-- объявил он наконец. -- Я написал тебе такой номер серии,
как будто ты зарегистрировался сразу после вторжения, а личный номер дает
тебе право разъезжать по всей стране. Там еще написано, что ты негоден для
тяжелой работы и тебе разрешено заниматься мелочной торговлей или
побираться. Для них это одно и то же.
-- Большое спасибо, -- сказал Томас. -- М-м-м( Сколько я вам за это
должен?
Петух посмотрел на него так, как будто он сказал что-то неприличное.
-- Нечего об этом говорить, сынок. Деньги -- зло, из-за них люди
становятся рабами.
-- Прошу прощения, сэр, -- от всей души извинился Томас. -- Тем не
менее я бы хотел как-нибудь вас отблагодарить.
-- Вот это другое дело. Помогай своим братьям, когда сможешь, и тебе
помогут в случае нужды.
Рассуждения старого анархиста казались Томасу путаными, бестолковыми и
негодными для практического применения, но он подолгу с ним беседовал:
старик знал о паназиатах больше, чем все, с кем приходилось ему встречаться
до сих пор. По-видимому, Петух ничуть их не боялся и был уверен, что всегда
перехитрит кого угодно. Вторжение произвело на него, казалось, меньшее
впечатление, чем на остальных. В сущности, оно не произвело на него вообще
никакого впечатления -- не похоже было, чтобы он испытывал горечь или
ненависть к поработителям. Сначала Томасу не верилось, что этот добрый
человек может проявлять такое равнодушие, но понемногу он понял, что старый
анархист считал незаконными любые власти, что для него все люди
действительно братья, а различия между ними -- всего лишь количественные. В
глазах Петуха паназиатов не за что было ненавидеть: они просто заблуждались
больше других и заслуживали всего лишь жалости.
Такого олимпийского безразличия Томас не разделял. Для него паназиаты
были людьми, которые угнетают и истребляют его когда-то свободный народ.
"Хороший паназиат -- мертвый паназиат, -- говорил он себе, -- и так будет до
тех пор, пока последний из них не окажется по ту сторону Тихого океана. А
если в Азии их слишком много, пусть позаботятся о сокращении рождаемости". И
все-таки спокойное беспристрастие Петуха во многом помогло Томасу
разобраться в положении.
-- Ты ошибаешься, если думаешь, что паназиаты плохие, -- говорил Петух.
-- Они не плохие, они просто другие. Все их высокомерие -- от комплекса
расовой неполноценности. Это такая коллективная паранойя, из-за которой они
постоянно убеждают самих себя, что желтый ничуть не хуже белого, а куда
лучше, и стараются доказать это на нашем примере. Запомни, сынок, больше
всего на свете они хотят, чтобы к ним проявляли уважение.
-- Но откуда у них этот комплекс неполноценности? Мы же не имели с ними
дела на протяжении двух поколений -- со времени Закона о необщении.
-- Неужели, по-твоему, это достаточный срок, чтобы все изгладилось из
расовой памяти? Ведь корни-то уходят в девятнадцатый век. Помнишь, как двум
японским начальникам пришлось совершить почетное самоубийство, чтобы стереть
с себя позор, когда коммодор Перри заставил японцев открыть страну для
иностранцев? Сейчас за эти две смерти мы расплачиваемся жизнями тысяч
американских чиновников.
-- Но паназиаты -- это же не японцы.
-- Да, но и не китайцы тоже. Это смешанная раса, сильная, гордая и
плодовитая. Американцы считают, что у них сочетаются недостатки обеих рас и
нет их достоинств. А по-моему, они просто люди, которые впали в ту же самую
ошибку, -- решили, что государство выше личности. Как только ты поймешь,
что( -- и тут он пустился в бесконечные рассуждения, представлявшие собой
причудливую смесь взглядов Руссо, Рокера, Торо и многих других в том же роде
и показавшиеся Томасу любопытными, но неубедительными.
Тем не менее споры с Петухом помогли Томасу лучше понять, что
представляет собой противник, о котором американский народ из-за Закона о
необщении почти ничего не знал. Томас лишь с трудом припоминал самые главные
исторические вехи.
В то время, когда был принят Закон о необщении, он всего-навсего
юридически закрепил фактическое положение дел. Советизация Азии уже давно
куда успешнее, чем любое решение Конгресса США, положила конец присутствию в
Азии иностранцев, и американцев -- в первую очередь. Томас никак не мог
понять, какие туманные соображения заставили членов Конгресса счесть, будто
принятие закона, всего лишь подтверждающего то, что уже сделали комиссары,
способно поднять авторитет и достоинство Соединенных Штатов -- это была
какая-то страусинная политика. Должно быть, они решили, что закрыв глаза на
существование Красной Азии будет дешевле, чем вести с ней войну.
Более полувека такая политика, казалось, оправдывала себя: войны не
было. Сторонники этой меры доказывали, что даже Советской России не так
просто будет проглотить Китай и что пока она будет его переваривать,
Соединенным Штатам война не грозит. В этом они были правы, -- но в
результате принятия Закона о необщении мы повернулись к ним спиной и не
заметили, как Китай переварил Россию. Америка оказалась лицом к лицу с
системой, еще более чуждой западному образу мыслей, чем даже советская, на
смену которой она пришла.
Пользуясь поддельной регистрационной карточкой и советами Петуха насчет
того, как должен вести себя раб, Томас наконец осмелился проникнуть в один
городок поменьше. Там искусство Петуха почти сразу же подверглось испытанию.
На углу Томас остановился прочитать наклеенное на стену объявление. Это
оказался приказ всем американцам ежедневно в восемь вечера находиться у
телевизионных приемников, чтобы не пропустить распоряжений властей, которые
могут их касаться. Ничего нового тут не было: приказ был издан несколько
дней назад, и о нем Томас уже слышал. Он собирался уже идти дальше, когда
почувствовал режущую боль от сильного удара по спине. Он круто повернулся и
увидел перед собой паназиата в зеленой форме гражданской администрации с
гибкой тростью в руках.
-- С дороги! -- он говорил по-английски, но как-то нараспев, с
интонациями, совершенно не похожими на привычное американское произношение.
Томас сразу же сошел с тротуара на мостовую ("Они любят, когда ты
смотришь на них снизу вверх, а они на тебя сверху вниз", -- говорил Петух.)
и сложил руки вместе, как положено. Склонив голову, он сказал:
-- Господин приказывает, его слуга подчиняется.
-- Так-то лучше, -- удовлетворенно сказал азиат. -- Покажи карточку.
Хотя он говорил довольно отчетливо, Томас не сразу его понял -- может
быть, потому, что впервые оказался в роли раба и никак не ожидал, что это
так на него подействует. Он с трудом сдерживал ярость.
Трость с размаху опустилось не его лицо.
-- Покажи карточку!
Томас достал свою регистрационную карточку. Пока азиат ее разглядывал,
Томас успел до некоторой степени взять себя в руки. В этот момент ему было
все равно, признают ли карточку подлинной или нет: в случае чего он просто
бы разорвал бы этого типа на кусочки голыми руками. Однако все обошлось.
Азиат нехотя протянул ему карточку и зашагал прочь, не зная, что был на
волоске от смерти.
В городе Томас не узнал почти ничего такого, чего не слышал бы от
бродяг раньше. Он смог только прикинуть, какую часть населения составляют
завоеватели, и своими глазами убедиться, что школы закрыты, а газеты
исчезли. Он с интересом отметил, что службы в церквях все еще продолжаются,
хотя все прочие собрания белых людей в сколько-нибудь значительном
количестве запрещены.
Но больше всего его потрясли мертвые, ничего не выражающие лица людей и
молчаливые дети. Он решил, что с этих пор будет ночевать только в
пристанищах бродяг, за пределами городов.
В одном из пристанищ Томас встретил старого приятеля. Фрэнк Рузвельт
Митсуи был настоящий американец, гораздо даже больше американец, чем
английский аристократ Джордж Вашингтон. Его дед привез жену, наполовину
китаянку, наполовину полинезийку, из Гонолулу в Лос-Анджелес, где завел
питомник и растил там цветы, кустарники и желтокожих детишек, которые не
говорили ни по-китайски, ни по-полинезийски и ничуть об этом не горевали.
Отец Фрэнка встретился с его матерью Телмой Вонг -- белой, но с примесью
китайской крови, -- в Интернациональном клубе Университета Южной Калифорнии.
Он увез ее в Импириэл-Вэлли и купил ей уютное ранчо. Джефф Томас на
протяжении трех сезонов нанимался к Фрэнку Митсуи убирать салат и дыни и
знал его как хорошего хозяина. Он почти подружился со своим работодателем -
уж очень ему нравилась орава смуглых ребятишек, которые для Фрэнка были
важнее любого урожая. Тем не менее, увидев в пристанище плоское желтое лицо,
Томас весь ощетинился и даже не сразу узнал старого приятеля.
Оба чувствовали себя неловко. Хотя Томас прекрасно знал Фрэнка, он
сначала не мог заставить себя довериться человеку восточного происхождения.
Только глаза Фрэнка в конце концов его убедили: в них он прочел страдание,
еще более жестокое, чем в глазах белых людей, -- страдание, которое не
покинуло их и тогда, когда Фрэнк, улыбнувшись, пожал ему руку.
-- Вот не ожидал, Фрэнк, -- брякнул Джефф, не подумав. -- Оказывается и
ты здесь? Я думал, уж тебе-то поладить с новым режимом будет легко.
Фрэнк Митсуи грустно посмотрел на него и, казалось, не знал, что
ответить.
-- Что ты несешь, Джефф? -- вмешался кто-то из бродяг. - Не знаешь, что
ли, что они делают с такими вроде Фрэнка?
-- Нет, не знаю.
-- Так вот, слушай. Ты скрываешься. Если тебя сцапают, -- попадешь в
лагерь. Фрэнк тоже скрывается. Но, если сцапают его, ему крышка -- без
всяких разговоров. Пристрелят на месте.
-- Да? А что ты сделал, Фрэнк? Митсуи печально покачал головой.
-- Ничего он не сделал, -- продолжал бродяга. -- Американоазиаты ихней
империи не нужны. Они таких ликвидируют.
Все оказалось очень просто. Жившие на тихоокеанском побережье японцы,
китайцы и им подобные не подходили под схему, в которой было место только
для господ и рабов. Особенно это относилось к людям смешанной расы. Они
угрожали стабильности системы. следуя своей холодной логике, завоеватели
вылавливали их и уничтожали.
-- Когда я добрался до дома, -- рассказывал Фрэнк Томасу, -- все были
мертвы. Все. Моя маленькая Шерли, малыш, Джимми, крошка -- и Алиса тоже.
Он закрыл лицо руками. Алиса была его жена. Томас помнил эту смуглую,
крепкую женщину в комбинезоне и соломенной шляпе, которая очень мало
говорила, но много улыбалась.
-- Сначала я хотел покончить с собой, -- продолжал Митсуи, немного
успокоившись. -- Потом передумал. Два дня прятался в канаве, потом ушел в
горы. Там какие-то белые чуть не убили меня, прежде чем я убедил их, что я
на их стороне.
Томас мог представить себе, как это было и не знал, что сказать. Фрэнку
не повезло вдвойне, надеяться ему не на что.
-- А что ты думаешь делать теперь, Фрэнк?
Томас увидел, как лицо его осветила вновь обретенная воля к жизни.
-- Потому-то я и не позволил себе умереть! По десять за каждого, -- он
один за другим загнул четыре пальца. -- По десять за каждого из ребятишек и
двадцать за Алису. Потом, еще может быть, десять за себя, а там можно и
умирать.
-- Хм( Ну и как, получается?
-- Пока тринадцать. Дело идет медленно -- приходится действовать только
наверняка, чтобы меня не убили раньше, чем я с ними не рассчитаюсь.
Томас долго размышлял, как воспользоваться тем, что он узнал, для
достижения собственных целей. Такая непоколебимая решимость могла оказаться
полезной, если направить ее в нужную сторону. Но только несколько часов
спустя он снова подошел к Митсуи и тихо сказал:
-- А не хотел бы ты увеличить свою норму? Не по десять, а по тысячи за
каждого -- и две тысячи за Алису.
Глава 3
Охранная сигнализация у входа в Цитадель предупредила Ардмора о
появлении там постороннего задолго до того, как Томас просвистел перед
дверью мелодию-пароль. Ардмор сидел у телевизора, не сводя глаз с экрана и
не снимая пальца с кнопки, готовый мгновенно уничтожить любого непрошеного
гостя. У него отлегло от сердца, когда он увидел, что в Цитадель входит
Томас, но он снова насторожился, обнаружив, что тот не один. Паназиат!
Повинуясь невольному импульсу, Ардмор чуть не уничтожил обоих, но в
последний момент удержался: а вдруг Томас взял противника в плен и ведет на
допрос?
-- Майор! Майор Ардмор! Это я, Томас.
-- Стойте и не двигайтесь! Оба!
-- Все в порядке, майор. Он американец. Я за него ручаюсь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
как будто ты зарегистрировался сразу после вторжения, а личный номер дает
тебе право разъезжать по всей стране. Там еще написано, что ты негоден для
тяжелой работы и тебе разрешено заниматься мелочной торговлей или
побираться. Для них это одно и то же.
-- Большое спасибо, -- сказал Томас. -- М-м-м( Сколько я вам за это
должен?
Петух посмотрел на него так, как будто он сказал что-то неприличное.
-- Нечего об этом говорить, сынок. Деньги -- зло, из-за них люди
становятся рабами.
-- Прошу прощения, сэр, -- от всей души извинился Томас. -- Тем не
менее я бы хотел как-нибудь вас отблагодарить.
-- Вот это другое дело. Помогай своим братьям, когда сможешь, и тебе
помогут в случае нужды.
Рассуждения старого анархиста казались Томасу путаными, бестолковыми и
негодными для практического применения, но он подолгу с ним беседовал:
старик знал о паназиатах больше, чем все, с кем приходилось ему встречаться
до сих пор. По-видимому, Петух ничуть их не боялся и был уверен, что всегда
перехитрит кого угодно. Вторжение произвело на него, казалось, меньшее
впечатление, чем на остальных. В сущности, оно не произвело на него вообще
никакого впечатления -- не похоже было, чтобы он испытывал горечь или
ненависть к поработителям. Сначала Томасу не верилось, что этот добрый
человек может проявлять такое равнодушие, но понемногу он понял, что старый
анархист считал незаконными любые власти, что для него все люди
действительно братья, а различия между ними -- всего лишь количественные. В
глазах Петуха паназиатов не за что было ненавидеть: они просто заблуждались
больше других и заслуживали всего лишь жалости.
Такого олимпийского безразличия Томас не разделял. Для него паназиаты
были людьми, которые угнетают и истребляют его когда-то свободный народ.
"Хороший паназиат -- мертвый паназиат, -- говорил он себе, -- и так будет до
тех пор, пока последний из них не окажется по ту сторону Тихого океана. А
если в Азии их слишком много, пусть позаботятся о сокращении рождаемости". И
все-таки спокойное беспристрастие Петуха во многом помогло Томасу
разобраться в положении.
-- Ты ошибаешься, если думаешь, что паназиаты плохие, -- говорил Петух.
-- Они не плохие, они просто другие. Все их высокомерие -- от комплекса
расовой неполноценности. Это такая коллективная паранойя, из-за которой они
постоянно убеждают самих себя, что желтый ничуть не хуже белого, а куда
лучше, и стараются доказать это на нашем примере. Запомни, сынок, больше
всего на свете они хотят, чтобы к ним проявляли уважение.
-- Но откуда у них этот комплекс неполноценности? Мы же не имели с ними
дела на протяжении двух поколений -- со времени Закона о необщении.
-- Неужели, по-твоему, это достаточный срок, чтобы все изгладилось из
расовой памяти? Ведь корни-то уходят в девятнадцатый век. Помнишь, как двум
японским начальникам пришлось совершить почетное самоубийство, чтобы стереть
с себя позор, когда коммодор Перри заставил японцев открыть страну для
иностранцев? Сейчас за эти две смерти мы расплачиваемся жизнями тысяч
американских чиновников.
-- Но паназиаты -- это же не японцы.
-- Да, но и не китайцы тоже. Это смешанная раса, сильная, гордая и
плодовитая. Американцы считают, что у них сочетаются недостатки обеих рас и
нет их достоинств. А по-моему, они просто люди, которые впали в ту же самую
ошибку, -- решили, что государство выше личности. Как только ты поймешь,
что( -- и тут он пустился в бесконечные рассуждения, представлявшие собой
причудливую смесь взглядов Руссо, Рокера, Торо и многих других в том же роде
и показавшиеся Томасу любопытными, но неубедительными.
Тем не менее споры с Петухом помогли Томасу лучше понять, что
представляет собой противник, о котором американский народ из-за Закона о
необщении почти ничего не знал. Томас лишь с трудом припоминал самые главные
исторические вехи.
В то время, когда был принят Закон о необщении, он всего-навсего
юридически закрепил фактическое положение дел. Советизация Азии уже давно
куда успешнее, чем любое решение Конгресса США, положила конец присутствию в
Азии иностранцев, и американцев -- в первую очередь. Томас никак не мог
понять, какие туманные соображения заставили членов Конгресса счесть, будто
принятие закона, всего лишь подтверждающего то, что уже сделали комиссары,
способно поднять авторитет и достоинство Соединенных Штатов -- это была
какая-то страусинная политика. Должно быть, они решили, что закрыв глаза на
существование Красной Азии будет дешевле, чем вести с ней войну.
Более полувека такая политика, казалось, оправдывала себя: войны не
было. Сторонники этой меры доказывали, что даже Советской России не так
просто будет проглотить Китай и что пока она будет его переваривать,
Соединенным Штатам война не грозит. В этом они были правы, -- но в
результате принятия Закона о необщении мы повернулись к ним спиной и не
заметили, как Китай переварил Россию. Америка оказалась лицом к лицу с
системой, еще более чуждой западному образу мыслей, чем даже советская, на
смену которой она пришла.
Пользуясь поддельной регистрационной карточкой и советами Петуха насчет
того, как должен вести себя раб, Томас наконец осмелился проникнуть в один
городок поменьше. Там искусство Петуха почти сразу же подверглось испытанию.
На углу Томас остановился прочитать наклеенное на стену объявление. Это
оказался приказ всем американцам ежедневно в восемь вечера находиться у
телевизионных приемников, чтобы не пропустить распоряжений властей, которые
могут их касаться. Ничего нового тут не было: приказ был издан несколько
дней назад, и о нем Томас уже слышал. Он собирался уже идти дальше, когда
почувствовал режущую боль от сильного удара по спине. Он круто повернулся и
увидел перед собой паназиата в зеленой форме гражданской администрации с
гибкой тростью в руках.
-- С дороги! -- он говорил по-английски, но как-то нараспев, с
интонациями, совершенно не похожими на привычное американское произношение.
Томас сразу же сошел с тротуара на мостовую ("Они любят, когда ты
смотришь на них снизу вверх, а они на тебя сверху вниз", -- говорил Петух.)
и сложил руки вместе, как положено. Склонив голову, он сказал:
-- Господин приказывает, его слуга подчиняется.
-- Так-то лучше, -- удовлетворенно сказал азиат. -- Покажи карточку.
Хотя он говорил довольно отчетливо, Томас не сразу его понял -- может
быть, потому, что впервые оказался в роли раба и никак не ожидал, что это
так на него подействует. Он с трудом сдерживал ярость.
Трость с размаху опустилось не его лицо.
-- Покажи карточку!
Томас достал свою регистрационную карточку. Пока азиат ее разглядывал,
Томас успел до некоторой степени взять себя в руки. В этот момент ему было
все равно, признают ли карточку подлинной или нет: в случае чего он просто
бы разорвал бы этого типа на кусочки голыми руками. Однако все обошлось.
Азиат нехотя протянул ему карточку и зашагал прочь, не зная, что был на
волоске от смерти.
В городе Томас не узнал почти ничего такого, чего не слышал бы от
бродяг раньше. Он смог только прикинуть, какую часть населения составляют
завоеватели, и своими глазами убедиться, что школы закрыты, а газеты
исчезли. Он с интересом отметил, что службы в церквях все еще продолжаются,
хотя все прочие собрания белых людей в сколько-нибудь значительном
количестве запрещены.
Но больше всего его потрясли мертвые, ничего не выражающие лица людей и
молчаливые дети. Он решил, что с этих пор будет ночевать только в
пристанищах бродяг, за пределами городов.
В одном из пристанищ Томас встретил старого приятеля. Фрэнк Рузвельт
Митсуи был настоящий американец, гораздо даже больше американец, чем
английский аристократ Джордж Вашингтон. Его дед привез жену, наполовину
китаянку, наполовину полинезийку, из Гонолулу в Лос-Анджелес, где завел
питомник и растил там цветы, кустарники и желтокожих детишек, которые не
говорили ни по-китайски, ни по-полинезийски и ничуть об этом не горевали.
Отец Фрэнка встретился с его матерью Телмой Вонг -- белой, но с примесью
китайской крови, -- в Интернациональном клубе Университета Южной Калифорнии.
Он увез ее в Импириэл-Вэлли и купил ей уютное ранчо. Джефф Томас на
протяжении трех сезонов нанимался к Фрэнку Митсуи убирать салат и дыни и
знал его как хорошего хозяина. Он почти подружился со своим работодателем -
уж очень ему нравилась орава смуглых ребятишек, которые для Фрэнка были
важнее любого урожая. Тем не менее, увидев в пристанище плоское желтое лицо,
Томас весь ощетинился и даже не сразу узнал старого приятеля.
Оба чувствовали себя неловко. Хотя Томас прекрасно знал Фрэнка, он
сначала не мог заставить себя довериться человеку восточного происхождения.
Только глаза Фрэнка в конце концов его убедили: в них он прочел страдание,
еще более жестокое, чем в глазах белых людей, -- страдание, которое не
покинуло их и тогда, когда Фрэнк, улыбнувшись, пожал ему руку.
-- Вот не ожидал, Фрэнк, -- брякнул Джефф, не подумав. -- Оказывается и
ты здесь? Я думал, уж тебе-то поладить с новым режимом будет легко.
Фрэнк Митсуи грустно посмотрел на него и, казалось, не знал, что
ответить.
-- Что ты несешь, Джефф? -- вмешался кто-то из бродяг. - Не знаешь, что
ли, что они делают с такими вроде Фрэнка?
-- Нет, не знаю.
-- Так вот, слушай. Ты скрываешься. Если тебя сцапают, -- попадешь в
лагерь. Фрэнк тоже скрывается. Но, если сцапают его, ему крышка -- без
всяких разговоров. Пристрелят на месте.
-- Да? А что ты сделал, Фрэнк? Митсуи печально покачал головой.
-- Ничего он не сделал, -- продолжал бродяга. -- Американоазиаты ихней
империи не нужны. Они таких ликвидируют.
Все оказалось очень просто. Жившие на тихоокеанском побережье японцы,
китайцы и им подобные не подходили под схему, в которой было место только
для господ и рабов. Особенно это относилось к людям смешанной расы. Они
угрожали стабильности системы. следуя своей холодной логике, завоеватели
вылавливали их и уничтожали.
-- Когда я добрался до дома, -- рассказывал Фрэнк Томасу, -- все были
мертвы. Все. Моя маленькая Шерли, малыш, Джимми, крошка -- и Алиса тоже.
Он закрыл лицо руками. Алиса была его жена. Томас помнил эту смуглую,
крепкую женщину в комбинезоне и соломенной шляпе, которая очень мало
говорила, но много улыбалась.
-- Сначала я хотел покончить с собой, -- продолжал Митсуи, немного
успокоившись. -- Потом передумал. Два дня прятался в канаве, потом ушел в
горы. Там какие-то белые чуть не убили меня, прежде чем я убедил их, что я
на их стороне.
Томас мог представить себе, как это было и не знал, что сказать. Фрэнку
не повезло вдвойне, надеяться ему не на что.
-- А что ты думаешь делать теперь, Фрэнк?
Томас увидел, как лицо его осветила вновь обретенная воля к жизни.
-- Потому-то я и не позволил себе умереть! По десять за каждого, -- он
один за другим загнул четыре пальца. -- По десять за каждого из ребятишек и
двадцать за Алису. Потом, еще может быть, десять за себя, а там можно и
умирать.
-- Хм( Ну и как, получается?
-- Пока тринадцать. Дело идет медленно -- приходится действовать только
наверняка, чтобы меня не убили раньше, чем я с ними не рассчитаюсь.
Томас долго размышлял, как воспользоваться тем, что он узнал, для
достижения собственных целей. Такая непоколебимая решимость могла оказаться
полезной, если направить ее в нужную сторону. Но только несколько часов
спустя он снова подошел к Митсуи и тихо сказал:
-- А не хотел бы ты увеличить свою норму? Не по десять, а по тысячи за
каждого -- и две тысячи за Алису.
Глава 3
Охранная сигнализация у входа в Цитадель предупредила Ардмора о
появлении там постороннего задолго до того, как Томас просвистел перед
дверью мелодию-пароль. Ардмор сидел у телевизора, не сводя глаз с экрана и
не снимая пальца с кнопки, готовый мгновенно уничтожить любого непрошеного
гостя. У него отлегло от сердца, когда он увидел, что в Цитадель входит
Томас, но он снова насторожился, обнаружив, что тот не один. Паназиат!
Повинуясь невольному импульсу, Ардмор чуть не уничтожил обоих, но в
последний момент удержался: а вдруг Томас взял противника в плен и ведет на
допрос?
-- Майор! Майор Ардмор! Это я, Томас.
-- Стойте и не двигайтесь! Оба!
-- Все в порядке, майор. Он американец. Я за него ручаюсь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28