Маркизе пришло в голову, что даже у нее могут быть неприятности. А несколько альгарвейцев взирали на мир с таким видом, будто видели и знали недоступное остальным — несомненный знак чародея. У Красты при виде их челюсти сводило.
Она обернулась к альгарвейцам:
— Вы же не думаете, что вам позволено снести колонну?!
— Кто ты такая, чтобы нам запретить? — отозвался бригадир, толстяк лет пятидесяти с лишком — вдвое старше самой маркизы. Седеющие усы и узкая бородка его были навощены до остроты. По-валмиерски он изъяснялся отменно — почти как Лурканио.
Краста выпрямилась во весь рост, едва не сравнявшись с бригадиром.
— Я маркиза Краста, и это мой город! — объявила она таким тоном, словно была самое малое консортой императора Гедиминаса — хотя, как она успела убедиться, даже Гедиминасу его столица принадлежала не вполне.
Мысль эта едва успела оформиться в ее мозгу, как альгарвеец развил ее.
— Эти проклятые барельефы лгут, — объявил он, обернувшись к Колонне побед. — Они изображают моих предков, моих героических предков, — он тоже расправил плечи, хотя при его выпирающем брюхе это выглядело не столь впечатляюще, — трусами и ворами, что всякий честный человек назовет подлой и гнусной ложью. Ныне нам выдался случай исправить несправедливость, и мы ее исправим.
— Но это же памятник ! — воскликнула Краста.
— Памятник лжи, памятник злобе, памятник унижению! — вскричал толстяк бригадир. — Он не должен стоять. И теперь, когда победа за нами, он стоять не будет. Через два дня мои ребята, — он указал на чародеев, — заложат ядра у основания и повалят его, точно гнилой тополь.
— Вы не можете! — повторила маркиза.
Бригадир рассмеялся ей в лицо. Краста уже собралась дать ему пощечину, когда вспомнила, что случилось, когда у нее хватило дерзости ударить Лурканио. А этот рыжик превосходил в чине ее любовника. Развернувшись на каблуке, маркиза бросилась прочь.
— Сделайте что сможете, госпожа! — крикнул ей вслед тонколицый валмиерец и тут же вскрикнул от боли — альгарвейский солдат вновь сбил его с ног.
Карета поджидала Красту в переулке. Кучер, завидев хозяйку, поспешно заткнул пробкой флягу и спрятал ее в карман. Но маркиза ничего не заметила.
— Вези меня домой, — приказала она. — Немедля, понял?
— Слушаюсь, госпожа, — ответил кучер и благоразумно умолк.
Особняк Красты стоял на окраине Приекуле — когда поместье было строилось, четыре столетия тому назад, оно располагалось в пригороде. Сейчас в западном крыле особняка размещалась оккупационная администрация покоренной валмиерской столицы. В распоряжении Красты оставалось все прочее. Строго говоря, часть дома принадлежала Скарню, но брат ее не вернулся с войны. Порою Краста по нему скучала.
Сейчас она, однако, не вспомнила о брате. Она промчалась через ставшие кабинетами и приемными салоны и гостиные, не замечая наполнявших дом альгарвейских писарей. Только у дверей кабинета Лурканио она замедлила шаг. Чтобы попасть к полковнику, ей пришлось нарычать на капитана Моско — она и нарычала.
Лурканио оторвал взгляд от бумаг — порой он больше напоминал Красте письмоводителя, нежели полковника, — и улыбнулся ей. Морщинки на его лице составили иной узор, но не исчезли; он был ненамного моложе пузатого бригадира в парке.
— Добрый день, моя дорогая, — промолвил он на безупречном валмиерском. — Что случилось? По вашему лицу вижу, что нечто серьезное.
— Я хочу, — без обиняков заявила Краста, — чтобы ты запретил им рушить Колонну побед.
— Я-то гадал, когда вы узнаете. — Лурканио по-альгарвейски многозначительно повел плечами. — Ничего не могу с этим поделать. И, — в голосе его зазвучали металлические нотки, — не стал бы делать, даже если б мог. Эта колонна оскорбляет честь Альгарве.
— А как же честь Валмиеры? — осведомилась маркиза.
— Какая честь? — переспросил Лурканио. — Если бы Валмиера обладала честью, вы сдержали бы натиск альгарвейской армии. То, что мы ведем беседу в сердце покоренной державы, то, что вы привечаете меня на своем ложе, а не моя супруга — валмиерского завоевателя, доказывает, у кого из нас больше чести. А теперь, прошу, позвольте мне вернуться к работе. У меня очень много дел и слишком мало времени. Закройте за собой дверь.
Краста в бешенстве захлопнула за собой дверь с такой силой, что вздрогнул особняк. Неспособная выместить свой гнев на Лурканио иным способом, она закатила скандал прислуге. Не помогло. Два дня спустя Колонна каунианских побед рухнула. Услыхав грохот рвущихся ядер и гром расколотого камня, маркиза принялась ругаться так, что позавидовал бы биндюжник.
Когда Лурканио тем вечером попытался навестить ее на ложе, его встретила запертая дверь. Краста продолжала запирать спальню целую неделю, но в конце концов смягчилась: отчасти потому, что заскучала по радостям плоти, но больше потому, что опасалась оттолкнуть от себя Лурканио и бросить его в чужие объятья. Ей не хотелось оставаться без защитника-альгарвейца. Такая уж жизнь пошла в Приекуле. Что это говорило о ее собственной чести — маркиза не задумывалась.
Гаривальд уже крепко нагрузился, когда в дверь заколотили.
— Ну что такое? — раздраженно рявкнул он.
Как большинство жителей Зоссена, крестьянин сумел утаить от альгарвейского гарнизона достаточно самогону, чтобы продержаться до весны. Чем еще можно заняться зимой, как не пить?
Дверь содрогнулась вновь.
— — Открывать или мы ломить! — заорал альгарвеец.
— Аннора, открой, — буркнул Гаривальд.
Он сидел ближе к дверям, чем жена, но та была немного трезвей. Сам крестьянин не был уверен, что сможет подняться на ноги. Аннора кисло глянула на него, но засов подняла. Поразмыслив, Гаривальд все же встал, пошатываясь, за ее спиной — мало ли что этим альгарвейцам в голову придет?
Стоявшие на пороге рыжики замерзли до синевы; тонкие их плащики не годились для зимних холодов.
— Вы, — бросил один из них сердито, — идти на плошадь.
— С какого шута? — поинтересовался Гаривальд и только тут заметил, что оба не только вооружены, — это вообще были парни не из зоссенского гарнизона. Крестьянина затрясло — и не от холода. Это были настоящие фронтовики, злые, как вепри. Он тут же пожалел, что огрызнулся.
Тот, что заговорил, ткнул жезлом Гаривальду в лицо:
— С той шута, что я сказал!
— Ладно-ладно, — поспешно промычал Гаривальд, склонив голову, точно перед ункерлантским инспектором, и, чтобы скрыть страх, прикрикнул на Аннору: — Пошевеливайся, ты! Что встала? Тулупы тащи!
Аннора спорить не осмелилась. Оба накинули теплые овчинные тулупы; Гаривальд понадеялся, что альгарвейцам не придет в голову раздеть их.
— Сиривальд, присмотри за сестрой! — наказала Аннора.
Мальчик закивал, от испуга выпучив глаза. Только безмятежно игравшая на грязном полу Лейба не поняла, что происходит нечто неладное.
Когда Гаривальд с Аннорой вышли на деревенскую площадь, та уже начала заполняться. Под прицелом еще нескольких альгарвейских солдат трое или четверо крестьян пытались установить посреди площади какую-то деревянную раму. Гаривальд не сразу понял, что это такое… Виселица. Его снова передернуло от ужаса.
Обок виселицы стояли двое незнакомых ункерлантцев со связанными за спиной руками. Оба были небриты, измождены и, кажется, избиты — у одного лицо было в запекшейся крови, у другого заплыл глаз. Их тоже держали на мушке солдаты.
Мимо прохромал староста Ваддо. За ним шли альгарвейцы из зоссенского гарнизона, перепуганные едва ли не меньше жителей деревни.
Один из новоприбывших альгарвейцев, как оказалось, неплохо владел ункерлантским.
— Эти жалкие сукины дети, — рявкнул он, указывая на пленников, — из вашей вонючей деревни? Мы схватили их в лесу. Кто-нибудь знает их? Может назвать по именам?
На миг воцарилась тишина. Потом весь Зоссен заговорил хором. В один голос все уверяли, что в первый раз видят незнакомцев. Поскольку все знали, что случается в деревнях, где привечали партизан.
Рыжик тоже это понимал.
— И почему я должен вам верить? — осведомился он с ухмылкой. — Вы еще скажете, что ваши мамаши не были шлюхами! Надо бы снести вашу поганую дыру хотя бы ради развлечения!
Судя по его голосу, он готов был приказать своим солдатам именно так и сделать.
Все как-то разом обернулись к Ваддо. Староста готов был разрыдаться, но поступил так, как от него требовал долг, — и самым смиренным тоном, какой только слышал из его уст Гаривальд, воскликнул:
— Смилуйтесь, сударь!
— Смиловаться? — Запрокииув голову, альгарвеец разразился хохотом. Он бросил короткое слово на своем наречии — должно быть, перевел солдатам — и те заржали тоже, верней затявкали, как волки. — Милости просишь? — повторил рыжик. — Да что сделал хоть один ункер, чтобы заслужить милости?
— Эти люди не из нашей деревни. — Ваддо ткнул пальцем в связанных пленников, как только что альгарвеец. — Силами горними клянусь! Не верите мне, сударь, спросите ваших солдат, что у нас не один месяц прожили. Они-то знают!
— Он сдаст бедолаг альгарвейцам, — шепнул Гаривальд жене.
— Иначе он бы нас всех на расправу отдал, — ответила Аннора.
Гаривальд неохотно кивнул. Не хотел бы он оказаться в валенках Ваддо, даже за все золото мира.
А еще он пытался понять, не напрасно ли Ваддо отдает на расправу захваченных в лесу партизан. Альгарвеец все еще готов был приказать своим палачам стрелять на поражение. Но тут вмешались солдаты из зоссенского гарнизона. Говорили они, само собой, по-альгарвейски, так что Гаривальд ни слова не понял, но когда физиономия командира фронтовиков омрачилась, позволил себе понадеяться. По лицам альгарвейцев всегда можно было понять, что у тех на уме — еще одна причина, по которой захватчики казались крестьянину странными, едва ли заслуживающими человеческого имени.
Наконец злобный рыжик, который знал ункерлантский, примиряюще поднял руки. Он бросил что-то на своем наречии гарнизонным солдатам, и те заухмылялись. Гаривальд понимал, что они спасли Зоссен не в последнюю очередь потому, что тыловая служба им по душе, но какая разница — почему? Главное — что спасли.
— А этих вшивых бандитов мы все равно повесим, — порешил комнандир. И ткнул пальцем в сторону Ваддо: — Эй, ты! Да, ты, урод жирный! Мастер языком махать! Тащи сюда моток веревки, да поживей!
Ваддо сглотнул. Но если староста хотел сохранить Зоссен в целости, выбора у него не оставалось.
— Слушаюсь, — пролепетал он и поковылял прочь со всей возможной поспешностью.
Скажи он, что веревки не найдется, — и альгарвейцы спалили бы его на месте, да и не его одного. Вернулся староста очень быстро.
Наблюдать за повешением оказалось еще отвратительней, чем думал Гаривальд. Альгарвейцы просто накинули пленникам петли на шеи, перебросили веревки через верхнюю перекладину и подтянули подвешенных — болтать ногами, пока не задохнутся.
— Вот что бывает с теми, кто поднимет оружие против Альгарве! — объявил командир, когда партизаны еще бились в петлях. — Эти свиньи заслужили свое. А вы и не пытайтесь! Пошли все вон!
Несколько человек — далеко не одни бабы — потеряли сознание. Гаривальд с Аннорой не стали ждать, пока тех приведут в чувство, и со всех ног припустили к себе.
— Что там было? — со страхом и любопытством спросил Сиривальд. — Что они делали?
— Ничего, — буркнул крестьянин. — Ничего не делали.
Сын поймет, что это было вранье, едва выйдет из дому; альгарвейцы оставили повешенных болтаться в петлях. Но рассказать о случившемся Гаривальд не мог. Сейчас — не мог.
Сиривальд обернулся к матери:
— Ну что там было? Ну расскажи!
— Там убили двух человек, — бесстрастно отозвалась Аннора. — И больше ни о чем не спрашивай.
По тону ее Сиривальд понял, что с ним будет, если он ослушается. Мальчишка кивнул — тон этот был ему знаком хорошо.
Аннора нашарила крынку с самогоном и сделала большой глоток.
— Мне немного оставь, — предупредил Гаривальд.
Ему тоже хотелось упиться до беспамятства. Аннора отхлебнула еще и отдала крынку мужу. Самогон переходил из рук в руки, пока супруги не повалились на лавку бок о бок.
Когда Гаривальд проснулся, то пожалел, что альгарвейцы его не повесили. Голова звенела, как наковальня под кузнечным молотом, а во рту словно куры нагадили за ночь. Когда крестьянин попробовал опохмелиться, желудок бурно запротестовал.
И как только Гаривальд пришел в себя, перед глазами его снова возникли повешенные партизаны. Это показалось ему неплохим поводом допиться до белой горячки. И не просыхать до самой весны, если не дольше.
Аннора, стоило ей открыть глаза, тоже с несчастным лицом потянулась к крынке. Гаривальд подвинул ей самогон. Жена его отчаянно присосалась к посудине, потом, морщась, утерла рукавом губы.
— Это взаправду было, — прохрипела она.
— Ага. — Звук собственного голоса показался Гаривальду невыносимым. А ответ — еще хуже.
— Мы, конечно, не хотели видеть у себя рыжиков, но я не думала, что они утворят… такое, — прошептала жена.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106