— Хитер! — засмеялась Завазелка.— Зарекался кот мышей ловить.
Но глаза их вели совсем другой разговор, нежели уста. Коштял перво-наперво осмотрел ее, как бы составляя опись внешности, и вывод, к которому пришел, выразился у него очень просто. Одним оком. Медленно прищуривал он свой глаз, пока тот совсем не прикрылся, лицо соответственно осклабилось, точно у фавна, но тотчас приобрело выражение умиленное, растроганное, даже с каким-то вызывающим жалость налетом смиренности,— словом, пустил в ход мимику, давно проверенную своим безотказным действием на женщин. Брови Завазелки раз и другой сошлись на переносице, она видела его насквозь и изумлялась. Коштял облизнул нижней губой свои усы словно после смачного глотка, но тут же снова засерьезничал.
— А обче-то наши дела, мои с Завазелом, не так уж плохи...
И он пустился в пространные объяснения, мол, их и не уволили вовсе, а только перевели, а его совсем не из-за баб, а за то, что язык распустил, когда контролер к нему пристал. Он честно и мужественно признался, зачем пожаловал сюда с Завазелом, но в свое оправдание упомянул и о том, что была это Завазелова идея, а не его, с ее помощью они рассчитывали возместить друг другу убытки от такого перевода.
— Пресвятая матерь! — запричитала Завазелова пригожая молодка, услышав о тридцати кронах: и что, дескать, ее благоверный себе думает!
Но Коштял сразу же унял ее.
— Гм-м, затея ета не моя, а евойная, нет так нет, коли так, прощевайте!
— Ну, на неделю-другую ишо куды ни шло! Бросила она это чуть слышно, но когда Коштял, уже
уходя, обернулся, глядь, в Завазелке, о которой говорили — кровь с молоком, осталась, похоже, в эту минуту одна лишь кровь. Пылала она еще сильнее, чем когда вернулась из города.
Коштял перебрался еще до полудня. Принес свои пожитки на ремне, увязанные в зеленую рогожу из солодовни.
Больше всего тому, как гладко все сошло, дивился сам новоиспеченный его хозяин. Рот открывал, словно карп, шире обыкновенного.
А после обеда они вместе уже шлифовали рельсы. Это была самая паскудная из всех путейских работ. Двое рабочих стоят друг против друга, обеими руками ухватив рукоятку тяги с приделанным к ней снизу напильником — тяжеленным, да еще с грузилом,— им-то и шлифуется рельс по мере того, как рабочие перетягивают его на себя туда-сюда. Напильник, само собой, движется под действием собственного могучего веса, но оттого-то и силу надо прикладывать немалую, чтобы поддерживать постоянное его скольжение. Такое выравнивание рельсов проводится время от времени на старых путях, где в местах рельсовых соединений происходит расстыковка.
При этой работе до предела выкладываются все до единого суставы и мускулы, и оба живых мотора сей простой машины по сравнению с металлической ее частью находятся в невыгодном положении, поскольку двигательная сила убывает, а груз остается все тот же; глядишь, рельс и на миллиметр не стерся, а каждая жилка, как говорят о том сами рабочие, так и требует: «Хватит!» И это «хватит» — приказ до того беспрекословный, что его не отменит никакой другой, будь он даже начертан на небесах.
Особенно тяжело приходится новичкам — не легче, чем галерникам, и когда вечером Завазел со своим постояльцем уселись к плетеной миске с горкой картошек, не елось им, и не потому, что сыты были. Оба, дивясь, признались, что из-за болей под лопатками не могут и пальцем шевельнуть, и пришлось им ждать, пока Мариша не почистит картохи, ну, а макать их в масло они уже кое-как приспособились.
Она сама вызвалась и, право слово, услуживала с материнской заботой. Особенно прочувствовал это Коштял, было отчего засовеститься солодовнику, шутя ворочавшему в бродильне пудами. Каждое едва уловимое прикосновение ее ладони, мимолетно отдыхавшей на его руке, ощущалось им с учетверенной силой и трогало в душе струну, о которой он и не подозревал. Коштял, понятно, по сю пору вовсе не вел жизнь святого Алонса, разве что перед покаянием, но присутствие рядом этой пышной женщины с девичьей головкой, маленькими ручками и ножками и юной статью отзывалось в нем чем-то совсем уж нежданным и негаданным.
Будь он, конечно, лирическим поэтом, яснее ясного понял бы, что это за чувство, но и без того отчетливо ощущал теперь стыд за прежние свои любовные делишки и, кажется, все бы отдал, лишь бы ничего такого и в помине не было.
Видать, на первых порах жена приятеля в его понимании была на положении святой, но вряд ли он обоз-
начал это как-то для себя; зато все жилки в нем явственно дрожали, словно телеграфные провода на ветру, хотя сам он был совершенно далек от мыслей и тем паче от желаний, которые прежде возбуждала в нем любая, мало-мальски стоящая того женщина.
Каждому мужчине хотя бы раз в жизни встречается женщина, перед которой он говорит себе: «На колени, братец!» Коштялу ничего подобного в голову не приходило, но все же эта красивая и притом чересчур уж горлопанистая зеленщица казалась ему таким совершенным олицетворением женственности, что он почитал уже за счастье дышать с ней одним воздухом, напоенным запахом сельдерея, петрушки и особенно последних яблок, с весны увядающих кучей в подвале. А может, дело тут было и в умении Завазеловой властвовать, за что товарки по рынку дразнили ее Марией Терезией.
И вот, не успел он оглянуться, как стал для нее не только подданным, но и прямо-таки батраком. Поначалу Коштял чувствовал себя обязанным помогать по дому, в подвале и, конечно же, на огороде. С молчаливой готовностью откликнулся он на ее немую просьбу, и сам хорошо понимая, что нельзя же и вправду за «какую-то тридцатку» кормить такого детину, как он; зато с тем большим правом мог теперь поглубже зачерпывать из общей миски.
И он так старался, что когда прошли две недели испытательного срока, Завазелка ничем не выказала своего несогласия оставить все как было. Скорее у него могли найтись на то причины, ему ведь доставалось больше, чем собственному ее мужу, от этого законченного лодыря не было никакого проку, один только вред — к последнему Завазелка причисляла и помятую траву под сливами у забора, где тот любил поваляться, вернувшись со службы. Со временем оба привыкли к своей каторжной работе, но Коштял, хоть и приходил такой же разбитый, как и Завазел, вечером брался за лейку и кропил ею до тех пор, пока не слышал от Зава-зелки: «Ну, хватит ужо!», а когда она говорила: «Э-э, нет! Сюда надоти ишо ведерок шесть, не мене!» — он приносил десяток. Не то что попервоначалу, когда он старался поскорей отделаться; теперь она сама, наломавшись вместе с ним как следует, окликала его: «Может, будет ужо, Коштял?»
И хотя тот видел, что к его положению ломовой лошади привык даже и Завазел, которому была от это-
го прямая выгода, взбунтоваться ему и в голову не приходило. Мариша ведь тянула лямку с ним наравне, хотя тоже возвращалась из города еле живая, а потом... а потом не было для Коштяла большей услады, чем видеть, как ее молочно-белая кожа в мгновенье ока, стоит ей только склониться над грядкой, заливается густым румянцем — и наоборот, бледнеет, когда, разогнувшись, она бранит Завазела, храпящего на весь сад: «Нет, вы слышите его, лежебока етакого?» И кожа ее, над которой и солнце было не властно, снова светилась молочной белизной. И как же красили ее смоляные волосы, брови и усики! Влажные мелкие пряди ее волос, вьюнками цеплявшиеся за стянутый на затылке девичий узел, вызывали в нем даже какое-то щемящее чувство, долго поначалу непонятное, пока он наконец не решил для себя: он жалеет, что Завазелова жена принадлежит не ему.
Но пришла минута, когда сожаление это разгорелось пожаром, превратилось в желание обладать ею во что бы то ни стало.
Такую перемену в образе мыслей Коштяла, которому Завазелка казалась прежде просто неприкосновенной, вызвал случай, можно сказать, мелкий, а может, и серьезный, но по своей нечаянности прямо-таки роковой.
В одно раннее утро — не было, верно, еще и пяти — очищал Коштял подвал от последних, крепко налипших следов зимних припасов и, видать, не сразу услышал, что Мариша уже какое-то время разыскивает его; трубный ее голос разносился по саду: «Ко-штял!»
Он как раз хотел откликнуться, но тут свет в подвале померк: Завазелка присела враскорячку прямо напротив оконца!
Не надо бы этому случиться, и кабы не случилось, оба жили бы и посейчас, Завазел и Коштял...
— Вы здесе, Коштял, али нет? — крикнула она вниз. И тут разглядела в темноте его лицо, выступившую на нем смертельную бледность и испугалась ровно призрака. Не ожидала она увидеть его так близко у окошка. Молниеносно опустилась на колени, да поздно...
Ярость вырвалась из нее пронзительным, аж подскакивающим на высоких нотах ревом:
— Чего не отзываетесь, ишь, уставилси, срамник етакой! Заставляет искать себе в потемках!
Это было только начало, побагровев от гнева, она наговорила ему много всякого, и «срамник» было самое мягкое из того, что ей на язык взбрело. Когда она, встав, уходила от него садом, в запасе у нее еще немало оказалось и такого, из чего Коштял понял: она догадалась, что с ним, хотя вины его в этом не было. Судя по тому, что Коштял так и не узнал, зачем же Завазелка его звала, чего от него хотела, лука или порея, происшествие надобно было оценить как очень серьезное.
Через минуту тележка ее громыхала по дороге в город.
Час спустя оба, Коштял и Завазел, направились, как обычно, к своим рельсам, они были единственной парой, занимавшейся ремонтом путей; для всей трамвайной сети их окружного города двух работников хватало с лихвой, с другой стороны, и они работой были обеспечены на всю жизнь: пока доровняют пути от одного конца до другого, глядь, пора возвращаться таким же манером обратно.
Завазел — его прозывали также Репяшником — в отличие от других тугоухих любивший побалаболить, особенно когда рядом не было жены, поделился этим грустным выводом насчет их совместного будущего со своим приятелем и уже подставил ухо, чтоб услышать ответ
Но он его не услышал, а увидел: Коштял лишь махнул рукой, отстань, мол, и даже перешел на другую обочину, так что их разделяло теперь во всю свою ширь шоссе, а сделал он это затем, чтобы не влепить ему, не сдержавшись, «разок по морде», если тот еще хоть словом заговорит с ним. Такую бессильную ярость ощутил он вдруг к глухому Маришиному мужу.
Он, Коштял, стреляный воробей из пивоварни, всегда плевал на женщин, а тут вот впервые впал в такое безысходное отчаяние «из-за какой-то бабы».
Завазелу тоже было о чем подумать. Хотя из Мари-шиной ругани он не понял ни слова, но уже по тем звукам, что пробились к нему через усиливающуюся глухоту, свара показалась ему весьма необычной, вот его всю дорогу и тянуло выспросить у приятеля, из-за чего сыр-бор разгорелся Наверняка не из-за пустяка, раз Коштял даже говорить с ним не желает, да еще так отмахнулся, будто хотел дать оплеуху.
Если уж доходит до такой свары с квартирной хозяйкой, то кончиться это может одним из двух: либо
хозяйка выгонит жильца, либо тот сам уйдет. А если ни то, ни другое, значит, отношения у них не такие, как у хозяйки с постояльцем, то-то и плохо. Так собачиться пристало лишь мужу с женой, им-то ведь разойтись не просто. Завазел, как видим, в своих догадках на шаг-другой опережал Маришу и Коштяла, зато благодаря этому он кстати вспомнил свое удивление в первый же день, когда хозяйка и постоялец так легко столковались между собой, и потом непрестанно, с полудня вплоть до конца работы, ломал голову, что бы это значило.
Вдобавок Коштял все время отмалчивался, разве что по делу пару слов бросит, а этого, учитывая унылое однообразие их занятия, куда как мало. Приятель даже взгляда его избегал, а после обеда продолжалось то же самое.
У Коштяла на лице было написано все, что с ним происходит, и Мариша вечером того же дня, вытирая в саду лопаты травой и поглядывая на него снизу вверх, сказала:
— Чего ето вы на мене уставились, бытто людоед? В прошлом годе был один такой на рынке, цыплят и всякую гадость живьем глотал, дак он тоже так смотрел, как намедни вы на мене!
К щекам ее прилила кровь. Сквозь приоткрытые губы сверкнули две белоснежные дуги, а ничто так не оттеняет алый рот, как сверкание зубов.
Она смеется, нет, она насмехается!
— Смотрите, как бы у вас глаз не лопнул, а то и оба два,— ехидничала она, опираясь локтем о колено.— Помните, что господь наказывал: лучче вырвать себе глаз, вводящий во искушение. А идите-ка вы на всякий случай полоть вперед мене.
Он повиновался, как мальчишка, и даже застыдился, ведь это был не столько приказ, сколько настоящий и откровенный выговор.
Под вечер жара сделалась совсем невыносимой, и Завазелка вышла в коротком платье и босиком. На солнце ее согнутые в коленях ноги отсвечивали снежной белизной, а в тени отливали серебром. Прямо и не верилось, что у простой бабы может быть такая белая кожа.
Но главное — Мариша не сердилась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31