Домой нельзя. Куда теперь? Все
известные ему каналы наверняка блокированы. К Правдецу возвращаться тоже
нельзя, это очевидно. К тому же, судя по последним встречам, этот альянс
окончился. Странно, подумал он, такой большой человек и такой наивный. Как
ребенок. Почему он все-таки решился доверить мне книгу? Он же уверен, что я
стукач. Решил поиграть? Руками Органов сделать дело? Такие идеи сейчас
популярны. Неужели он на них клюнул? Вряд ли. Скорее всего -- я один из
двух, по крайней мере. Может быть отвлечь внимание... Впрочем, это меня не
касается. Это уже не моя игра. Тут все во что-то играют. А я?..
Он пошел на бульвар и сел на сырую холодную скамейку. Куда же пойти? Он
стал перебирать в памяти всех своих знакомых. И с ужасом констатировал:
пойти не к кому. Он ужаснулся не за себя. Он привык. Он ужаснулся за них.
Когда тебя не ценят, это не одиночество. Когда тебя не понимают, это не
одиночество. Когда тебе некому излить душу, это тоже не одиночество.
Одиночество -- это когда ты сидишь вот так ночью один на улице в мокром,
холодном, заснувшем, многомиллионном городе и знаешь, что тебе некуда отсюда
идти и не к кому идти.
Осталось одно, решил он. Случай. Как всегда. И он пошел. Сначала просто
куда-то пошел. Потом, понял, что идет на аэродром.
Вот темной слякотной ночью по обочине дороги километр за километром
вышагивает уже немолодой смертельно уставший человек, думал он. Зачем? Кому
все это нужно? Конечно, миллионы людей получат на какое-то время забаву. А в
нашей серой жизни это не так уж мало. Для этого? Нет. А сколько людей будет
радо тому, что Им дали по мозгам! И будет переживать праздничное настроение.
А сколько людей скажет себе после этого, хватит! Правда, немногие из них
реализуют это свое решение. Может быть никто. Но все-таки они это скажут.
Для этого? Нет. А какой переполох поднимется в верхах! И в Органах! Сколько
будет вздрючек! Сколько для них прибавится работы! Настоящей, а не
фиктивной. Это будет действительно значительное событие, а не липа. Для
этого? Нет. Он давно привык относиться к ним не как к людям, а как к
бездушным силам природы. А интеллигенция! Бог мой, сколько будет разговоров!
Море слов. Перемигиваний. Вздохов. Охов. Всяких. За. Против. С одной
стороны. С другой стороны. Все переговорят. Для этого? Нет. Он давно
убедился в том, что нигде не встречается так много дегенератов, как среди
деятелей науки и искусства. И каких дегенератов! Для них? Упаси боже! Среди
них, конечно, найдется несколько человек, которые все поймут. Но это --
капля в море. Это за порогом ощутимости,. А кто вспомнит о тех, кто делал
всю черновую работу? Мы же ибанцы везде и во всем. Много ли говорят о
рядовых научных сотрудниках, когда честь открытий приписывают начальникам и
воздают им почести? Вспоминают, но скопом, для очистки совести. Они не
персонифицированы. Так для чего? Для кого? Бессмысленные вопросы. Мотивов
давно нет. Они сработали в свое время и исчезли. Цели давно нет. Она
направила когда-то, похлопала по плечу и сказала: а теперь иди! И исчезла. И
не осталось больше ничего. Осталась пустая форма от человека. Призрак. Тень
без тела. Такая жизнь не проходит безнаказанно. От такой жизни неизбежно
приходишь к финишу пустой абстракцией. А почему же ты идешь? А разве ты
можешь не идти? Идешь, ибо не можешь иначе. Это -- итог.
Один раз около него остановилась машина. Сидевшие в ней предложили его
подбросить. Он отказался. Может быть, это Они? А ну их! Теперь все равно.
Эксперимент окончен. И повторений не будет.
МОЛИТВА ВЕРУЮЩЕГО БЕЗБОЖНИКА
Установлено циклотронами
В лабораториях и в кабинетах:
Хромосомами и электронами
Мир заполнен. Тебя в нем нету.
Коли нет, так нет. Ну и что же?
Пережиток. Поповская муть.
Только я умоляю: Боже!
Для меня ты немножечко будь!
Будь пусть немощным, не всесильным,
Не всеведущим, не всеблагим,
Не провидцем, в любви не обильным,
Толстокожим, на ухо тугим.
Мне-то, Господи, надо немного.
В пустяке таком не обидь.
Будь всевидящим, ради бога!
Умоляю, пожалуйста, видь!
Просто видь. Видь, и только.
Видь всегда. Видь во все глаза.
Видь, каких на свете и сколько
Дел свершается против и за.
Пусть будет дел у тебя всего-то:
Видь текущее, больше ни-ни.
Одна пусть будет твоя забота:
Видь, что делаю я, что -- Они.
Я готов пойти на уступку:
Трудно все видеть, видь что-нибудь.
Хотя бы сотую долю поступков.
Хотя бы для этого, Господи, будь!
Жить без видящих нету мочи.
Потому, надрывая грудь,
Я кричу, я воплю:
Отче!!
Не молю, а требую:
Будь!!
Я шепчу,
Я хриплю;
Будь же,
Отче!!!
Умоляю,
Не требую:
Будь!!!!!
КОНЕЦ
В порту Он осмотрелся и выделил двух девочек. Сейчас самые надежные
люди на земле -- девочки, подумал Он, и подошел к ним. У меня Книга, сказал
Он им. Ее надо переправить туда. Сможете вы это сделать? Да, сказали они,
потому что они были девочки. Он подождал, пока они проходили досмотр, вышли
на аэродром и махнули ему рукой. Он не знал, что Книгу у девочек отобрали и
велели подать условный сигнал. Все в порядке, подумал Он. Как это,
оказывается, просто! И к нему пришла тоска. Как будто он расстался с
последним близким существом или почувствовал несправедливый и непоправимый
обман. Он не знал также, что все это уже не имеет значение, ибо Книга уже
была там и готовилась сказать миру свое страшное слово. Самое черное
правдивое про самое светлое выдуманное.
Мальчики ждали у выхода. Им некуда было спешить. Игра закончена. И они
позволили ему свернуть в буфет. Еще можно уйти, подумал Он. Куда? Зачем?
Просто так, из принципа? Нет, брат, поздно. Я больше не хочу, сказал Он
вслух. И отодвинув неначатый стакан, пошел к выходу, Над Ибанском всходило
Солнце, освещая зияющие высоты наступающего изма и пробуждающийся к мирному
труду довольный ибанский народ. О, боже, дай мне силы поставить последнюю
точку!
ПОЭМА О СКУКЕ
.....................................................
.....................................................
И поднялись мертвые из праха.
И пришли они на Суд Святой.
Но не было ни радости, ни страха
У них в душе, давным-давно пустой.
Послушал Судия былых людишек.
И, зевнув от скуки, молвил Он:
Ничего, ребята не попишешь.
Это -- исторический закон.
Распрямились у мерзавцев спины.
Ну, теперь держитесь, вашу мать!
Замерла покорная скотина --
Жертвы. Жертвы. Им не привыкать.
И окинув все последним взглядом,
Он вздохнул: какой я был простак!
Верно говорят: все люди -- бляди.
Верно говорят: весь мир -- бардак.
............................................................
............................................................
Из сортирной поэмы "Страшный Суд"
ВОЗВРАЩЕНИЕ
В мастерской было битком народу. Среди разрушающегося гипса и нетленной
бронзы шлялись девицы неопределенного пола и возраста. Одни из них были
затянуты в брюки так, что отчетливо проступали все детали туалета и
анатомии. Другие были обнажены настолько, что при каждом движении отчетливо
обнаруживались все детали туалета и анатомии. Чем не Париж, усмехнулся
Болтун. А бельишко у них паршивенькое. Поистратились на наружу, не хватило
на внутренность. Надо думать, не один месяц жили впроголодь и спали с кем
попало для экономии. Нет, все-таки это не Париж. Дай бог, чтобы не Париж.
Ко всему приглядываясь и прислушиваясь, неслышно и незримо скользили
стукачи. Одного из них Болтун узнал, и они кивнули друг другу. Техника --
техникой, подумал Болтун, а рядовой стукач остается основой основ. Личное
присутствие не компенсируешь никакими сверхсовершенными приборами. А в этом
бардаке что-нибудь подслушать и подглядеть вообще немыслимое дело. Только
зачем тут стукачи? Попросили бы, и Мазила сам ответил бы на все интересующие
их вопросы самым искренним образом. У него же нет абсолютно никаких
секретов.
Задумчиво бродили старые знакомые -- Мыслитель, Неврастеник, Сотрудник,
Социолог. На замызганной тахте с грязными ногами раскинулся Брат. На краешке
тахты приютился Посетитель. В растерянности застыли новички -- Крыс, Вша,
Вошь, Тля, Мышь. Болтун видел их здесь впервые. Но не удивился. За эти годы
в Ибанске и в мире вообще произошли такие перемены, что было бы более
удивительно, если бы они не появились здесь. Они вылезли на сцену серой и
нудной ибанской истории, отчасти отпихнув старых знакомых, отчасти приручив
их для своих целей, отчасти включившись в их среду. И всю эту мразь потянуло
к искусству. И разумеется -- к неофициальному. К почти гонимому. В
особенности к такому гонимому, общение с которым не наказуемо и не может
помешать карьере. А мастерская Мазилы -- передний край мирового искусства.
Но передний край совершенно безопасный для посетителей. За общение с ним еще
никого не посадили, не понизили в должности и даже не застопорили дальнейшее
продвижение. Недаром же у Помощника в квартире висят гравюры Мазилы. Ходит
слух, что даже будто бы у Самого в кабинете кое-что висит такое... Одним
словом, в мастерской -- как на приличном книжном или киношном фронте: и пули
свистят, и никого не убивают. Здесь бывают и убиваемые, но их убивают не
здесь и не за это.
Когда все это кончится, орал Брат, размахивая бутылкой и стараясь
привлечь к себе внимание собравшихся. Мы что -- крепостные что ли?! Рабы?!
Во всех цивилизованных странах поездки деятелей культуры за границу суть
элементарные нормы жизни. А у нас до сих пор это привилегия начальства, их
блядей и стукачей,... твою мать! Кто-то пил стаканами растворимый кофе,
купленный в наборе с нагрузкой в виде тухлых несъедобных яблок и не имеющего
спроса одеревеневшего печенья. Стаканы ставили на книги и рисунки, и по ним
растекались светло-коричневые лужицы. Кто-то пил коньяк. Тоже стаканами,
закусывая вареной колбасой с зеленоватыми оттенками и пирожными и
разбрасывая вокруг сладкие крошки. Кто-то сосал недозревший импортный
виноград, выплевывая косточки на пол и на свежеотпечатанные гравюры. Все
курили, обсыпая себя и соседей пеплом, туша сигареты о распятия и бросая
окурки в разорванный живот Пророка, Мыслитель выколачивал трубку о голову
Орфея. Нет, подумал Болтун, это все-таки Париж. Правда, после присоединения
к Ибанску.
Группа иностранцев пробиралась к выходу, уверяя друг друга и окружающих
в том, что они были потрясены виденным. Все они держали в руках маленькие
рулончики -- подаренные Мазилой гравюры. Какое безобразие, сказал Сотрудник
Мыслителю. Все они -- состоятельные люди. Купить могли. А они унесли минимум
на тысячу долларов. И даже глазом не моргнули. Другая группа иностранцев
разглядывала огромного деревянного болвана, начатого много лет назад одним
рехнувшимся помощником Мазилы и не выброшенного из мастерской на дрова по
причинам, не известным даже стукачам и Отделу Культуры. Иностранцы
фотографировал болвана, качали от восторга головами и уверяли друг друга и
окружающих в том, что они тоже потрясены. Все вроде бы то же самое, подумал
Болтун, но все уже другое. Зачем я здесь? А где же тебе еще быть? Твое тело
вернулось, и ты -- дух -- должен вернуться в свое тело. Только тело, судя по
всему, не торопится вернуть свой дух обратно.
Мазила, одетый во все иностранное, сильно похудевший, но не
помолодевший, лепил какой-то гигантский бюст. Привет, старик, кивнул он
Болтуну, не прерывая работы и продолжая что-то рассказывать о Париже
девицам, глядевшим ему в рот. Привет, сказал Мыслитель Болтуну. Уже
выпустили? Дешево отделался. Учитель еще сидит? Мы так и не поняли, за что
вас. Такая глупая и смешная липа. Это Бульдозер раздул, чтобы на этом
карьеру сделать. Но он погорел. Не слыхал? Анекдот!...
Собравшиеся время от времени подходили к Мазиле, разглядывали с видом
знатоков и ценителей кусок глины, отдаленно напоминавший голову Заведующего
Ибанска (Заибана, как теперь стали говорить), и высказывали глубокомысленные
суждения. Ты здорово продвинулся вперед, сказал Социолог. Вот что значит
несколько лет пожить на Западе. Я только что вернулся из Англии. Ездил с
делегацией. Встречался с самим... Потрясающе, завопил Неврастеник. Ну и
урод! Левый глаз оставь так. У меня недавно книжечка вышла. Хорошая книжка,
честно признаюсь. Я обязательно тебе подарю. Мне удалось кое-что сказать. Ты
здорово передаешь его духовное убожество и мелкое тщеславие, сказал
Сотрудник. Не хотел бы я, чтобы меня изобразили в таком виде. Только так не
пропустят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
известные ему каналы наверняка блокированы. К Правдецу возвращаться тоже
нельзя, это очевидно. К тому же, судя по последним встречам, этот альянс
окончился. Странно, подумал он, такой большой человек и такой наивный. Как
ребенок. Почему он все-таки решился доверить мне книгу? Он же уверен, что я
стукач. Решил поиграть? Руками Органов сделать дело? Такие идеи сейчас
популярны. Неужели он на них клюнул? Вряд ли. Скорее всего -- я один из
двух, по крайней мере. Может быть отвлечь внимание... Впрочем, это меня не
касается. Это уже не моя игра. Тут все во что-то играют. А я?..
Он пошел на бульвар и сел на сырую холодную скамейку. Куда же пойти? Он
стал перебирать в памяти всех своих знакомых. И с ужасом констатировал:
пойти не к кому. Он ужаснулся не за себя. Он привык. Он ужаснулся за них.
Когда тебя не ценят, это не одиночество. Когда тебя не понимают, это не
одиночество. Когда тебе некому излить душу, это тоже не одиночество.
Одиночество -- это когда ты сидишь вот так ночью один на улице в мокром,
холодном, заснувшем, многомиллионном городе и знаешь, что тебе некуда отсюда
идти и не к кому идти.
Осталось одно, решил он. Случай. Как всегда. И он пошел. Сначала просто
куда-то пошел. Потом, понял, что идет на аэродром.
Вот темной слякотной ночью по обочине дороги километр за километром
вышагивает уже немолодой смертельно уставший человек, думал он. Зачем? Кому
все это нужно? Конечно, миллионы людей получат на какое-то время забаву. А в
нашей серой жизни это не так уж мало. Для этого? Нет. А сколько людей будет
радо тому, что Им дали по мозгам! И будет переживать праздничное настроение.
А сколько людей скажет себе после этого, хватит! Правда, немногие из них
реализуют это свое решение. Может быть никто. Но все-таки они это скажут.
Для этого? Нет. А какой переполох поднимется в верхах! И в Органах! Сколько
будет вздрючек! Сколько для них прибавится работы! Настоящей, а не
фиктивной. Это будет действительно значительное событие, а не липа. Для
этого? Нет. Он давно привык относиться к ним не как к людям, а как к
бездушным силам природы. А интеллигенция! Бог мой, сколько будет разговоров!
Море слов. Перемигиваний. Вздохов. Охов. Всяких. За. Против. С одной
стороны. С другой стороны. Все переговорят. Для этого? Нет. Он давно
убедился в том, что нигде не встречается так много дегенератов, как среди
деятелей науки и искусства. И каких дегенератов! Для них? Упаси боже! Среди
них, конечно, найдется несколько человек, которые все поймут. Но это --
капля в море. Это за порогом ощутимости,. А кто вспомнит о тех, кто делал
всю черновую работу? Мы же ибанцы везде и во всем. Много ли говорят о
рядовых научных сотрудниках, когда честь открытий приписывают начальникам и
воздают им почести? Вспоминают, но скопом, для очистки совести. Они не
персонифицированы. Так для чего? Для кого? Бессмысленные вопросы. Мотивов
давно нет. Они сработали в свое время и исчезли. Цели давно нет. Она
направила когда-то, похлопала по плечу и сказала: а теперь иди! И исчезла. И
не осталось больше ничего. Осталась пустая форма от человека. Призрак. Тень
без тела. Такая жизнь не проходит безнаказанно. От такой жизни неизбежно
приходишь к финишу пустой абстракцией. А почему же ты идешь? А разве ты
можешь не идти? Идешь, ибо не можешь иначе. Это -- итог.
Один раз около него остановилась машина. Сидевшие в ней предложили его
подбросить. Он отказался. Может быть, это Они? А ну их! Теперь все равно.
Эксперимент окончен. И повторений не будет.
МОЛИТВА ВЕРУЮЩЕГО БЕЗБОЖНИКА
Установлено циклотронами
В лабораториях и в кабинетах:
Хромосомами и электронами
Мир заполнен. Тебя в нем нету.
Коли нет, так нет. Ну и что же?
Пережиток. Поповская муть.
Только я умоляю: Боже!
Для меня ты немножечко будь!
Будь пусть немощным, не всесильным,
Не всеведущим, не всеблагим,
Не провидцем, в любви не обильным,
Толстокожим, на ухо тугим.
Мне-то, Господи, надо немного.
В пустяке таком не обидь.
Будь всевидящим, ради бога!
Умоляю, пожалуйста, видь!
Просто видь. Видь, и только.
Видь всегда. Видь во все глаза.
Видь, каких на свете и сколько
Дел свершается против и за.
Пусть будет дел у тебя всего-то:
Видь текущее, больше ни-ни.
Одна пусть будет твоя забота:
Видь, что делаю я, что -- Они.
Я готов пойти на уступку:
Трудно все видеть, видь что-нибудь.
Хотя бы сотую долю поступков.
Хотя бы для этого, Господи, будь!
Жить без видящих нету мочи.
Потому, надрывая грудь,
Я кричу, я воплю:
Отче!!
Не молю, а требую:
Будь!!
Я шепчу,
Я хриплю;
Будь же,
Отче!!!
Умоляю,
Не требую:
Будь!!!!!
КОНЕЦ
В порту Он осмотрелся и выделил двух девочек. Сейчас самые надежные
люди на земле -- девочки, подумал Он, и подошел к ним. У меня Книга, сказал
Он им. Ее надо переправить туда. Сможете вы это сделать? Да, сказали они,
потому что они были девочки. Он подождал, пока они проходили досмотр, вышли
на аэродром и махнули ему рукой. Он не знал, что Книгу у девочек отобрали и
велели подать условный сигнал. Все в порядке, подумал Он. Как это,
оказывается, просто! И к нему пришла тоска. Как будто он расстался с
последним близким существом или почувствовал несправедливый и непоправимый
обман. Он не знал также, что все это уже не имеет значение, ибо Книга уже
была там и готовилась сказать миру свое страшное слово. Самое черное
правдивое про самое светлое выдуманное.
Мальчики ждали у выхода. Им некуда было спешить. Игра закончена. И они
позволили ему свернуть в буфет. Еще можно уйти, подумал Он. Куда? Зачем?
Просто так, из принципа? Нет, брат, поздно. Я больше не хочу, сказал Он
вслух. И отодвинув неначатый стакан, пошел к выходу, Над Ибанском всходило
Солнце, освещая зияющие высоты наступающего изма и пробуждающийся к мирному
труду довольный ибанский народ. О, боже, дай мне силы поставить последнюю
точку!
ПОЭМА О СКУКЕ
.....................................................
.....................................................
И поднялись мертвые из праха.
И пришли они на Суд Святой.
Но не было ни радости, ни страха
У них в душе, давным-давно пустой.
Послушал Судия былых людишек.
И, зевнув от скуки, молвил Он:
Ничего, ребята не попишешь.
Это -- исторический закон.
Распрямились у мерзавцев спины.
Ну, теперь держитесь, вашу мать!
Замерла покорная скотина --
Жертвы. Жертвы. Им не привыкать.
И окинув все последним взглядом,
Он вздохнул: какой я был простак!
Верно говорят: все люди -- бляди.
Верно говорят: весь мир -- бардак.
............................................................
............................................................
Из сортирной поэмы "Страшный Суд"
ВОЗВРАЩЕНИЕ
В мастерской было битком народу. Среди разрушающегося гипса и нетленной
бронзы шлялись девицы неопределенного пола и возраста. Одни из них были
затянуты в брюки так, что отчетливо проступали все детали туалета и
анатомии. Другие были обнажены настолько, что при каждом движении отчетливо
обнаруживались все детали туалета и анатомии. Чем не Париж, усмехнулся
Болтун. А бельишко у них паршивенькое. Поистратились на наружу, не хватило
на внутренность. Надо думать, не один месяц жили впроголодь и спали с кем
попало для экономии. Нет, все-таки это не Париж. Дай бог, чтобы не Париж.
Ко всему приглядываясь и прислушиваясь, неслышно и незримо скользили
стукачи. Одного из них Болтун узнал, и они кивнули друг другу. Техника --
техникой, подумал Болтун, а рядовой стукач остается основой основ. Личное
присутствие не компенсируешь никакими сверхсовершенными приборами. А в этом
бардаке что-нибудь подслушать и подглядеть вообще немыслимое дело. Только
зачем тут стукачи? Попросили бы, и Мазила сам ответил бы на все интересующие
их вопросы самым искренним образом. У него же нет абсолютно никаких
секретов.
Задумчиво бродили старые знакомые -- Мыслитель, Неврастеник, Сотрудник,
Социолог. На замызганной тахте с грязными ногами раскинулся Брат. На краешке
тахты приютился Посетитель. В растерянности застыли новички -- Крыс, Вша,
Вошь, Тля, Мышь. Болтун видел их здесь впервые. Но не удивился. За эти годы
в Ибанске и в мире вообще произошли такие перемены, что было бы более
удивительно, если бы они не появились здесь. Они вылезли на сцену серой и
нудной ибанской истории, отчасти отпихнув старых знакомых, отчасти приручив
их для своих целей, отчасти включившись в их среду. И всю эту мразь потянуло
к искусству. И разумеется -- к неофициальному. К почти гонимому. В
особенности к такому гонимому, общение с которым не наказуемо и не может
помешать карьере. А мастерская Мазилы -- передний край мирового искусства.
Но передний край совершенно безопасный для посетителей. За общение с ним еще
никого не посадили, не понизили в должности и даже не застопорили дальнейшее
продвижение. Недаром же у Помощника в квартире висят гравюры Мазилы. Ходит
слух, что даже будто бы у Самого в кабинете кое-что висит такое... Одним
словом, в мастерской -- как на приличном книжном или киношном фронте: и пули
свистят, и никого не убивают. Здесь бывают и убиваемые, но их убивают не
здесь и не за это.
Когда все это кончится, орал Брат, размахивая бутылкой и стараясь
привлечь к себе внимание собравшихся. Мы что -- крепостные что ли?! Рабы?!
Во всех цивилизованных странах поездки деятелей культуры за границу суть
элементарные нормы жизни. А у нас до сих пор это привилегия начальства, их
блядей и стукачей,... твою мать! Кто-то пил стаканами растворимый кофе,
купленный в наборе с нагрузкой в виде тухлых несъедобных яблок и не имеющего
спроса одеревеневшего печенья. Стаканы ставили на книги и рисунки, и по ним
растекались светло-коричневые лужицы. Кто-то пил коньяк. Тоже стаканами,
закусывая вареной колбасой с зеленоватыми оттенками и пирожными и
разбрасывая вокруг сладкие крошки. Кто-то сосал недозревший импортный
виноград, выплевывая косточки на пол и на свежеотпечатанные гравюры. Все
курили, обсыпая себя и соседей пеплом, туша сигареты о распятия и бросая
окурки в разорванный живот Пророка, Мыслитель выколачивал трубку о голову
Орфея. Нет, подумал Болтун, это все-таки Париж. Правда, после присоединения
к Ибанску.
Группа иностранцев пробиралась к выходу, уверяя друг друга и окружающих
в том, что они были потрясены виденным. Все они держали в руках маленькие
рулончики -- подаренные Мазилой гравюры. Какое безобразие, сказал Сотрудник
Мыслителю. Все они -- состоятельные люди. Купить могли. А они унесли минимум
на тысячу долларов. И даже глазом не моргнули. Другая группа иностранцев
разглядывала огромного деревянного болвана, начатого много лет назад одним
рехнувшимся помощником Мазилы и не выброшенного из мастерской на дрова по
причинам, не известным даже стукачам и Отделу Культуры. Иностранцы
фотографировал болвана, качали от восторга головами и уверяли друг друга и
окружающих в том, что они тоже потрясены. Все вроде бы то же самое, подумал
Болтун, но все уже другое. Зачем я здесь? А где же тебе еще быть? Твое тело
вернулось, и ты -- дух -- должен вернуться в свое тело. Только тело, судя по
всему, не торопится вернуть свой дух обратно.
Мазила, одетый во все иностранное, сильно похудевший, но не
помолодевший, лепил какой-то гигантский бюст. Привет, старик, кивнул он
Болтуну, не прерывая работы и продолжая что-то рассказывать о Париже
девицам, глядевшим ему в рот. Привет, сказал Мыслитель Болтуну. Уже
выпустили? Дешево отделался. Учитель еще сидит? Мы так и не поняли, за что
вас. Такая глупая и смешная липа. Это Бульдозер раздул, чтобы на этом
карьеру сделать. Но он погорел. Не слыхал? Анекдот!...
Собравшиеся время от времени подходили к Мазиле, разглядывали с видом
знатоков и ценителей кусок глины, отдаленно напоминавший голову Заведующего
Ибанска (Заибана, как теперь стали говорить), и высказывали глубокомысленные
суждения. Ты здорово продвинулся вперед, сказал Социолог. Вот что значит
несколько лет пожить на Западе. Я только что вернулся из Англии. Ездил с
делегацией. Встречался с самим... Потрясающе, завопил Неврастеник. Ну и
урод! Левый глаз оставь так. У меня недавно книжечка вышла. Хорошая книжка,
честно признаюсь. Я обязательно тебе подарю. Мне удалось кое-что сказать. Ты
здорово передаешь его духовное убожество и мелкое тщеславие, сказал
Сотрудник. Не хотел бы я, чтобы меня изобразили в таком виде. Только так не
пропустят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63