Из «светелки» доносился неудержимый хохот. Потом девка принялась икать — досмеялась.
Кобель, помахивая хвостом, приблизился к хозяину и искательно задрал морду к накрытому столу: мол, как — не пора?..
— Да погоди ты, — сказал кобелю Сигизмунд. Смутно он догадывался, что именно так насмешило Лантхильду. Барби была устрашающе похожа на нее саму.
Чтобы отомстить вредной девке, Сигизмунд прикнопил на стену фотографию полуголой угрюмой потаскухи — дар великодушного кузена. Отошел, полюбовался. Генкина потаскуха враждебно уставилась на деда, а мрачный полковник, казалось, разглядывал ее с кривой ухмылкой, как насекомое. Представители антагонистических субкультур.
Что бы еще такого сделать, чтоб белобрысую уесть? Подумав, Сигизмунд слил в блюдце выдохшиеся опивки шампанского, покрошил туда немного хлеба и поставил под фотографию шлюшки. И уехал к родителям — поздравлять.
* * *
Отцу Сигизмунд подарил шахматы. Нарочно искал деревянные, а не пластмассовые, — нашел. Отец играл с соседом по площадке вечерами, был у него старый, еще довоенный, набор, но вот беда — потеряли старички слона.
Матери привез сковородку «TEFAL» — жарить без масла. Той давно хотелось такую.
Мать сразу запричитала: «Зачем ты на нас так много денег тратишь, тебе самому нужно…» Сигизмунд с нарочитой грубостью ее оборвал. Это тоже входило в ритуал.
Дорогого сыночка усадили за стол, наложили ему на тарелку разных ед. Сигизмунд в который раз поразился — как это они на свою скудную, плохо выплачиваемую пенсию ухитряются сооружать такое количество яств. Видимо, подобным секретом владеют только непотопляемые советские пенсионеры.
Выпил с матерью шампанского, потом с отцом водочки. Поговорили о том, о сем. Затем мать, помявшись, вдруг заговорила:
— Гоша, пойми меня правильно — мы твоей жизни не касаемся, и что вы с Натальей сошлись — не вмешивались, и потом тоже вас лишний раз не трогали. И расходились вы с ней — мы не лезли…
Сигизмунд сразу насторожился:
— Ты опять про Аську?..
Аську мать видела лишь однажды. Можно сказать, случайно. В тот период аськиной жизни, который Сигизмунд именовал искусствоведчески: «голубое и розовое». Голубоватыми были коротко стриженые волосы Аськи, розовым — все остальное: губы, ногти, колготки. Мать смертельно испугалась. Одно время ее преследовал кошмар женитьбы единственного сына на этой… на этой…
Но сегодня мать махнула рукой:
— Да не об этой, прости Господи. Тебе решать, с кем и как. Взрослый уже. Коли нет ума, так уж и не…
— А о чем тогда?
— Гоша, вот сейчас, когда Натальи нет. Между нами. Ты мне скажи: уехали твои шведы?
— Да не шведы они, а норвежцы. Сто раз уже говорил.
— Все равно. Уехали?
— А что?
— Ты мне ответь: уехали?
— Слушай, что они тебе сдались?
— Да что ты к нему прицепилась, Ангелина, — встрял отец. — Сейчас все совместные предприятия открывают. Давай лучше, Гошка, водки выпьем.
— Погоди ты, Боря. Вечно как маленький…
Сигизмунд понял, что придется отвечать правду.
— Нет, не уехали.
— У тебя живут?
— Да.
— Сколько их?
— Двое.
— Ты о них кому-нибудь говорил?
— Что значит — говорил? Кому я должен о них говорить? Они сами всђ оформляют… При чем здесь я?
— Где ты с ними познакомился?
— Мам, ты что, раньше в НКВД работала?
Мать побелела.
— Не шути так.
Сигизмунд принужденно рассмеялся.
— Мам, Сталин умер в 53-м году. Двадцать первый век на пороге. Ты чего?
Мать, казалось, его не слышала.
— Ты уверен, что они шведы?
— Норвежцы, Ангелина, норвежцы они, — вмешался отец. — Говорят же тебе, два сейнера у них.
Но мать не отставала.
— Все-таки ответь мне, где ты с ними познакомился?
— В Гавани. На выставке «Инрыбпром-96». Представляли там свою фирму. Хальвдан и представлял.
— А ты там что делал?
— Удочки посмотреть с Федором заехали.
— Вот прямо так увидел тебя этот Хальвдан и тут же тебя в партнеры захотел?
— Ни хрена себе — «прямо так»! Я месяц поручителя искал.
Мать неожиданно резко сменила тему:
— А почему ты про деда спрашивал?
— Когда?
— Перед Новым Годом. Когда я тебе звонила. Помнишь, сказал, что он тебе приснился?
— Приснился и приснился. А что?
— Ты просто так спрашивал?
— А как еще я мог спрашивать?
— Да что ты в самом деле, Ангелина… Сигизмунд, налей матери водочки.
— В самом деле, мать, что ты из мухи слона делаешь?
— Знаешь, Гоша, — печально проговорила мать, — хоть и грех это, о покойниках плохо говорить, тем более, об отце, а только сдается мне: сатанинскими делами дед занимался…
— Это ты про то, что он руками зеков ДнепроГЭС после войны восстанавливал? Так в этой стране все руками зеков делалось…
Мать помолчала, опустив глаза. Потом залпом проглотила рюмку, придвинутую к ней отцом, и сказала, поджимая губы:
— Хоть и состояла двадцать лет в партии, а как помер дед — в костел пошла. Свечку за упокой души поставила… А свечка-то погасла. Не захотела гореть. Я снова зажигаю, а она взяла и сломалась… Вот так-то, Гоша.
* * *
Всю дорогу до дому дед упорно не шел из мыслей. Да еще этот разговор с матерью — мутный… Что мать так завелась? Из-за того, что соврал сдуру, будто приснился ему дед?
А в самом деле, что его дернуло про деда-то тогда спросить? Из-за имени, наверное. Тут тоже имелось противоречие. Мать много лет носила отчество «Сергеевна», а не «Сигизмундовна». Еще одна тайна, которыми изобиловала семейная история. Польское происхождение, небось, скрывала. Белопанское. Только вот зачем? Дед-то не скрывал. Так и звался «Сигизмунд Казимирович». И никто его не трогал. И из партии, а также с каких-то руководящих постов (каких — Сигизмунд точно не знал) не просил.
Впрочем, вся история материнского рода Стрыйковских была таковой. Маловразумительные объяснения типа «времена были такие» — вот и все, чего удавалось добиться Сигизмунду от матери. Причем, говорилось это таким тоном, что терялась всякая охота расспрашивать дальше.
Сам Сигизмунд деда помнил плохо. Помнил, что курил дед много. И только «Герцеговину Флор». Как товарищ Коба. Или нет… Коба их в трубку потрошил… Длинные такие папиросы. Они у деда не переводились. Похоже, кормился Казимирович с какого-то закрытого распределителя. И сытно кормился. Со смертью деда в доме стало ощутимо голоднее, дефициты исчезли.
А где работал дед? Еще одна тайна, как и за что он свой орден получил? Не хочется думать, что в ГУЛАГе. Сигизмунд предполагал, что дед был занят партийно-хозяйственной деятельностью, причем занимал высокие посты, хотя дослужился только до полковника. И это в войну-то! Выше то ли не пустили, то ли сам не захотел задницу подставлять разным там чисткам. Хотя, скорее всего, не пустили — учитывая «Казимировича»…
По смутным воспоминаниям Сигизмунда, дед был заносчив, деспотичен, сварлив и, видимо, исступленно честолюбив, как любой нормальный поляк.
Один-единственный раз дед пришел забрать Сигизмунда из детского сада. Пришел рано, часа в четыре, сразу после «тихого часа». Сигизмунд достойно отбывал в углу. Дед изъявил желание забрать внука. Воспитательница принялась жаловаться, объяснять, за что малолетний Морж стоит в углу. Дед оборвал ее как-то очень по-партийному, едва ли не матом, забрал Сигизмунда домой, а дома выпорол.
Потом закурил «Герцеговину» и, окутывая дымом, спросил спокойно: «Знаешь, за что выдрал?»
Размазывая сопли, внук проскулил, что не знает. За угол, наверное. За плохое поведение.
Дед ответил, что вовсе не за плохое поведение. А за то, что позволил в угол себя поставить.
«Что же мне, выскакивать из угла надо было?» — всхлипнул Сигизмунд-сопляк. На что старший Сигизмунд сурово ответствовал: «Не вставать».
На похоронах деда, вспомнилось вдруг Сигизмунду, разыгрался мимолетный скандал. Так, задел по касательной и сгорел, как мотылек на огне свечи. Растолкав мрачных прямоугольных стариков в тяжелых пальто, к дедову гробу с солидными золочеными гирляндами и лентами прорвалась молодая женщина. Очень молодая, немного моложе матери. Из-под густой черной вуали разлетались золотистые волосы. Левой рукой она сжимала муфту, правой тискала темно-красные розы. Она пала на гроб, обхватила его руками и взвыла. А после почти мгновенно исчезла; никто даже не понял, как и когда ее утащили и кто это сделал. Больше Сигизмунд ее никогда не видел.
Впрочем, тогда Сигизмунда изумила не эта женщина. Поразило то, как смотрели на это старцы. Они не ужасались, не злорадствовали. Они глядели совершенно равнодушно. И будь дед среди них, он взирал бы на эту душераздирающую сцену с таким же пугающим безразличием. Инстинктивно Сигизмунд чувствовал это уже тогда.
На распросы Сигизмунда о белокурой женщине мать отвечать не желала — она была шокирована. После как-то забылось, похоронилось…
Сигизмунд так и не выяснил, кто была эта неправдоподобно молодая и красивая женщина — дочь ли дедова от какой-то связи, возлюбленная?.. Дед был таков, что с него сталось бы завести себе молоденькую любовницу. Сейчас Сигизмунд-взрослый это понимал.
И чем больше Сигизмунд думал о нем, тем более странным представлялся ему дед. Почему мать боится его даже теперь, спустя почти тридцать лет после его смерти?
Не иначе замешан был суровый полковник в одну из бесчисленных мрачных тайн, порожденных сталинским режимом. Да и сам дед был плоть от плоти этого режима.
* * *
Когда Лантхильда встретила Сигизмунда, вид у нее был откровенно ханжеский. Глазки опущены, губки бантиком. Сразу было ясно, что натворила что-то.
— Ну, девка, кайся: что еще случилось?
Лантхильда затараторила, зачастила. Руками разводила, в притворном сожалении глаза закатывала. Сигизмунд едва удерживался, чтобы не засмеяться.
Все это напоминало довоенный фильм про колхозы: когда вдарит некстати заморозок, а секретарь обкома приедет разбираться. В роли председателя колхоза — Лантхильда Владимировна.
Вы уж извиняйте нас, свет
—батюшка Сигизмунд Борисович, что в подведомственном мне хозяйстве такое произошло!.. Мол, вам решать — казнить или миловать. А глазки хитрю
—ющие…
А случилось, послушать Лантхильду, невиданное. Кобель, выжрав «подношение», поставленное срамной полуголой бабе на фотографии, вдруг встал на задние лапы, воздвигся на высоту двух метров — при общей длине кобелева тела сантиметров в семьдесят (без хвоста) — и сорвал генкин шедевр. Сорвав, начал валяться на спальнике, извиваясь, рыча и рвя в мелкие клочья. А уж она, Лантхильд, отнять пыталась. Вырывала у пса драгоценность. Да было уж поздно. Все изничтожил негодный кобель. Вот, на спальнике, то, что осталось. И смято все — это жлобская скотина валялась.
Спальник был скомкан. Вокруг действительно были разбросаны обрывки. Странно. Фотографию и в самом деле погрызла собака. Остались неопровержимые следы зубов.
Подняв глаза, Сигизмунд задумчиво посмотрел на стену. Само упало, что ли? Но почему с кнопок сорвалось? Не кобель же, в самом деле, туда по отвесной стене забрался?
Повертел в руках обрывки. И вдруг обнаружил на одном жирное пятно. И еще одно. Понюхал. Пахло мясом…
Девка тревожно глядела на Сигизмунда. Когда он встретился с ней глазами, заискивающе улыбнулась.
Картина преступления вырисовывалась все отчетливее. Простодушное таежное девкино коварство умилило Сигизмунда.
— Ничего, не горюй, Лантхильд, — сказал он. — Было бы, из-за чего переживать. Ну, порвал кобель. Генка новых понаделает. Я у него две возьму. Вот здесь одна будет, а другую там повесим.
Он показал на стене, куда повесит новых красоток.
Лантхильда замотала головой. Объяснять стала, на кобеля показывая. Мол, все равно кобель со стены снимет и сожрет. Не стоит добро и переводить. Уж больно место неудачное. Везде проклятый кобель проникает. Это оттого, что разбаловали его. На кровати лежать ему позволяют. Кобель, будто иллюстрируя девкины слова, порылся носом в спальнике, вытащил обрывок, залег жевать.
А ведь она, девка, от кобеля пострадала, сигимундово добро обороняя. Кусил ее кобель. Руку показала, Сигизмунду едва не под нос сунув. Никакого укуса на руке не было, но девка настаивала: нет, тяпнул.
Сигизмунд погладил ее по голове. Похвалил. Молодец, мол. А что еще оставалось?
Лантхильда давала себя гладить, задумчиво глядя на аптечку, где содержался «Реми Мартен».
Собрав мусор, Сигизмунд отправился на кухню. Высыпал обрывки генкиного шедевра в мусорное ведро, один за другим. Они летели, как листья. Кружились. До чего же ушлая все-таки девка. Ловко простодушного кобеля втянула в свою мелкую уголовщину. А потом грязно подставила.
Сел, закурил.
На кухне тихой сапой возникла Лантхильда. Не оборачиваясь, Сигизмунд скосил на нее глаз. Небось, проверяет: не гневается ли? Не раскусил ли хитрость?
На стол перед Сигизмундом вкрадчиво лег альбом. Тот самый, что был выдан Лантхильде — изобразительным искусством тешиться. Еще до памятного заточения.
— Ну что, — сказал Сигизмунд, — садись, Лантхильд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67