И четверти секунды не жил.
Послышались два-три растерянных вскрика. Кого-то из солдат нарядили за плащом, через минуту он вернулся и накрыл тело казненного, но сперва ногой запахнул еще дымящийся китель на его груди.
Потом скомандовали «на молитву», священник, по русскому обычаю, сказал краткую речь. Офицер развернул к сотне свою лошадь и собрался было отдать команду, но пошатнулся — едва успели подхватить. Сотню пришлось увести с плаца другому офицеру.
В углу, обшитом тесом, остался только плащ, из-под которого торчали длинные ступни ног Леманинского. Возле него поставили часовых.
Когда к убитому подошел мой дядя, надзиратель приподнял плащ и заметил:
— Прекрасно сработано, ваше благородие, отлично стреляли, молодцы!
И в самом деле. Одна из пуль проломила череп, да так, будто лоскут кожи свесили с края стола, другая засела в скуле, и в маленьком отверстии виднелись звездочки раскрошенных костей, третья раздробила ключицу, а четвертая, опалившая китель, угодила прямо в сердце.
Я вышел на улицу и в ужасе смахнул с ботинок мелкие опилки, прилипшие на месте казни. У лазарета на валу горько пахло пороховой гарью. Не помня себя от негодования, я выбежал за стены крепости.
Роса на траве сверкала в лучах солнца, встающего из-за холма. С переливчатыми трелями возвращался из лазоревой прогулки жаворонок, наверняка тот самый, что улетел за вал, когда выводили на казнь Леманинского... 1
Аптекарь умолк, и никто не проронил ни слова, на лицах многих присутствующих застыли напряжение и скорбь, даже картежники, прекратив игру, сидели молча.
Какое-то время стояла робкая тишина, которую внезапно нарушил голос профессора Лепаржа:
— Ваш случай вовсе не доказывает правомерность смертной казни!
Старый аптекарь решил нацепить на нос очки, при словах профессора руки его на мгновение застыли у самого лица; бросив на Лепаржа острый сверлящий взгляд, он взял со стола газеты и, по обыкновению, погрузился в чтение. Отчаянный спорщик Лепарж так и не понял, что же собственно хотел доказать аптекарь своим повествованием.
(1897)
1 Случай, здесь рассказанный, произошел на самом деле. Однако не в русской крепости Н., куда автор перенес его по своим соображениям, но в Оломоуце в 1885 г. В качестве репортера автор сам был свидетелем этой смертной казни. (Примеч. автора.)
Эксперимент
Прошлым летом случилось мне однажды не без горечи припомнить сладчайшего из циников — Генриха Гейне. На память пришла строка из его «Книги песен», с меланхолическим пафосом повествующая о страшных муках, едва не сломивших поэта. Он все же вытерпел их, но «не спрашивайте, как». Мужественный страдалец сочинил эти стихи отнюдь не в своей «матрацной могиле»1, но на гамбургском балу, и муки, которые доводили его до отчаяния, не имели ничего общего с сердечными, ибо причиной их были слишком тесные штиблеты.
Мои тогдашние туфли, навеявшие подобные реминисценции, вовсе не жали, а, напротив, являли собой насмешку над впору подогнанной обувью и были товаром фабричного производства. Поначалу я преспокойно шагал в них в гору по дороге, ведущей к густому лесу, но когда подъем стал круче, я вынужден был воздать должную похвалу изобретательности испанских инквизиторов, и в частности их гениальной идее испанского сапога, ибо сполна постиг смысл древней заповеди пыточного права: вытерпевший дыбу оговорит себя, как только ноги его охватят голенища испанских сапог. Мои фабричные туфли были, правда, со шнурками и без голенищ, однако могли бы занять достойное место в музее орудий пыток, что под туристическим павильоном на Петршине, если учесть, во что превратили они мои легкоуязвимые ступни и пятки.
1 Здесь автор цитирует Г Гейне, который в трагические годы своей жизни (1848—1858), прикованный болезнью к постели, так называл свое ложе
Именно тогда я впервые вынужден был вернуться с полпути и отказаться от покорения здешнего Эвереста, вершины столь любимых мною гор. Весьма логично, что когда я шел под гору, тяжесть пытки приняли на себя пальцы ног, и, выйдя на шоссе, я от боли готов был на стенку лезть, ощущая себя грешником, осужденным средневековыми инквизиторами на хождение по раскаленным лемехам.
Впору было хоть на руках идти, и когда я все же дополз до дому, то не расплакался от жалости к себе лишь потому, что не переставая стонал от боли.
Мой хозяин, лесник Вавера — я обосновался в дальнем лесничестве на самом стыке чешской и немецкой цивилизаций,— поморщился, глядя на мои пятки, и проронил весьма сочувственное «хм!», что означало крайнюю степень сострадания, заметив, что лучшее средство в таких случаях — оленье сало, на худой конец косулье. Он порылся в своих запасах и принес его. «Фью-фью!» — присвистнул Вавера, глядя, как я осторожно смазываю самый болезненный волдырь, в котором, как в ватерпасе, бегал пузырек воздуха.
— А знаете, Вавера, отчего я так пострадал? Да оттого, что воловья обувь — это вам не козловая...
Вавера подобрал мою туфлю, со знанием дела пощупал подъем и сочувственно заявил:
— Истинная правда!
Ему нравился тот современный чеканный чешский язык, который вошел в моду после переворота 1.
Благодаря Ваверову снадобью к утру от волдырей не осталось и следа, но потертости ног вспухли и воспалились, что привело меня в полное уныние.
Уж не смазывает ли Вавера свои «ланкастеры» 2 после чистки тем же косульим салом, подумал я, ибо в таком случае сало далеко не стерильно, а к полудню твердо решил обратиться к доктору.
Для осуществления этого намерения, однако, надо было три часа идти пешком, о чем не могло быть и речи, или же выдержать час езды, если б нашлась подвода.
1 Имеется в виду образование Чехословацкой республики в 1918 г после распада Австро-Венгерской монархии
2 Охотничьи ружья марки «Ланкастер»
Вавера высмеял меня сперва за то, что я намерен обратиться к доктору по сущему пустяку, а еще пуще за мысль о подводе — да, «истинная правда что внизу, в деревне, мол, «имеется целый ряд подвод», но «надо со всей откровенностью заявить», что, задумай я воспользоваться одной из них «с целью передвижения», мне придется запрячь в подводу коров и «перемещаться на коровах»... Подумав немного, этот новоявленный юморист добавил:
— Да и к чему ехать в город, если доктор живет в десяти минутах ходьбы от нас!
— Скажите где, умоляю!
— На Шоуфаровой лесопилке, брат Шоуфарки,— ответил Вавера.— Хотя — что он есть, что нет его... с тех пор, как он не практикует.
— Шоуфарова лесопилка? Что-то не слыхал о такой. Где это?
— А вон там — через гряду перевалить, и вниз, как к Боршову идти.— Широким махом назад Вавера описал кончиком трубки порядочную дугу в сторону Шоуфаровой лесопилки и ближайшего горного кряжа на немецкой стороне, поросшего густым лесом — так было отмечено это место на моей карте — немецкий край!
Хоть это совсем рядом, я там никогда не был, да и не тянуло меня туда...
— Он что, немец, этот врач?
— Не столько он, сколько Шоуфарка, сестра его. Но он хуже немца: выгонит всякого, кто по-городскому одет, примет — и то не всегда — только здешнего жителя, к тому же самого бедного, не важно, чех он или немец... Крейцера не возьмет, но я все равно не пошел бы к этому нелюдиму.
— Он, наверное, в годах? — поинтересовался я.
— Трудно сказать, я его сроду не видел так близко, как, к примеру, вас, пан профессор. Он, конечно, в годах, но, может, помоложе пана профессора,— сказал Вавера, окинув меня оценивающим взглядом, отнюдь не желая польстить мне.
— Доктор тут вроде как на пенсии. В саду у них дети малые бегают; вдова Шоуфарка, старуха, разве что теткой им приходится, но есть на лесопилке женщина, вроде годящаяся им в матери, хоть и выглядит слишком молодо — правда, издали.
— Он, выходит, женат?
В ответ на этот вопрос подбоченившийся было Вавера на минуту поднес левую руку к высоко вскинутым бровям и бессильно уронил ее, издав суховатый смешок — «хе!».
И тут же последовало объяснение:
— О свадьбе на лесопилке никто не слышал и видать ее не видывал, но деток там уже не меньше двух, однако и крестин никаких не было — не очень-то хозяин в ладах с попами да с властями.
— А может молодую хозяйку он с собой привез...
— То-то и оно, что она тут жила еще до того, как он перебрался сюда на жительство.— В'авера умел выражаться не только чеканно, но и деликатно.
— Загляну-ка я к ним, пожалуй!
— Попытаться можно,— пожал плечами Вавера,— но нелюдим он редкостный.
Судя по всему, доктор этот — довольно странный жук, не исключено, что редкой породы, а поскольку я по профессии энтомолог, и, не хвастая, признаюсь, страстный, и поскольку я изучил, определил и классифицировал уже порядочное количество «жуков» среди человеческих особей, то тут же возмечтал познать и сей загадочный экземпляр.
Мы вышли вместе с Ваверой, который как раз направлялся в обход по лесничеству. Я пошел в шлепанцах, едва справляясь с умеренным.
На вершине гряды за межевыми столбами вдруг оборвались лесопосадки восьмидесятилетней давности — владения Ваверы, простиравшиеся по северному склону.
Перед нами к югу спускался ухоженный подлесок.
— Эти рождественские елочки — территория лесопилки,— пояснил Вавера,— полоска-то всего деревцев в сорок, а ходят за ними словно за олеандрами... Только проку от них мало. А какие поля тут испокон веку были — овес да картофель, но как вышел срок аренды — доктор взял и насадил елей. Раньше-то в ту сторону вела от нас широкая дорога, так доктор обузил ее до тропки, теперь по ней только что с тачкой и проедешь. Понятное дело, наш-то граф не мог такого стерпеть, вот и судятся, сколько стоит этот лесок... Ну, я бы еще проводил пана профессора, однако на чужую территорию — ха-ха-ха! — с ружьем на плече и шагу не сделаю!
— Ничего, как услышу — пойду на звук пилы.
— Где там!— Вавера чиркнул спичкой и только после того, как зажег и хорошенько раскурил свеженабитую деревянную трубку, продолжил:
— Заглянул бы сюда пан профессор этак годика три-четыре назад — тогда у Шоуфаров работа кипела вовсю, пилили доски на гробы для военных госпиталей в округе до самой Праги. Это когда пан доктор еще у себя дома нарасхват был. Но задолго до переворота у Шоуфаров перестали пилить. Да и нечего было: загорелись там как-то раз опилки, все штабеля досок до самой реки выгорели. Не будь липы, что прикрыла дом — и тому бы не сдобровать... Да вы, пан профессор, не заблудитесь. Прямо по дорожке вниз, вон туда, где из-за последнего рядка деревцев прямо на нас выглядывает окошко.
Вавера указал на тропинку, бежавшую посреди лесочка длинным прямым коридором со всей строгостью чаровницы-недотроги и сходившуюся в одной точке там, внизу, где Вавера углядел окно.
А я, как ни пялил глаза, все равно окна не увидел.
Облачко табачного дыма, оставленное лесником, уже рассеялось, когда я начал спускаться вниз.
Это выглядело очень торжественно.
Я ковылял меж строгих рядов юных, одетых в зелень красавиц, изящным застывшим жестом протягивавших друг дружке руки, но лишь их зеленые платьица, фасоном напоминавшие парадные одежды придворных корейских танцовщиц, соприкасались каймами — прелестные елочки, как на подбор, стоящие каждая на своем, только ей отведенном месте, словно гимнастки «Сокола» на слете.
Я понял суть Ваверовой иронии насчет разведения олеандров — ему казалось, что подлесок рождественских елочек пестуется в знак протеста графу, признававшему исключительно солидное хвойное хозяйство.
С первого же взгляда было ясно, что елочки высаживал скорее садовник, чем лесник,— недоставало лишь ограды и посыпанных песком дорожек. Ничего этого здесь не было, зато сеть канавок, защищавших склон от губительных ливней, была густа и аккуратна, во всем чувствовалась забота, которая не терпит ни одной сухой веточки, тем более лишайника или паутины.
Тропинка, поросшая чуть поникшей лесной травой, казалась истинным бальзамом для моих истерзанных ног.
Наконец и я разглядел окно, смотрящее на лесной коридор; само строение было настолько мрачным, что еловая зелень вырисовывалась на его стенах светлым узором.
Внизу горная речка шумно спорила со своим каменистым руслом, и одновременно с ее ропотом доносился до меня терпкий аромат садовых цветов.
Сад нарочито обращал на себя внимание зеркальными шарами, украшавшими его и бросавшими в лес ослепительные отблески; но вот из-за трехметровых деревьев, из-под огромной липы, вынырнул настоящий лесной дом, хотя и одноэтажный, зато по-хозяйски обширный, сверху донизу обшитый тесом, почерневшим от времени.
Он стоял за речкой и вместе с неогороженным садом являл собой утеху взору.
Некоторое время я любовался видом, открывшимся с лесной тропы, затем шагнул через ров на проселочную дорогу, выбегающую прямо из-под рощицы, но едва я подошел к речушке и загляделся на ее бурное течение, мне тотчас почудилось, что дом с садом на другом берегу стремительно понеслись прочь — настолько сильным оказался обман зрения, вызванный потоком диких волн.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
Послышались два-три растерянных вскрика. Кого-то из солдат нарядили за плащом, через минуту он вернулся и накрыл тело казненного, но сперва ногой запахнул еще дымящийся китель на его груди.
Потом скомандовали «на молитву», священник, по русскому обычаю, сказал краткую речь. Офицер развернул к сотне свою лошадь и собрался было отдать команду, но пошатнулся — едва успели подхватить. Сотню пришлось увести с плаца другому офицеру.
В углу, обшитом тесом, остался только плащ, из-под которого торчали длинные ступни ног Леманинского. Возле него поставили часовых.
Когда к убитому подошел мой дядя, надзиратель приподнял плащ и заметил:
— Прекрасно сработано, ваше благородие, отлично стреляли, молодцы!
И в самом деле. Одна из пуль проломила череп, да так, будто лоскут кожи свесили с края стола, другая засела в скуле, и в маленьком отверстии виднелись звездочки раскрошенных костей, третья раздробила ключицу, а четвертая, опалившая китель, угодила прямо в сердце.
Я вышел на улицу и в ужасе смахнул с ботинок мелкие опилки, прилипшие на месте казни. У лазарета на валу горько пахло пороховой гарью. Не помня себя от негодования, я выбежал за стены крепости.
Роса на траве сверкала в лучах солнца, встающего из-за холма. С переливчатыми трелями возвращался из лазоревой прогулки жаворонок, наверняка тот самый, что улетел за вал, когда выводили на казнь Леманинского... 1
Аптекарь умолк, и никто не проронил ни слова, на лицах многих присутствующих застыли напряжение и скорбь, даже картежники, прекратив игру, сидели молча.
Какое-то время стояла робкая тишина, которую внезапно нарушил голос профессора Лепаржа:
— Ваш случай вовсе не доказывает правомерность смертной казни!
Старый аптекарь решил нацепить на нос очки, при словах профессора руки его на мгновение застыли у самого лица; бросив на Лепаржа острый сверлящий взгляд, он взял со стола газеты и, по обыкновению, погрузился в чтение. Отчаянный спорщик Лепарж так и не понял, что же собственно хотел доказать аптекарь своим повествованием.
(1897)
1 Случай, здесь рассказанный, произошел на самом деле. Однако не в русской крепости Н., куда автор перенес его по своим соображениям, но в Оломоуце в 1885 г. В качестве репортера автор сам был свидетелем этой смертной казни. (Примеч. автора.)
Эксперимент
Прошлым летом случилось мне однажды не без горечи припомнить сладчайшего из циников — Генриха Гейне. На память пришла строка из его «Книги песен», с меланхолическим пафосом повествующая о страшных муках, едва не сломивших поэта. Он все же вытерпел их, но «не спрашивайте, как». Мужественный страдалец сочинил эти стихи отнюдь не в своей «матрацной могиле»1, но на гамбургском балу, и муки, которые доводили его до отчаяния, не имели ничего общего с сердечными, ибо причиной их были слишком тесные штиблеты.
Мои тогдашние туфли, навеявшие подобные реминисценции, вовсе не жали, а, напротив, являли собой насмешку над впору подогнанной обувью и были товаром фабричного производства. Поначалу я преспокойно шагал в них в гору по дороге, ведущей к густому лесу, но когда подъем стал круче, я вынужден был воздать должную похвалу изобретательности испанских инквизиторов, и в частности их гениальной идее испанского сапога, ибо сполна постиг смысл древней заповеди пыточного права: вытерпевший дыбу оговорит себя, как только ноги его охватят голенища испанских сапог. Мои фабричные туфли были, правда, со шнурками и без голенищ, однако могли бы занять достойное место в музее орудий пыток, что под туристическим павильоном на Петршине, если учесть, во что превратили они мои легкоуязвимые ступни и пятки.
1 Здесь автор цитирует Г Гейне, который в трагические годы своей жизни (1848—1858), прикованный болезнью к постели, так называл свое ложе
Именно тогда я впервые вынужден был вернуться с полпути и отказаться от покорения здешнего Эвереста, вершины столь любимых мною гор. Весьма логично, что когда я шел под гору, тяжесть пытки приняли на себя пальцы ног, и, выйдя на шоссе, я от боли готов был на стенку лезть, ощущая себя грешником, осужденным средневековыми инквизиторами на хождение по раскаленным лемехам.
Впору было хоть на руках идти, и когда я все же дополз до дому, то не расплакался от жалости к себе лишь потому, что не переставая стонал от боли.
Мой хозяин, лесник Вавера — я обосновался в дальнем лесничестве на самом стыке чешской и немецкой цивилизаций,— поморщился, глядя на мои пятки, и проронил весьма сочувственное «хм!», что означало крайнюю степень сострадания, заметив, что лучшее средство в таких случаях — оленье сало, на худой конец косулье. Он порылся в своих запасах и принес его. «Фью-фью!» — присвистнул Вавера, глядя, как я осторожно смазываю самый болезненный волдырь, в котором, как в ватерпасе, бегал пузырек воздуха.
— А знаете, Вавера, отчего я так пострадал? Да оттого, что воловья обувь — это вам не козловая...
Вавера подобрал мою туфлю, со знанием дела пощупал подъем и сочувственно заявил:
— Истинная правда!
Ему нравился тот современный чеканный чешский язык, который вошел в моду после переворота 1.
Благодаря Ваверову снадобью к утру от волдырей не осталось и следа, но потертости ног вспухли и воспалились, что привело меня в полное уныние.
Уж не смазывает ли Вавера свои «ланкастеры» 2 после чистки тем же косульим салом, подумал я, ибо в таком случае сало далеко не стерильно, а к полудню твердо решил обратиться к доктору.
Для осуществления этого намерения, однако, надо было три часа идти пешком, о чем не могло быть и речи, или же выдержать час езды, если б нашлась подвода.
1 Имеется в виду образование Чехословацкой республики в 1918 г после распада Австро-Венгерской монархии
2 Охотничьи ружья марки «Ланкастер»
Вавера высмеял меня сперва за то, что я намерен обратиться к доктору по сущему пустяку, а еще пуще за мысль о подводе — да, «истинная правда что внизу, в деревне, мол, «имеется целый ряд подвод», но «надо со всей откровенностью заявить», что, задумай я воспользоваться одной из них «с целью передвижения», мне придется запрячь в подводу коров и «перемещаться на коровах»... Подумав немного, этот новоявленный юморист добавил:
— Да и к чему ехать в город, если доктор живет в десяти минутах ходьбы от нас!
— Скажите где, умоляю!
— На Шоуфаровой лесопилке, брат Шоуфарки,— ответил Вавера.— Хотя — что он есть, что нет его... с тех пор, как он не практикует.
— Шоуфарова лесопилка? Что-то не слыхал о такой. Где это?
— А вон там — через гряду перевалить, и вниз, как к Боршову идти.— Широким махом назад Вавера описал кончиком трубки порядочную дугу в сторону Шоуфаровой лесопилки и ближайшего горного кряжа на немецкой стороне, поросшего густым лесом — так было отмечено это место на моей карте — немецкий край!
Хоть это совсем рядом, я там никогда не был, да и не тянуло меня туда...
— Он что, немец, этот врач?
— Не столько он, сколько Шоуфарка, сестра его. Но он хуже немца: выгонит всякого, кто по-городскому одет, примет — и то не всегда — только здешнего жителя, к тому же самого бедного, не важно, чех он или немец... Крейцера не возьмет, но я все равно не пошел бы к этому нелюдиму.
— Он, наверное, в годах? — поинтересовался я.
— Трудно сказать, я его сроду не видел так близко, как, к примеру, вас, пан профессор. Он, конечно, в годах, но, может, помоложе пана профессора,— сказал Вавера, окинув меня оценивающим взглядом, отнюдь не желая польстить мне.
— Доктор тут вроде как на пенсии. В саду у них дети малые бегают; вдова Шоуфарка, старуха, разве что теткой им приходится, но есть на лесопилке женщина, вроде годящаяся им в матери, хоть и выглядит слишком молодо — правда, издали.
— Он, выходит, женат?
В ответ на этот вопрос подбоченившийся было Вавера на минуту поднес левую руку к высоко вскинутым бровям и бессильно уронил ее, издав суховатый смешок — «хе!».
И тут же последовало объяснение:
— О свадьбе на лесопилке никто не слышал и видать ее не видывал, но деток там уже не меньше двух, однако и крестин никаких не было — не очень-то хозяин в ладах с попами да с властями.
— А может молодую хозяйку он с собой привез...
— То-то и оно, что она тут жила еще до того, как он перебрался сюда на жительство.— В'авера умел выражаться не только чеканно, но и деликатно.
— Загляну-ка я к ним, пожалуй!
— Попытаться можно,— пожал плечами Вавера,— но нелюдим он редкостный.
Судя по всему, доктор этот — довольно странный жук, не исключено, что редкой породы, а поскольку я по профессии энтомолог, и, не хвастая, признаюсь, страстный, и поскольку я изучил, определил и классифицировал уже порядочное количество «жуков» среди человеческих особей, то тут же возмечтал познать и сей загадочный экземпляр.
Мы вышли вместе с Ваверой, который как раз направлялся в обход по лесничеству. Я пошел в шлепанцах, едва справляясь с умеренным.
На вершине гряды за межевыми столбами вдруг оборвались лесопосадки восьмидесятилетней давности — владения Ваверы, простиравшиеся по северному склону.
Перед нами к югу спускался ухоженный подлесок.
— Эти рождественские елочки — территория лесопилки,— пояснил Вавера,— полоска-то всего деревцев в сорок, а ходят за ними словно за олеандрами... Только проку от них мало. А какие поля тут испокон веку были — овес да картофель, но как вышел срок аренды — доктор взял и насадил елей. Раньше-то в ту сторону вела от нас широкая дорога, так доктор обузил ее до тропки, теперь по ней только что с тачкой и проедешь. Понятное дело, наш-то граф не мог такого стерпеть, вот и судятся, сколько стоит этот лесок... Ну, я бы еще проводил пана профессора, однако на чужую территорию — ха-ха-ха! — с ружьем на плече и шагу не сделаю!
— Ничего, как услышу — пойду на звук пилы.
— Где там!— Вавера чиркнул спичкой и только после того, как зажег и хорошенько раскурил свеженабитую деревянную трубку, продолжил:
— Заглянул бы сюда пан профессор этак годика три-четыре назад — тогда у Шоуфаров работа кипела вовсю, пилили доски на гробы для военных госпиталей в округе до самой Праги. Это когда пан доктор еще у себя дома нарасхват был. Но задолго до переворота у Шоуфаров перестали пилить. Да и нечего было: загорелись там как-то раз опилки, все штабеля досок до самой реки выгорели. Не будь липы, что прикрыла дом — и тому бы не сдобровать... Да вы, пан профессор, не заблудитесь. Прямо по дорожке вниз, вон туда, где из-за последнего рядка деревцев прямо на нас выглядывает окошко.
Вавера указал на тропинку, бежавшую посреди лесочка длинным прямым коридором со всей строгостью чаровницы-недотроги и сходившуюся в одной точке там, внизу, где Вавера углядел окно.
А я, как ни пялил глаза, все равно окна не увидел.
Облачко табачного дыма, оставленное лесником, уже рассеялось, когда я начал спускаться вниз.
Это выглядело очень торжественно.
Я ковылял меж строгих рядов юных, одетых в зелень красавиц, изящным застывшим жестом протягивавших друг дружке руки, но лишь их зеленые платьица, фасоном напоминавшие парадные одежды придворных корейских танцовщиц, соприкасались каймами — прелестные елочки, как на подбор, стоящие каждая на своем, только ей отведенном месте, словно гимнастки «Сокола» на слете.
Я понял суть Ваверовой иронии насчет разведения олеандров — ему казалось, что подлесок рождественских елочек пестуется в знак протеста графу, признававшему исключительно солидное хвойное хозяйство.
С первого же взгляда было ясно, что елочки высаживал скорее садовник, чем лесник,— недоставало лишь ограды и посыпанных песком дорожек. Ничего этого здесь не было, зато сеть канавок, защищавших склон от губительных ливней, была густа и аккуратна, во всем чувствовалась забота, которая не терпит ни одной сухой веточки, тем более лишайника или паутины.
Тропинка, поросшая чуть поникшей лесной травой, казалась истинным бальзамом для моих истерзанных ног.
Наконец и я разглядел окно, смотрящее на лесной коридор; само строение было настолько мрачным, что еловая зелень вырисовывалась на его стенах светлым узором.
Внизу горная речка шумно спорила со своим каменистым руслом, и одновременно с ее ропотом доносился до меня терпкий аромат садовых цветов.
Сад нарочито обращал на себя внимание зеркальными шарами, украшавшими его и бросавшими в лес ослепительные отблески; но вот из-за трехметровых деревьев, из-под огромной липы, вынырнул настоящий лесной дом, хотя и одноэтажный, зато по-хозяйски обширный, сверху донизу обшитый тесом, почерневшим от времени.
Он стоял за речкой и вместе с неогороженным садом являл собой утеху взору.
Некоторое время я любовался видом, открывшимся с лесной тропы, затем шагнул через ров на проселочную дорогу, выбегающую прямо из-под рощицы, но едва я подошел к речушке и загляделся на ее бурное течение, мне тотчас почудилось, что дом с садом на другом берегу стремительно понеслись прочь — настолько сильным оказался обман зрения, вызванный потоком диких волн.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31