось по выходным, обед варил Коштял, а куховарил он, как и всякий солодовник, лучше любой стряпухи. На сей раз, как обычно по праздникам и воскресеньям, он готовил гуляш, который всегда удавался ему на славу.
— Так постарайтесь, куманек, я ить ворочусь голодная, как Тигр, ужо заране слюнки текут,— сказала поутру Завазелка, запрягая пса в телегу, и разразилась тем нарочитым, словно бы через силу рвущимся смехом, каким она в последние дни частенько его допекала.
Изобразив приступ веселья, она аж за край тележки ухватилась, вроде чтоб не упасть.
Коштял на это никакого внимания, а Завазелка все закатывалась хохотом, доносившимся уже из-за калитки.
Вернулась Мариша около одиннадцати, Коштял крутился у плиты, а она, доедая утренний картофельный суп, разглядывала его.
И снова подхихикивала, но Коштял точно воды в рот набрал.
И вдруг она встала.
— А иди-ко ты лучше в сад, огородник несчастный, огурцы вянут, они и так ноне не боле пальца! Сама здесе все доделаю!
Коштял молча повиновался.
Он уже вышел, когда за ним еще раз приоткрылась дверь и Мариша крикнула вдогонку:
— И вы ишо считаете себе мушшиной? Ха-ха-ха! Коштял в ответ и не пикнул.
Завазел сидел, упершись ладонями в колени, и только таращился; он начисто ничего не понимал, в последнее время слух у него совсем пропал.
Но спросить не спрашивал!
Отобедав не за столом, а на крыльце, Коштял взбежал к себе в каморку и быстро переоделся во все праздничное. Потом встал наверху на пороге, чего-то выжидая и покручивая в нетерпении ус.
Двери внизу хлопнули, и показалась Мариша с большой подушкой под мышкой.
Завидев ее, Коштял мигом скатился вниз.
— Эй, куманек, куды ето вы?
— Мое дело, хозяйка,— спокойно ответил тот.
— Ваше так ваше,— кивнула она.— Воротиться только не забудьте.
Сказала ровно батраку какому.
— Ворочусь, когда захочу,— так же спокойно ответил он.
Мариша собиралась смерить его взглядом с ног до головы, но глаза ее как уставились в землю, так и замерли, а дуги черных ресниц не дрогнули до тех пор, пока он не ушел. И было в том презрения еще больше.
Коштял быстро вышел на дорогу к городу и, уже оттуда оглянувшись, увидел, что Мариша смотрит на него во все свои черные, даже на таком расстоянии сверкающие глаза.
И была в них не насмешка и язвительность, а что-то совсем другое.
Проследив взглядом, пока она не скрылась за углом дома, Коштял прибавил шагу, но в конце улицы, свернув налево к реке, пошел медленнее, озираясь по сторонам.
Нырнув на берегу в ольховые заросли, он стал осторожно, точно хорек, пробираться обратно. На самой крутизне густой ольшаник прикрыл его, и он вскарабкался наверх, не боясь быть замеченным. Наконец он очутился у тына, огораживающего Завазелов сад, и, заглянув снизу сквозь жерди, убедился, что расстояние прикинул правильно. В буйной траве, у самого тына, уложив под голову подушку, лежала Мариша; так лежала она во всякое погожее воскресенье, то был единственный ее послеполуденный отдых за всю трудовую неделю. Место здесь было всегда тенистое, укромное, со стороны реки — крутой склон с непроходимым ольшаником, а от сада закуток этот скрывала от глаз старая кирпичная печь, в ней прежде, когда еще не выкорчевали старые сливы, гнали сливовицу. Место было уединенное, скрытое от людских глаз.
Она так глубоко утопала в траве, что Коштял, сидя на корточках, не видел ничего, кроме черных прядей, выглядывавших из-под платка, которым было прикрыто ее лицо, да еще сквозь траву пятном просвечивало легкое ее платье.
Спит?
Он осторожно привстал, чтобы убедиться в этом, а потом, поставив ногу на жердь, одним прыжком перемахнул через низенькую загородку в сад.
Трава почти приглушила его соскок, но он все же замер, затаив дыхание.
Спит?
Но грудь ее не вздымалась высоко и свободно, как то бывает во сне, а если Мариша не спит, стало быть, знает, что не одна, а если еще не вскочила и не закричала, стало быть, знает, кто тут с нею.
Долго сомневаться она ему не дала.
Ее рука лениво потянулась к платку и стащила его.
Глаза глядели в глаза.
Но ее глаза были глазами хищницы, захваченной в собственном логове; не вскочив еще, она уже напрягла мышцы, не собираясь задешево продавать свою шкуру.
Однако ж Мариша и пальцем не шевельнула, чтобы сменить свою соблазнительную позу, а ведь она-то и заставила Коштяла перескочить через забор.
— Вор! — сказала она грудным голосом, но довольно тихо.— И не стыдно вам через огорожу лазить?
А у него горло перехватило, ни сглотнуть, ни слова сказать, кабы и нашлось какое.
— Убирайтесь, откеле пришли!
Но стоило ему шевельнуться — она тут же вскинулась, опершись на локоть.
...Когда потом, час спустя, он промывал саднящие царапины на шее, ему пришло в голову, что она ведь раз десять могла убежать, но не таков был у нее норов, нет, она выждала, чтоб потом вести себя, точно захваченная в логове хищница.
И коль уж уступила, то после жестокой и честной схватки, это точно; он думал об этом, засовывая в карман воротничок, который уже нельзя было пристегнуть, потому как обе петли были порваны. Но ведь стоило ей крикнуть своим пронзительным, таким знакомым соседям голосом, и к ней сбежались бы на помощь, услы-
шав даже через несколько домов отсюда! Так нет же, не крикнула! Предпочла сводить счеты один на один.
И надо признать, расквиталась она с ним сполна, и нетрудно было догадаться, что не без удовольствия.
Первыми ее словами, уже после схватки, уже в мире и согласии, были:
— Вдруг нас кто видел! Не «вас», а «нас»!
Он просидел у реки, пока не пришла пора приниматься за поливку.
Мариша вышла уже затемно, старалась по возможности держаться подальше от него и все отводила взгляд на свои грядки и клумбы, будто его в саду и не было.
Коштял, с лейками в обеих руках, нарочно свернул так, чтобы она оказалась у него на пути, и, обходя ее, процедил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31