Не прошло и дня, как Люцка нанесла ей еще один удар, да такой, что Реза буквально едва на ногах устояла.
Сломя голову влетела Люцка в кухню и на пороге столкнулась с неповоротливой кухаркой, чинно направлявшейся к заутрене. За всю свою жизнь старуха не пропустила в рождественский пост ни одной ранней литургии.
Вцепившись в девушку, чтобы не рухнуть, Реза втащила ее в кухню, тяжко дыша и не в силах выдавить из себя ни слова по двум причинам. Во-первых, от самой Люцки веяло неподдельным ужасом, а во-вторых, удар пришелся аккурат Резе под дых, куда уж тут Прикрикнуть на негодницу! Поэтому она молча попыталась выдворить ее за порог.
— Помогите мне, ради бога! — запричитала Люцка еще в кухне, но последние слова: — Я сойду с ума, если...— прокричала уже на лестнице.
Впрочем, не успела она объяснить, из-за чего, собственно, сойдет с ума, как кухарка, заткнув ей рот, втянула ее обратно в кухню. Дверь, только что захлопнутая, широко распахнулась, и яркий свет озарил полутемную комнату.
— Успокойтесь, пани Левова! — защебетала Реза с притворной улыбкой.— Все в порядке, пани Левова!.. Старая сплетница! — ворча, добавила она, когда любопытная дворничиха, часто подменявшая служанок, закрыла за собой дверь, ничего интересного не обнаружив.— Помяни мое слово: хозяйка и носу не успеет высунуть из своих хором — эта ей все выложит!
И тут же набросилась на свою подопечную:
— Кой черт ты заявилась сюда в такую рань? Шести нет...
— Пани Реза, ради всего святого, помогите, иначе я просто с ума сойду,— на новый лад, еще горестнее, затянула Люцка.
— Роток застегни, весь дом перебудишь! А хозяйка ни о чем знать не должна... Я кому вчера говорила — жди, тебе извещенье пришлют, когда и куда явиться!
— Не могу я, не пойду больше в ваши Страшницы,— заныла Люцка, когда они вышли на улицу.— С тех пор как вы пристроили меня к своей сестре, мне так и мерещится, что молодой хозяин ходит за мной по пятам и только и жаждет заполучить то, «без чего ему не жить»... А сегодня ночью прямо наважденье какое-то, сил нет! Он ведь знает, что я решилась, и теперь не успокоится, пока не добьется своего! Ровно упырь, который терзает по ночам простых смертных, пока тело его спит, остывая потихоньку, и остынет навеки, коли вовремя не воротится! А до Страшниц, между прочим, дальше идти, чем сюда, на кухню... Потом просыпается утром, несчастный, и понятия не имеет, ни где он был, ни что с ним приключилось!
— Куда несешься как угорелая?! Не угнаться мне... Посмотрим, как ты побегаешь в шестьдесят семь лет, коли доживешь... Ты позавтракать-то позавтракала? Ведь в пятом часу из Страшниц-то вышла...
— До того ли мне было! Да и как там позавтракаешь? Во всем доме так уксусом воняет, что глаза на лоб лезут, ни о какой еде и думать не хочется! Ни за что на свете в Страшницы не вернусь, пани Реза, я от вас ни на шаг теперь, пани Реза, пока не вызовут на операцию, еще одна такая ночь — и я, пани Реза, под трамвай брошусь или наглотаюсь спичек!
— Как бы они у вас, барышня, поперек горла не встали! — раздался сзади молодой, смешливый голос.
Реза и Люцка обернулись и вынуждены были расступиться, пропуская Ирку, щуплого ученика пекаря, горбившегося под широченным коробом со свежей выпечкой. Парнишка ловко проскочил между кумушками и с хохотом понесся дальше.
— Ох уж этот паршивец! — закипятилась кухарка и крикнула ему вслед: — Эй ты, чучело, дождешься у меня, я из твоей башки всю муку вытрясу!
Однако аромат свежих булочек быстро изменил направление ее мыслей.
— Постой-ка,— не сделав и десяти шагов, остановила она Люцку перед приземистым, одним из самых старых на Смихове зданий с пивной в полуподвальном этаже. За стеклянной дверью, освещенной неярким пламенем коптилки, несколько ступенек вело вниз.
Плутовски выждав, пока старуха приковыляет поближе, Ирка, не став слушать ее увещеваний, распахнул, чертенок, дверь и, сверкая босыми пятками, в спадающих с ног шлепанцах, сбежал по ступенькам, исчезнув в глубине. Кухарка, невзирая на то, что по возрасту ей не пристало играть в пятнашки, ринулась за ним.
Озорным, громким смехом Ирка, совсем еще мальчишка, выразил свое одобрение появившейся вслед в пивной Резе и прямо-таки ворвался в гущу бурно приветствовавших его почтальонов и железнодорожников. Они уже ждали его — он приносил им большую часть завтрака.
Но даже в этой толпе Ирка не чувствовал себя в полной безопасности и потому, проворно сняв короб с плеч, спрятался за ним, продолжая смеяться, правда, уже не так весело.
Ранние посетители погребка Полачека затихли, увидев, что необъятных размеров старуха, мотая головой, надвигается прямо на них.
— Не намерена я за тобой гоняться, хоть и пора отодрать тебя за уши! Право слово, ежели суждено
тебе на виселице болтаться, никуда ты от нее не денешься, балабол,— произнесла Реза вовсе не зло, что, впрочем, отличало обычно всякую ее ругань.
Не тронув Ирку, она взялась за короб, с видом знатока ощупала пару рогаликов покрупнее, называемых потому «жердинами», и, найдя их достаточно упругими, взяла, несмотря на возмущенные возгласы Ирки:
— У меня все сосчитано, пани Реза!
— Цыц, малявка! — хмыкнула кухарка, подавая деньги.— На, держи за работу!
— Утро доброе, пани Реза! — подошел хозяин погребка пан Полачек и, увидав, что кухарка заплатила парню за два рогалика ровно столько, сколько у него платят за один (эта разница и составляла как раз его ежедневный доход), добавил: — У меня каждый рогалик стоит пятьдесят геллеров, уважаемая!
— Кто дорожится — у того товар залежится! — защищалась Реза.— Вы что, не видели, что я рогалики купила, покуда они еще не были ваши, пан Полачек! Их тогда еще до прилавка не донесли, пан Полачек!
— А чем мы хуже? Давай и нам по той же цене! — зашумел кто-то из посетителей, но прежде, чем успели расхватать рогалики за полцены, пан Полачек под всеобщий смех в мгновение ока перенес корзину за стойку.
— Вы меня так по миру пустите, пани Реза! — запротестовал он.
— Можно подумать, убудет вас из-за двух рогаликов! — изгалялась Реза.— Завтра, как пойду к заутрене, верну вам ваши поганые булки!
— Это пани Реза, кухарка наших поставщиков,— объяснил посетителям Полачек.
— Да кто ж ее, холеру языкастую, не знает! — раздалось ему в ответ.— Она ж на рынке любой торговке рот заткнет!
Реза, пропустив замечание мимо ушей, повернулась к выходу и гаркнула сердито — аж голос перехватило:
— Долго тебя еще ждать?!
Посетители невольно обернулись — на самом верху лестницы стояла Люцина, черноглазая пышечка в голубой вязаной кофте и повязанном вокруг головы красно-белом пестром платке, из-под которого, точно виноградные гроздья, свешивались три густых черных завитка — один со лба до самой переносицы, два других по вискам.
— Вот те на-а! — ахнул кто-то из почтарей.
— Смелей, барышня,— зазывал ее Полачек,— никто вас тут не тронет, мы все люди семейные...
Люция, казалось, только и ждала этих слов. Торжественно, с выражением скорбной сосредоточенности на лице спускалась она вниз, своим видом напоминая принесенную в жертву Богу дочь вождя израилева, которая накануне смерти сошла с гор, оплакивая свою, теперь уже никому не нужную девственность... И хотя ни сама Люцина, ни остальные участники завтрака, состоявшего из рогаликов и крепкого ликера, именуемого завсегдатаями просто «чертом», не имели ни малейшего представления о печальной истории дочери Иеффая, трагическое выражение на лице девушки, не скрываемое даже буйным румянцем и, напротив, подчеркиваемое по-детски алыми, обиженно подобранными губками, лишило дара речи этих всякое повидавших в жизни работяг, и все их словечки, уже готовые было сорваться с языка в адрес новоявленной красотки, так и остались невысказанными.
Вообще-то девушки в пивной Полачека не были редкими гостьями: торговые люди, приезжавшие на пражский рынок по збраславскому тракту, останавливались перекусить именно здесь. Но этот случай был совершенно особый и, можно сказать, загадочный. Немало способствовала такому впечатлению и старая добрая приятельница Люцки, печально и сочувственно качавшая головой за ее спиной.
В погребке вдруг стало по-молитвенному тихо.
Ни слова.не говоря, кухарка подняла перед носом хозяина два пальца.
— Две рюмки? — переспросил он, берясь за бутылку «черта», которым привык потчевать всех посетителей.
— Давайте, чего там! — видать, и впрямь одолела Резу кручина...
Полачек выставил на стойку две полные рюмки крепкого ликера, небезопасного для новичков.
— Ну, Люцина, пей же! — подтолкнула ее Реза. Люцка взяла рюмку, целомудренно коснулась ее
детскими губами и, запрокинув голову, разом выпила, нет, буквально влила ее в себя.
— Вот это я понимаю! — донесся откуда-то сзади мощный бас, и тотчас заведение Полачека ожило, наполнившись привычным весельем.
Люцина лишь презрительно дернула уголками рта.
По сравнению с можжевеловкой, которую дома гнал отец, ликер Полачека показался ей росой, нектаром клеверным, хотя Реза все еще смаковала каждый глоток, причмокивая от удовольствия. На сенокосе в четвертом часу утра, на траве, сплошь покрытой ледяной там, в предгорье, росой, глоток можжевеловки да ломоть хлеба часто служили единственным завтраком, а то и обедом для всей семьи.
— На! — Реза протянула ей рогалик. Жадность, с которой набросилась на него Люцина,
не слишком вязалась с только что произведенным ею впечатлением.
Ирка отсчитал положенное количество булок в корзину Полачека и пошел к выходу, придерживая короб так, чтобы, в случае чего, он защитил его от кухарки.
— Вот видите, барышня,— улыбнулся он, проходя мимо Люцки,— все же рогалик съедобнее будет, чем спички-то, а?
При этом от него не ускользнуло едва заметное движение кухаркиной .руки, готовой, наконец, отвесить парню то, что, по ее мнению, давно ему причиталось.
Однако Ирка сделал вид, что понял жест иначе: он схватил Резу за правую руку и принялся изо всех сил трясти ее:
— До свиданья, пани Реза! Счастливо оставаться, целую ручки!
Так весело закончилась история; под всеобщий хохот обе дамы направились к выходу из погребка, где кухарка так неожиданно угостила служанку ох каким завтраком...
— Ты на них не серчай! Путейцы народ такой! А зла тебе не желают,— успокаивала Реза Люцину, впрочем, напрасно: мысли той были заняты совсем другим.
— А я ведь вчера видела Дольфи эту самую...— вдруг сказала Люцка с той скорбной ноткой в голосе, которая появилась у нее после исповеди.
— Да как ты ее видела, ежели и в лицо-то не знаешь? — махнула рукой Реза.
— Да она это была, она! — настаивала Люцка.— Утром вчера иду в Страшницы, а она, видно, за молоком вышла и была во всем домашнем, только боа на шею наброшено...
Люцка поперхнулась — большой кусок рогалика, поглощаемого всухомятку, застрял в горле.
— Смотри зоб кашлем не надорви, а не то этот пап-шивец, чего доброго, окажется прав!
— ...да на голове кисея такая, чисто паутинка, волосы по бокам чуть выбиваются... Точь-в-точь наподобие покрывала для дароносицы в костеле...
— Гм, ежели она к молочнице шла, что напротив казармы, значит, Дольфи... Они там завсегда молоко берут. И вуалетку эту она себе недавно заказала... Так, выходит, Дольфи тебе понравилась?
— Еще бы, прямо копия Лурдской Божьей Матери, я еще поглядела, где у нее там розы в ногах... Вылитая Дева Мария! Я даже подумала: не уйти ли мне в монастырь Лурдской Божьей Матери, если они все-таки поженятся? Кого, как не Ее, нужно прежде всего благодарить...
Тихий голосок Люцки трепетал от блаженства, она едва сдерживала восторженные слезы, и вдруг, сунув в рот остаток рогалика, словно на землю спустилась:
— Вот-те на, пани Реза, вы ж меня обратно в пекарню ведете... Нам разве в эту сторону?
— К заутрене мы уже вряд ли успеем... На, бери еще,— кухарка протянула Люцке надкусанный рогалик.
Та и от него не отказалась. На углу Реза остановилась.
— Значит, так,— заявила она решительно.— Погуляй-ка по Влтавской улице, вон до того угла и обратно, покуда я кое за кем сбегаю, иначе ты у меня совсем свихнешься, девочка ты моя!
Не меньше получаса бродила Люцка по улице, давно доев рогалик, когда показалась наконец пролетка и, медленно подъехав к ней, остановилась.
Дверцы шумно распахнулись, и из коляски, с трудом нащупав ногой ступеньку, вывалилась Реза.
Люцка еще не успела ничего толком сообразить, как следом показался Рудольф Могизл.
1 Люцка имеет в виду так называемый кибор, то есть чашу для хранения Святых Даров, которая по церковным правилам должна быть закрыта специальным белым покрывалом. Когда-то давно наши прабабушки, перестав носить золотые чепцы, даровали их костелам, где из них и кроили покрова с золотой бахромой для кибора. (Примеч. автора.)
На улице по-прежнему стояла тьма, сквозь которую едва пробивался свет фонаря с пролетки, но черной показалась Люции полумаска на лице молодого человека.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31