Той культивировал в себе эту сдержанность, поняв однажды, как выгодно можно ее продать, и к моменту, когда встретил Ивонну, сам уже почти что поверил в свой имидж.
Это Ивонна впервые назвала его холодным, как рыба. Это она научила Тоя (и урок этот был очень трудным), как важно не стесняться показать слабость если не всему белому свету, то по крайней мере своим близким. Это потребовало времени. Тою было пятьдесят три, когда они встретились, и новый образ мыслей сперва пришелся ему не по нутру. Но Ивонна настаивала, и постепенно он начал сдаваться. Однажды сдавшись, он очень скоро перестал понимать, как вообще можно было вести ту жизнь, которой он жил последние двадцать лет – жизнь, полную преданного служения человеку, само сочувствие которого выглядело столь неприглядным, эгоистичным, уродливым. Он увидел глазами Ивонны жестокость, заносчивость и лживость Уайтхеда, и хотя Той, как он надеялся, никак не показал изменения отношения к своему работодателю, постепенно в нем зрело раздражение, граничащее иногда с ненавистью. Только сейчас, когда прошло шесть лет, Той смог наконец проанализировать свое отношение к шефу, но даже теперь ловил себя на том, что готов забыть все плохое, по крайней мере тогда, когда он находился вне сферы влияния Ивонны. Находясь в доме, зараженным Уайтхедом, было так трудно сохранять взгляд на вещи, сообщенный ему Ивонной, и увидеть священного монстра в его истинном свете – просто монстром, но никак не священным.
После года знакомства Той перевез Ивонну в дом, купленный для него Уайтхедом на Пимлико. Это было бегством от мира «Корпорации Уайтхеда» туда, где они с Ивонной могли говорить, сколько захотят или молчать вместе, где он мог вдоволь наслаждаться своим любимым Шубертом, а она – писать письма своей многочисленной родне, разбросанной по всему земному шару.
В ту ночь, вернувшись, он рассказал ей о человеке, выкрикивавшем в поезде названия созвездий. Ивонна нашла всю эту историю совершенно бессмысленной и никакой романтики в ней не усмотрела.
– Мне просто показалось это слегка странным, – сказал Той.
– Это действительно странно, – совершенно равнодушно подтвердила Ивонна и отправилась обратно на кухню готовить обед. Однако на полпути она остановилась и спросила:
– Что произошло. Билли?
– А почему ты решила, что что-то произошло?
– Все в порядке?
– Да.
– Правда?
Ивонна всегда довольно быстро выпытывала его секреты. Той сдавался еще до того, как Ивонна бралась за него по-настоящему. Не стоило даже пытаться обмануть ее. Он потер свой сломанный боксерский нос, как делал это всегда, когда нервничал. Потом сказал:
– Скоро все пойдет прахом. Все.
Голос его задрожал и сорвался. Ивонне было ясно, что он не собирается придумывать отговорки. Она поставила на стол обеденные тарелки и подошла к стулу Тоя. Когда Ивонна коснулась его уха. Той вздрогнул почти испуганно.
– О чем ты думаешь? – спросила Ивонна более мягко, чем до этого.
Той взял ее за руку.
– Может наступить время... и довольно скоро... когда я попрошу тебя уехать со мной, – сказал он.
– Уехать?
– Да, собраться и уехать.
– Куда?
– Я еще не думал об этом. Мы просто уедем. – Той замолк и посмотрел на пальцы Ивонны, переплетенные с его пальцами. – Ты поедешь со мной? – спросил он после паузы.
– Конечно.
– Не задавая вопросов?
– В чем все-таки дело, Билли?
– Я сказал: не задавая вопросов.
– Просто уехать?
– Просто уехать.
Ивонна долго и пристально смотрела на Тоя. Он так вымотан, бедный. Слишком много общался с этим проклятым старым фатом из Оксфорда. Как она ненавидела Уайтхеда, хотя никогда не видела его.
– Да, конечно я поеду, – ответила она наконец.
Той кивнул. Ивонна подумала, что он вот-вот расплачется.
– Когда? – спросила она.
– Я не знаю, – Той попытался улыбнуться, но улыбка выглядела неестественной. – Может, этого и не потребуется. Но я думаю, что все пойдет прахом, и когда это случится, я не хочу, чтобы мы были здесь.
– Ты говоришь так, как будто должен наступить конец света.
Той ничего не ответил. Ивонна не могла сейчас ничего у него выпытывать: он был слишком уязвим.
– Всего один вопрос, – сказала она. – Для меня это важно.
– Один.
– Ты что-то совершил, Билли? Я имею в виду что-нибудь незаконное. Ведь речь идет об этом?
Той удрученно вздохнул. Ей еще так многому надо научить его. Как высказывать подобные чувства. Он хотел научиться – это было видно по глазам. Но здесь и сейчас все останется как есть. У Ивонны хватило ума не давить на него. Так он только замкнется в себе. А ему нужно было сейчас ее молчаливое присутствие гораздо больше, чем ей ответы на вопросы.
– Все в порядке, – сказала Ивонна, – не надо ничего говорить, если тебе не хочется.
Рука Тоя так крепко сжала ее ладонь, что казалось, они никогда не смогут расцепить руки.
– О, Билли, все не так страшно, – промурлыкала Ивонна.
Той опять ничего не ответил.
22
Родные места были такими же, какими их помнил Марти, но он чувствовал себя здесь призраком. На замусоренных улочках, где он бегал и дрался мальчишкой, были теперь другие драчуны, и, как подозревал Марти, гораздо более серьезные игры. Если верить воскресным газетам, эти десятилетние ребятишки нюхали клей. Из них вырастут глотатели колес и любители уколоться. Они не заботились ни о ком и ни о чем, и меньше всего о самих себе. Конечно, он тоже был малолетним преступником. Воровство было образом жизни в этих местах. Но это была какая-то ленивая, почти что пассивная форма воровства: наскочил на что-то – и смываешься вместе с этой вещью пешком или на машине. А если дело представляется слишком сложным – забудь о нем. На свете еще много всякой всячины, которую можно прибрать к рукам. Это не было преступление в том смысле, в каком Марти понял это слово гораздо позже. Это походило скорее на сорочий инстинкт – брать то, что плохо лежит, никому не желая причинить зла, и проходить мимо того, что не совсем на твоем пути.
Но эти парнишки – вот и сейчас они стоят кучкой на углу Нокс-стрит, все вместе выглядели как куда более отчаянное, жестокое поколение. Хотя и он, и эти мальчишки выросли в одном и том же весьма безрадостном месте с его поросшими травой стенами, торчащей ото всюду арматурой, отвратительными бетонными строениями и редкими следами неудачных попыток озеленения, – хотя все это было у них общим, Марти знал, что им нечего сказать друг другу. Их апатия и одновременно безрассудство пугали его: чувствовалось, что этих подростков ничто не остановит. Эта улица, да и другие вокруг, была не тем местом, где стоило родиться и вырасти. Марти был рад, что мать его умерла до того, как в их квартале произошли самые неприятные изменения.
Он подошел наконец, к дому двадцать шесть. Дом был перекрашен. В одно из своих посещений Шармейн обмолвилась, что Терри – один из ее деверей – покрасил ее дом пару лет назад, но Марти успел забыть об этом разговоре, и то, что дом уже не был зеленым с белым, как он много лет представлял его себе, было похоже на пощечину. Дом был покрашен плохо, только для виду, и краска на наличниках начала уже лупиться. Через окно Марти разглядел, что тюлевые занавески, которые он всегда так ненавидел, заменили на глухие шторы, которые были задернуты. На подоконнике, в пространстве между окном и занавесками пылились фарфоровые фигурки, свадебные подарки, пыль толстым слоем лежала между стеклами.
У Марти по-прежнему были ключи от дома, но он не смог заставить себя ими воспользоваться. К тому же, Шармейн, наверное, сменила замок. Марти надавил на кнопку звонка. Звука не последовало, а Марти помнил, что звонок должно быть слышно с улицы. Значит, он не работает. Марти постучал в дверь костяшками пальцев.
Несколько секунд в доме не было слышно ни звука. Затем раздался стук каблуков. (Должно быть, на Шармейн босоножки без задника, и именно это делает ее походку неровной).
– Марти! – единственное, что удалось ей из себя выдавить. Ни радостной улыбки, ни слез.
– Я воспользовался случаем, чтобы прийти, – произнес Марти, стараясь казаться безразличным, хотя с того момента, когда Шармейн взглянула на Марти, было ясно, что он совершил тактическую ошибку, придя сюда.
– Я думала, тебя не выпускают, – сказала Шармейн, затем поправилась. – Мне казалось, тебе нельзя отлучаться с территории.
– Я испросил специальное разрешение, – сказал Марти. – Может быть, мы войдем в дом? Или будем разговаривать на пороге?
– О, да... Конечно.
Марти вошел внутрь, и Шармейн закрыла за ним дверь. Узенькой прихожей между ними возникла некоторая неловкость. Степень их близости предполагала, что нужно обняться, но Марти был не в состоянии, к тому уже он чувствовал, что Шармейн этого не хочется. Она натянуто улыбнулась и чмокнула Марти в щеку.
– Извини, – сказала она, ничего конкретно не имея в виду. Марти прошел за Шармейн в кухню. – Просто я никак не ожидала тебя увидеть. Проходи. Боюсь, у меня здесь жуткий беспорядок.
В доме стоял затхлый запах, как будто требовалось как следует проветрить. Белье, сушившееся на радиаторах, делало воздух к тому же влажным.
– Садись, – предложила Шармейн, убирая с кухонных стульев пакеты со всевозможной бакалеей. – Я быстро все закончу.
На кухонном столе лежала очередная порция нестиранного белья, которую она начала загружать в стиральную машину, что-то нервно бормоча и стараясь не встречаться с ним взглядом. Она пыталась сосредоточиться на том, что держала в руках полотенца, нижнее белье, блузки.
Марти не узнавал одежды. Он поймал себя на том, что внимательно смотрит на вещи в руках Шармейн, в надежде увидеть что-нибудь из того, что видел на ней раньше. Если не восемь лет назад, то хотя бы во время одного из ее визитов в тюрьму. Но все было новым.
– Я не ждала тебя, – продолжала повторять Шармейн, закрывая дверцу машины и насыпая внутрь порошок. – Я была уверена, что ты сначала позвонишь. Посмотри на меня. Я выгляжу как чучело. И как назло сегодня у меня столько дел. – Она закончила возиться с машиной и закатала рукава.
– Кофе? – предложила Шармейн и, не дожидаясь ответа, взялась за чайник, чтобы заварить его. – Ты хорошо выглядишь, Марти, правда.
Откуда ей знать? Она едва взглянула на него, поглощенная хозяйственными заботами. Марти сидел и смотрел, как Шармейн возится у раковины, берет тряпку, чтобы протереть стол, как будто ничего не изменилось за эти восемь лет, только добавилось несколько морщинок на их лицах. То, что он сейчас чувствовал, напоминало панику. Ему хотелось спрятать это чувство, чтобы не выглядеть дураком.
Шармейн сделала ему кофе, они поговорили о том, как изменился квартал, он выслушал длинную историю о Терри, о том, как они выбирали краску для фасада дома, сколько стоит доехать на метро от Майо-Энд до Вондсворта, о том, как хорошо выглядит Марти – «Действительно, Марти, я не щучу». Она говорила обо всем и ни о чем. Это говорила не Шармейн, а кто-то другой, и от этого Марти было больно. И Шармейн тоже, он знал это. Она убивала время, которое вынуждена была провести в обществе Марти, заполняя его пустопорожней болтовней, ожидая, когда он наконец сдастся и уйдет.
– О, – сказала она наконец. – Мне пора пойти переодеться.
– Уходишь?
– Да.
– О!
– ...Если бы предупредил, Марти, я бы убралась здесь. Почему ты не позвонил?
– Может быть, мы могли бы сходить куда-нибудь пообедать?
– Может быть.
В Шармейн не чувствовалось ни малейшего энтузиазма.
– Все это как-то сумбурно...
– Я обрадовался возможности поговорить, и ты это прекрасно понимаешь.
Шармейн начинала злиться – Марти по-прежнему хорошо помнил признаки ее гнева. Она видела, что Марти пристально изучает ее. Шармейн взяла со стола чашки из-под кофе и положила их в раковину.
– Я действительно тороплюсь, – сказала она. – Сделай себе еще кофе, если хочешь. Кофе в... впрочем, ты знаешь где. Здесь много твоих вещей. Журналы с мотоциклами и всякое такое. Я отберу их для тебя. Извини. Мне надо переодеться.
Шармейн торопливо вышла в прихожую и поднялась наверх. Марти слышно было, как она нервно двигается над его головой... Включает воду в ванной. Он прошел через кухню в заднюю комнату. Там пахло старыми сигаретами. Переполненная пепельница стояла на ручке нового дивана.
Марти стоял в дверях и рассматривал комнату, как до этого – кучу грязного белья, в надежде найти что-нибудь знакомое. Но таких вещей было очень мало. Часы на стене были свадебным подарком и висели на том же самом месте. В углу стоял новый стереопроигрыватель, модная модель, которую, должно быть, приобрел для нее Терри. Судя по слою пыли на крышке, им редко пользовались. Коллекция пластинок, беспорядочно валявшихся рядом, была, как и раньше, невелика. Среди пластинок по-прежнему был диск Бадди Холли, где он пел «Пути настоящей любви». Они столько раз слушали эту пластинку, что она давно должна была протереться до дыр. Они танцевали под нее здесь в этой комнате, вернее, не танцевали, а использовали музыку как предлог обнять друг друга в тех случаях, когда для этого требовался предлог.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65