— Ну еще бы, господин хороший!
Киоскерша в парке, вязавшая на пороге чулок, подметальщик, да и все подъехавшие вагоновожатые, исключая Перотека — тоже чеха, хоть и всего лишь из Полички,— покатились со смеху, но тут же посерьезнели, потому как сказать «господин хороший» было самым страшным оскорблением, какое в Моравии могли нанести чеху из королевства, а контролер Фор-манек был как раз оттуда.
Но если ганак 1 хотел сделать это оскорбление особенно ядовитым, то он говорил не просто «хороший», но демонстративно на чешский лад мяукнув: «хороши-ий» или даже: «золото-ой мой господин хо-роши-ий». Так вот передразнивали чехов из королевства, вкладывая в это страстный протест моравских ревнителей против чешского якобы криводушия, сказывающегося в подобных выражениях. Самыми же «господами распрекрасными» почитались чехи, засевшие на должностях, какие пристало занимать мораванам.
Такая издевка попала контролеру Форманеку не в бровь, а в глаз. Он словно язык проглотил и сразу же, развернувшись на каблуках, ушел прочь.
Эти племенные препирательства — обычно они начинались шуткой о святом Яне Непомуцком, которого чехи утопили (чтобы иметь возможность вполовину дешевле въезжать в Прагу,— уточнялось при этом), или о последнем из рода Пршемысловичей, которого мораване убили в Оломоуцком замке, или же вопросом-ловушкой, отчего это каждая собака в Моравии приседает, завидев чеха из королевства (из уважения, считали чехи, тогда как мораване были другого, охального мнения), а заканчивались перебранкой с нешуточным исходом — строго преследовались среди служащих, с наказанием зачинщиков, и как раз тот самый «господин хороший» оказался последней каплей в провинностях Коштяла, переполнившей чашу терпения, в результате чего Коштял в один из дней — получилось так, что вместе с Завазелом,— отправился из депо в Гейчин, ремонтировать пути на пригородном участие.
Было это на день святого Марка, солнце сияло как по заказу. Дружные всходы озимых уже подросли и струились под расчесывающим их ветром, а тот торжественно полоскал заодно и красные хоругви геичинского крестного хода, живописно обвивая их вокруг древок.
Небесные высоты были усеяны жаворонками так густо, насколько это не мешало им состязаться, кто дальше всех взлетит и громче всех споет, при этом высотные и певческие их рекорды были выше всяческих похвал. Жаворонки взлетали дугообразно, словно прыгали с одной ступени божия престола на другую, пока не исчезали один за другим в лазури, а вслед за ними
1 Ганак — житель Ганы, этнографической области в Моравии.
и игристый их щебет, так что вскорости слышен он был лишь одному Господу.
Можно предположить, что молитвенному гимну жаворонков об урожае и спасении от градобития небожитель внимал благосклоннее, чем блеянию паствы, которая пела литании всем святым, вторя тому самому гейчинскому землекопу,— сильно хромая, самозабвенно суетился он в толпе; впрочем, жители Гейчина вообще не знали меры и даже при обычных крестных ходах поспешали так, словно им предстояло паломничество по крайности в Мариацель. Преподобному отцу то и дело приходилось растопыривать руки, сдерживая напор прихожан.
Завазел не слышал ни восторженного щебета пернатых, ни непрестанных монотонных воззывов неоперен-ных певцов, осаждавших литаниями всех святых вкупе и каждого в отдельности, причем на последние молитвы возлагались особые надежды; и хотя Завазел ловил не слухом, а, по обыкновению глухих, раскрытым ртом, лицо его выражало полное блаженство.
А как же иначе? Перевод по службе был для него освобождением от ужаса и тоски, которые всегда были с ним бок о бок в трамвае; по натуре покорливый, из тех, что идут на поводу у судьбы, он никогда бы не осмелился подать рапорт о служебной непригодности, а теперь, когда им распорядились без его участия, чувствовал себя на седьмом небе оттого, что случилось это не чересчур поздно. Взгляд его, которым он следил за прискоками охромевшего землекопа, туманился благодарностью, ведь тот не позволил так запросто отдавить себе конечности колесами, прыгал на одной ноге до тех пор, пока Завазела общими усилиями не растормошили прежде, чем случилась беда.
Но что скажет дома его баба? Уж конечно, прознает, а надо сказать, жена была единственным человеком, которого Завазел слышал сразу и безо всякого напряжения — так она умела заставить себя понять.
Зато Коштял бранился за двоих, да так громко, что гейчинцы оглядывались. Завазел, само собой, ничего этого не замечал. Наконец Коштял наклонился и прокричал ему в ухо:
— Тридцать крон, ето ить пятнадцать рейнских золотых, чтоб ты знал! Вот что у нас оттяпали! Али ты уже не пьешь?
— И то сказать, тридцать крон,— отозвался спокойно Завазел.— Да ты что, я — и не пью?
— Дак тебе наплевать, раз ты говоришь об этом запросто, бытто здороваисси?
Завазел развел руками и испустил вздох, в глубине которого не приходилось сомневаться.
— Небось схлопочешь от хозяйки, она тебя, грят, и без того поколачивает почем зря!
Коштял не был бы Коштялом, не подпусти он шпильку.
— Да ето я ей поддаю, черт побери! — вскинулся Завазел, но только так, для видимости.
Но от Коштяла попробуй отвяжись, он был из тех брюзгачей, которые чем им хуже, тем они ехиднее.
— Сказывают, она во-она какая! — Коштял, раскинув руки, обозначил поразительную чрезмерность женщины, о которой знал только понаслышке. Ей ни в жизнь не приходило в голову возить мужу обед, да и возможности такой не было, потому как весь день доводилось сидеть на Верхней площади у зеленного лотка.
— Да отвяжись ты, не бубни! — попросил пощады Завазел.
— Чего тебе переживать,— гнул свое Коштял,— и женат, и хозяйка у тебя такая, что на руках может носить, оно, конечно, если захочет, да ишо и прирабатывает, а я-то холостой, мне и за жилье плати, и за харч, и за бельишко, почесть шестьдесят крон набегает, а тут не было печали, черти накачали — людям на смех еще торчи на путях, рельсы обпиливай!
— Ась? Ты о чем? — спрашивал тугоухий Завазел.
— Пропади все пропадом! — злобился Коштял.— Рельсы, говорю, будем обпиливать. Я ж сквозь землю провалюсь, ежели мене там наши с пивоварни увидят. Эх, чего делать?
— Слушай-ко, Коштял,— Завазел вдруг настроился на утешительный лад.— Слышь, коли к нам судьба,— а главное, моя Мариша,— буде милостива, может ишо подфартить. У тебе на тридцатку мене, у мене на тридцатку мене, а тебе за фатеру надоти платить шестьдесят. А ежли сделать так: ты перебересси к нам и будешь платить за все про все тридцатку? И твоя убыль останется у тебе в кармане, и я бы получил тож на тож!
— Ага, как в той припевке: «Дай мне, бабка, яблоко, буде у нас поровну!» Кабы и твоя Мариша того же захотела, верховодит-то она!
— Да что впустую балабонить, айда к нам, там и поглядим! — уговаривал Завазел; он ни капли не сомневался, что Мариша вытолкает их с Коштялом и с этой их затеей взашей но ему важнее было всего не показываться ей на глаза со своей новостью в одиночку.
Коштял помалкивал и усмехался, вроде бы соглашаясь, и раз уж вплоть до обеда оба были свободны, то и пошли себе дальше уже молча; у Завазела с каждым шагом сердце все больше замирало и совсем ушло в пятки, когда они очутились на месте, у слободского домика, стоявшего при дороге. Коштял отрешенно улыбался.
— Ее ишо дома нет,— малодушно понизив голос, предположил Завазел, но не успел договорить, как послышалось громыханье колес, и из-за поворота дороги, скрытого домами и палисадниками, выкатилась тележка. В нее был запряжен огромный барбос. Он мчался наперегонки с ветром, как только может мчаться голодный пес домой, к полной лоханке хлебова; вместительные плоские короба для овощей подпрыгивали на тележке, грозясь свалиться на дорогу.
Коштял быстро повернул голову в ту сторону, и взгляд Завазела невольно последовал за ним.
— Вона, едет! — выдохнул он.
Рослая, широкая и вообще каких-то незаурядных очертаний особа женского пола в дикой злобе натягивала постромки, напрасно стараясь обуздать пса. Ее зычный голос разносился окрест, брань из нее вылетала ровно из мужика, вперемежку, как ни странно, с детскими всхлипами — в такой ярости она была.
Размахнувшись кнутом, она так сильно хлестнула собаку, что у той, наверное, лопнула шкура. Пес остановился как вкопанный, проглотил высунутый язык, скукожился и, пока его били, не двигался с места. Но с последним ударом снова рванул вперед, да так, что Завазелова за ним поспеть не смогла. Она сделала два-три прыжка и выпустила постромки, радуясь, что пес не успел поволочь ее за собой. Зверюга же гнал так, что уже позабыл о тележке и, выбрав самый короткий путь, через кучу гравия, тележку хоть и не опрокинул, зато вывалил всю коробейную кладь в дорожную пыль. Последний короб еще вертляво катился по дороге, а со двора, куда влетел пес с тележкой, уже слышалось чавканье: пес наконец добрался до своей лоханки, к которой мчался от самого города.
Коштял между тем не терял времени зря; как пришпоренный бросился он на помощь, сложил короба один на другой, как тарелки, и, подсунув ладонь, единым махом, с ловкостью пивоварского мастерового, навыкшего грузить бидоны на фуры, держась лишь за хватки, водрузил всю стопу на голову и таким манером пронес весь вываленный груз шагов двадцать, с места катастрофы во двор.
Завазелка вылупила на него глаза, да и он отвечал ей тем же, благо при ближайшем рассмотрении она того стоила. Была она из той редкостной породы женщин, о которых этнографы шутят, что такая красавица на всю деревню бывает одна, потому как остальным пришлось на нее сложиться, отдавая каждая свое что ни на есть лучшее.
Всего в ней было много, но ничего лишнего и тем более слишком уж лишнего. Но особенно в ней привлекало то, что при всей дюжести она отличалась удивительной стройностью и цветущей женственностью и ничем не напоминала тот обычный тип деревенской бабы, который формируется уже годам к тридцати. Для этого у нее была довольно изящная, гордо посаженная головка, и хоть плечи и бедра, пожалуй, широковаты, зато руки и ступни просто крошечные — это у зеленщицы-то!
Коштял, конечно, не разглядел таких примечательностей, да и вряд ли был способен на это. Но и увиденное им было не абы что.
Завазелка сорвала с головы платок, само собой, красный, и, вытирая им пылающее лицо, костерила собаку:
— Ну и умыкала мене треклятая песища, дьявол экой! Утресь ему жранки не дала, дак тепере прямо лоханку слопать горазд!
Не остыв еще, она кричала во всю глотку, как заправский горлохват — молва, знать, не обманывала.
Но уж кокеткой она не была, это точно! Иначе не стала б снимать платок, открывая взлохмаченную, растрепанную копну волос, черных как смоль, закрученных на затылке в тугой узел.
Восхитившись спервоначалу Коштяловой ловкостью, она больше почти не обращала на него внимания, хотя все, что говорила, предназначалось для его ушей — ведь не для глухого же муженька! — и говорилось так, словно знала она Коштяла давным-давно.
Видать, ей хватало того, что на нем была форма трамвайщика, такая же, как у ее хозяина. Завазелова была из тех полнокровных женщин, у которых уста и ланиты прямо-таки пышут. Она рделась пуще своего платка и не успевала стереть пот, как на щеках и на шее снова переливались капельки, что малюсенькие зеркальца.
— Совсем щеня, да ишо и от живодера, невтерпеж ему,— сказала она рассудительно и только тут удосужилась как следует к Коштялу приглядеться. Глаза ее смотрели, а уста спрашивали:
— Так вы и хрестов день думаете провести в транвае? Вам бы самое место тепере в молебственном шествии!
— Мы оба два, пани Завазелова, откатали ужо свое на транваях! — ответил Коштял.
— Вот так новость, и ето мой мужик прихватил вас в помочь, чтоб вы мене о том сказали? А вы кто таков будете и кого ж переехали, что вас тоже выгнали?
— Коштялом зовут,— оробело промямлил мужнин товарищ.
— Ну погодь, мы еще парой слов перемолвимся в другом месте! — громыхнула Завазелова мужу в ухо, а он только зажмурился, как тот пес, когда его били.
Однако ж Коштялово имя Мариша мимо ушей не пропустила.
— Вы случаем у етих акцинеров не работали?
— Точно, было такое дело.
— Дак вы тот самый! — протянула Завазелка раздумчиво. И живо добавила: — Значит, вас турнули из-за женщин. Ну что ж, по мне, так не диво.
Видать, она наслышалась о нем, и то сказать — не в одиночку ведь на рынке сидела.
Коштял заглянул в ее немилостивые насмешливые глаза, задержался взглядом на усиках в три-четыре волоска, росших в углах пунцового рта,— на висках ее тоже курчавились завитки, закрывавшие скулы,— потом обстоятельно рассмотрел две параллельные, тонкие,
как ниточка, неглубокие складки, окольцовывающие шею, и с донельзя скорбным видом сказал:
— Ищо чего, из-за баб! Да мне на них начхать! — И для пущей убедительности сплюнул.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31