После того, как мы нашли маленькие базальтовые фигурки, я считал
версию о великанах чушью. (Лишь через десять лет, после драматических
открытий Мерсера в Танзании мы узнали, что в гигантских городах жили и люди
и великаны, причем, великаны, похоже, были рабами людей!)
Вопрос о точной датировке камней оставался пока открытым. Лавкрафт
писал, что "Великие Древние" жили сто пятьдесят миллионов лет назад, и
многие поддерживали эту невероятную гипотезу. Нейтронная датировка Райха
показала возраст руин менее двух миллионов лет, хотя и эта цифра могла быть
завышенной. Установить истину было трудно еще и потому, что обычно
археологи поднимают пласты земли по очереди, и они представляют собой
готовые календари. Но во всех трех случаях с гигантскими городами на этот
способ положиться было трудно. Все, что мы могли с уверенностью сказать о
них, это то, что они уничтожены потопом и похоронены под тысячефуговым
слоем грязи. У геологов слово "потоп" тут же ассоциируется со словом
"плейстоцен" - то есть, около миллиона лет назад. Однако на приисках в
Квинсленде были обнаружены следы грызуна, обитавшего еще в эпоху плиоцена -
это еще плюс пять миллионов лет.
Впрочем, все это уже не относится к моей истории. Еще задолго до
окончания работ на первом туннеле я потерял всякий интерес к раскопкам в
Каратепе. До меня дошло, наконец, что они были для моего мозга лишь
ловушкой, которую умышленно подстроили паразиты сознания.
Вот как развивались события дальше.
К концу июля 1997 года я был окончательно измотан. На раскопках
соорудили огромный зонт, в тени которого температура падала до шестидесяти
градусов, но даже с ним Каратеп был непереносим. Мусор, разбросанный
фуллеровскими подручными, загнивал, всюду стояла вонь, как на болоте, а
дезинфектанты, которыми мы опрыскивали кучи, лишь ухудшали ситуацию. Дул
сухой песчаный ветер. Целыми днями мы цедили ледяной шербет с розовыми
лепестками и валялись в бараках с кондиционерами. В июле у меня начались
невыносимые головные боли. Я слетал на пару дней в Шотландию, отлежался
там, затем вернулся на работу, но через неделю свалился в лихорадке.
Назойливые газетчики и придурки-антикадатовцы настолько допекли меня, что
пришлось вернуться в Диярбакыр. Там, на территории Англо-Индийской Урановой
Компании, было тихо и прохладно, а охрана не церемонилась с незваными
гостями. Меня дожидались пачки писем и несколько огромных пакетов, но в
первые два дня я не прикасался к ним, а лишь отлеживался в постели и
наслаждался пластинками с операми Моцарта. Лихорадка постепенно отступила.
На третий день я почувствовал себя лучше и взялся за письма.
Одно из них было из "Стандарт Моторз энд Инжиниринг", где сообщалось,
что они выслали по моей просьбе большинство бумаг Карела Вайсмана в
Диярбакыр. Теперь понятно, откуда взялись огромные пакеты. В другом письме
издательство Северо-Западного Университета спрашивало, позволю ли я
опубликовать работы Карела по психологии у них.
Все это было так утомительно. Я отправил это письмо в Лондон Бомгарту и
вернулся к Моцарту. На следующий день у меня проснулась совесть - пришлось
разобрать остальную почту. Тут я наткнулся на письмо Карла Зейделя,
сожителя Бомгарта - тот был гомосексуалистом, - где сообщалось, что Бомгарт
после нервного срыва уехал к родным в Германию.
Значит, теперь судьба бумаг Карела в моих руках. Что же, с огромной
неохотой я решился вскрыть первый из пакетов. В нем было около сорока
фунтов весу, и содержал он лишь результаты тестирования сотни рабочих на
то, как они реагируют на цветовые изменения. Я содрогнулся и вернулся к
"Волшебной флейте".
В тот же вечер ко мне пожаловал молодой сотрудник компании, перс, - мы
с ним были в приятельских отношениях - принес бутылку вина. Мне было
тоскливо и чертовски хотелось поболтать. Я терпеть не мог разговоров на
тему раскопок, но тут я с удовольствием принялся рассказывать о "маленьких
секретах" нашей работы. Когда он собрался уходить, то спросил, увидев
пакеты, не относятся ли они тоже к раскопкам. Я поведал ему историю
Вайсмана и признался, что даже мысль о том, что эти пакеты надо разбирать,
вгоняет меня в тоску, граничащую с физической болью. Тогда он очень вежливо
предложил свои услуги - ему не составит труда вскрыть их и, если там
обычные результаты тестов, то он отдаст распоряжение секретарю отослать их
прямо в Северо-Западный Университет. Я понял, что парень хочет отплатить
мне за интересный вечер, и с удовольствием согласился.
Утром, едва я закончил принимать ванну, как он уже закончил работу. Так
и есть - в пяти из шести пакетов находились рабочие записи. В шестом же,
как выразился мой помощник, было что-то "очень философское", и, должно
быть, мне самому стоит взглянуть на эти бумаги. Он вышел, тут же вошел его
секретарь и утащил из моей гостиной огромную кучу пожелтевших страниц.
В комнате остались несколько чистеньких голубых папок с аккуратно
прошитыми страницами машинописного текста. На каждой папке наклеен кусочек
бумаги с названием, написанным от руки: "Исторические размышления", а сами
папки были запечатаны липкой лентой - я догадался, что их никто не трогал
со дня смерти Карела. Непонятно, как же Бомгарт мог ошибиться и отослать их
в "Дженерал Моторз". Видимо, он отложил папки для меня и случайно упаковал
их вместе с рабочими записями.
Номеров на папках не было. Я открыл первую попавшуюся, быстро пролистал
ее и понял, что эти "Исторические размышления" касаются последних двух
столетий - вот уж этот период никогда не занимал меня. Я уже собрался тоже
отослать их в университет, но совесть удержала. Захватив с собой полдюжины
голубых папок, я завалился в кровать.
На этот раз я по случайности попал на верное место. Первая же выбранная
фраза гласила: "За последние месяцы я убедился, что человеческая раса
подверглась нападению со стороны своеобразного рака мозга".
Захватывающе! Прекрасное начало для сборника работ Карела... Рак мозга
- вот имя всем этим неврозам, отвращению к жизни и прочим душевным недугам
двадцатого века... Я даже не пытался воспринимать это слово буквально.
Ладно, что там дальше - загадочная проблема роста уровня самоубийств...
высокая детская смертность в современных семьях... постоянный страх перед
атомной войной, рост наркомании. Все это давно известно - я зевнул и
перевернул страницу.
Через несколько минут я начал читать повнимательней, но не потому, что
Карел поразил меня каким-то откровением, нет - мне вдруг почудилось, что он
сошел с ума. В свое время я читал книги Чарльза Форта[23] про все эти
истории с великанами, феями и дрейфующими континентами. Но у Форта в смеси
смысла и бессмыслицы всегда присутствует толика здравого юмора. Идеи же
Карела Вайсмана были столь же сумасшедшими, как и фортовские, но
преподносились самым серьезным образом. Либо он решил податься в клан
ученых-эксцентриков, либо он был безумен. Учитывая его самоубийство, я был
склонен принять второй вариант.
Я читал дальше с болезненным интересом. После первых двух страниц он
больше не упоминал о "раке мозга" и пустился в рассуждение о культуре
последних двух веков. Тут он приводил тщательно выверенные аргументы и
излагал их в блестящей литературной форме. Были там и воспоминания о наших
долгих беседах в Уппсала.
Прошло полдня, а я все читал, читал и к часу дня я понял, что
столкнулся с чем-то значительным, и этот день, возможно, мне придется
вспоминать всю оставшуюся жизнь. Был ли Карел сумасшедшим или нет - и то и
другое доказать было непросто. Хотелось верить, что был. Но чем дальше я
читал, тем больше исчезала моя уверенность в этом. И прочитанное
подействовало на меня так сильно, что я нарушил многолетнюю привычку и
распил вместо обеда бутылку шампанского, закусив лишь сандвичем по-турецки.
Однако после шампанского я еще больше пал духом. К вечеру передо мной стала
разворачиваться страшная картина, от которой мозг готов был разорваться на
куски. Если Карел Вайсман не сумасшедший, то человечество столкнулось с
самой страшной за всю историю опасностью.
Подробно объяснить путь Карела Вайсмана к его "философии истории"
невозможно[24] - похоже, он шел к ней всю жизнь. Я лишь попытаюсь выделить
основные положения из "Исторических размышлений".
Вайсман называет самым замечательным даром человечества способность
самовосстановления или, другими словами, творчества. Простейшим примером
такого самовосстановления можно назвать сон. Уставший человек зажат в тиски
между смертью и помешательством. Кстати, Вайсман приводит очень любопытную
аналогию помешательства со сном. Разумный человек - это полностью
пробудившийся человек. Чем больше он устает, тем труднее ему освободиться
от снов и заблуждений, жизнь его становится все более хаотичной.
Вайсман восхищается тем, насколько сильной потенцией к
самовосстановлению обладал человек в период между Ренессансом и
восемнадцатым столетием. Несмотря на все зверства и ужасы мировой истории,
человек той поры умудрялся быстро забывать о них, как усталый от игр
ребенок забывает после сна о своей усталости. Елизаветинский период Англии
считается золотым веком расцвета искусств, однако всякий, кто тщательно
изучал ту эпоху, приходил в ужас от царивших в обществе грубости и
бессердечия. Людей зверски пытали и сжигали на кострах, евреям отрубали
уши, детей забивали до смерти или гноили в смрадных трущобах. И тем не
менее, столь неистощим был оптимизм человека, что весь этот хаос лишь
стимулировал его к созданию истинных шедевров. Одна великая эпоха сменяла
другую: эпоха Леонардо, эпоха Рабле, эпоха Чосера, Шекспира, Ньютона,
Джонсона, Моцарта... Воистину, лишь тот вправе носить имя творца, кто в
силах преодолеть любое препятствие.
А потом с человечеством вдруг происходят необъяснимые перемены.
Случилось это в конце восемнадцато века. Искрометное и неистощимое
творчество Моцарта внезапно сменяется жестокостью и кошмарами Де Сада.
Неожиданно мы погрузились в эпоху мрака, в эпоху, когда гении перестали
творить с богоравной легкостью. Напротив - теперь процесс творчества стал
больше напоминать битву с невидимым спрутом, который все сильней сжимает их
своими щупальцами. Начался век самоубийств. А ведь и впрямь, современная
история начинается с эпохи разочарований и неврозов.
Но почему все началось так внезапно? Может, виновата промышленная
революция? Но ведь она случилась не в одну ночь, да и не по всей Европе
сразу, - она по-прежнему оставалась краем лесов и ферм. Как объяснить,
спрашивает Вайсман, огромную разницу между гениями восемнадцатого века и
века девятнадцатого? Складывается такое впечатление, что на границе этих
столетий с человечеством произошел какой-то невидимый катаклизм. Только ли
промышленной революцией можно объяснить полное несходство между Моцартом и
Бетховеном, который был старше Моцарта на какие-нибудь четырнадцать лет?
Шпенглер писал, что цивилизации развиваются подобно растениям, но у нас
произошел внезапный скачок от юности к старости. Все наше искусство -
музыка, живопись, литература - впало в безграничный пессимизм. Мало
сказать, что человечество постарело - похоже, оно потеряло способность к
самовосстановлению. Вспомните, кто из великих восемнадцатого века покончил
с собой? А ведь жизнь тогда была куда тяжелее, чем в девятнадцатом
столетии. Новый человек потерял веру в жизнь, веру в знания, он вполне
согласен с Фаустом, сказавшим, что когда все сказано и сделано, то знаний
не остается.
И дальше Карел Вайсман пишет уже не как историк, а как психолог, именно
психолог, изучавший по долгу службы психологию на производстве. Вот что он
писал в "Исторических размышлениях":
"В 1990 году я начал заниматься индустриальной, психологией в
качестве ассистента профессора Амеша во "Всемирной Косметической
Корпорации". Там я сразу столкнулся с кошмарной, но и любопытной
ситуацией. Я и до этого знал о том, какой серьезной проблемой
являются так называемые "промышленные неврозы", и о том, что
специальным индустриальным судам приходится разбирать дела
преступников, которые ломают оборудование, убивают или калечат
своих товарищей по работе. Однако немногие представляют себе
истинные масштабы проблемы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
версию о великанах чушью. (Лишь через десять лет, после драматических
открытий Мерсера в Танзании мы узнали, что в гигантских городах жили и люди
и великаны, причем, великаны, похоже, были рабами людей!)
Вопрос о точной датировке камней оставался пока открытым. Лавкрафт
писал, что "Великие Древние" жили сто пятьдесят миллионов лет назад, и
многие поддерживали эту невероятную гипотезу. Нейтронная датировка Райха
показала возраст руин менее двух миллионов лет, хотя и эта цифра могла быть
завышенной. Установить истину было трудно еще и потому, что обычно
археологи поднимают пласты земли по очереди, и они представляют собой
готовые календари. Но во всех трех случаях с гигантскими городами на этот
способ положиться было трудно. Все, что мы могли с уверенностью сказать о
них, это то, что они уничтожены потопом и похоронены под тысячефуговым
слоем грязи. У геологов слово "потоп" тут же ассоциируется со словом
"плейстоцен" - то есть, около миллиона лет назад. Однако на приисках в
Квинсленде были обнаружены следы грызуна, обитавшего еще в эпоху плиоцена -
это еще плюс пять миллионов лет.
Впрочем, все это уже не относится к моей истории. Еще задолго до
окончания работ на первом туннеле я потерял всякий интерес к раскопкам в
Каратепе. До меня дошло, наконец, что они были для моего мозга лишь
ловушкой, которую умышленно подстроили паразиты сознания.
Вот как развивались события дальше.
К концу июля 1997 года я был окончательно измотан. На раскопках
соорудили огромный зонт, в тени которого температура падала до шестидесяти
градусов, но даже с ним Каратеп был непереносим. Мусор, разбросанный
фуллеровскими подручными, загнивал, всюду стояла вонь, как на болоте, а
дезинфектанты, которыми мы опрыскивали кучи, лишь ухудшали ситуацию. Дул
сухой песчаный ветер. Целыми днями мы цедили ледяной шербет с розовыми
лепестками и валялись в бараках с кондиционерами. В июле у меня начались
невыносимые головные боли. Я слетал на пару дней в Шотландию, отлежался
там, затем вернулся на работу, но через неделю свалился в лихорадке.
Назойливые газетчики и придурки-антикадатовцы настолько допекли меня, что
пришлось вернуться в Диярбакыр. Там, на территории Англо-Индийской Урановой
Компании, было тихо и прохладно, а охрана не церемонилась с незваными
гостями. Меня дожидались пачки писем и несколько огромных пакетов, но в
первые два дня я не прикасался к ним, а лишь отлеживался в постели и
наслаждался пластинками с операми Моцарта. Лихорадка постепенно отступила.
На третий день я почувствовал себя лучше и взялся за письма.
Одно из них было из "Стандарт Моторз энд Инжиниринг", где сообщалось,
что они выслали по моей просьбе большинство бумаг Карела Вайсмана в
Диярбакыр. Теперь понятно, откуда взялись огромные пакеты. В другом письме
издательство Северо-Западного Университета спрашивало, позволю ли я
опубликовать работы Карела по психологии у них.
Все это было так утомительно. Я отправил это письмо в Лондон Бомгарту и
вернулся к Моцарту. На следующий день у меня проснулась совесть - пришлось
разобрать остальную почту. Тут я наткнулся на письмо Карла Зейделя,
сожителя Бомгарта - тот был гомосексуалистом, - где сообщалось, что Бомгарт
после нервного срыва уехал к родным в Германию.
Значит, теперь судьба бумаг Карела в моих руках. Что же, с огромной
неохотой я решился вскрыть первый из пакетов. В нем было около сорока
фунтов весу, и содержал он лишь результаты тестирования сотни рабочих на
то, как они реагируют на цветовые изменения. Я содрогнулся и вернулся к
"Волшебной флейте".
В тот же вечер ко мне пожаловал молодой сотрудник компании, перс, - мы
с ним были в приятельских отношениях - принес бутылку вина. Мне было
тоскливо и чертовски хотелось поболтать. Я терпеть не мог разговоров на
тему раскопок, но тут я с удовольствием принялся рассказывать о "маленьких
секретах" нашей работы. Когда он собрался уходить, то спросил, увидев
пакеты, не относятся ли они тоже к раскопкам. Я поведал ему историю
Вайсмана и признался, что даже мысль о том, что эти пакеты надо разбирать,
вгоняет меня в тоску, граничащую с физической болью. Тогда он очень вежливо
предложил свои услуги - ему не составит труда вскрыть их и, если там
обычные результаты тестов, то он отдаст распоряжение секретарю отослать их
прямо в Северо-Западный Университет. Я понял, что парень хочет отплатить
мне за интересный вечер, и с удовольствием согласился.
Утром, едва я закончил принимать ванну, как он уже закончил работу. Так
и есть - в пяти из шести пакетов находились рабочие записи. В шестом же,
как выразился мой помощник, было что-то "очень философское", и, должно
быть, мне самому стоит взглянуть на эти бумаги. Он вышел, тут же вошел его
секретарь и утащил из моей гостиной огромную кучу пожелтевших страниц.
В комнате остались несколько чистеньких голубых папок с аккуратно
прошитыми страницами машинописного текста. На каждой папке наклеен кусочек
бумаги с названием, написанным от руки: "Исторические размышления", а сами
папки были запечатаны липкой лентой - я догадался, что их никто не трогал
со дня смерти Карела. Непонятно, как же Бомгарт мог ошибиться и отослать их
в "Дженерал Моторз". Видимо, он отложил папки для меня и случайно упаковал
их вместе с рабочими записями.
Номеров на папках не было. Я открыл первую попавшуюся, быстро пролистал
ее и понял, что эти "Исторические размышления" касаются последних двух
столетий - вот уж этот период никогда не занимал меня. Я уже собрался тоже
отослать их в университет, но совесть удержала. Захватив с собой полдюжины
голубых папок, я завалился в кровать.
На этот раз я по случайности попал на верное место. Первая же выбранная
фраза гласила: "За последние месяцы я убедился, что человеческая раса
подверглась нападению со стороны своеобразного рака мозга".
Захватывающе! Прекрасное начало для сборника работ Карела... Рак мозга
- вот имя всем этим неврозам, отвращению к жизни и прочим душевным недугам
двадцатого века... Я даже не пытался воспринимать это слово буквально.
Ладно, что там дальше - загадочная проблема роста уровня самоубийств...
высокая детская смертность в современных семьях... постоянный страх перед
атомной войной, рост наркомании. Все это давно известно - я зевнул и
перевернул страницу.
Через несколько минут я начал читать повнимательней, но не потому, что
Карел поразил меня каким-то откровением, нет - мне вдруг почудилось, что он
сошел с ума. В свое время я читал книги Чарльза Форта[23] про все эти
истории с великанами, феями и дрейфующими континентами. Но у Форта в смеси
смысла и бессмыслицы всегда присутствует толика здравого юмора. Идеи же
Карела Вайсмана были столь же сумасшедшими, как и фортовские, но
преподносились самым серьезным образом. Либо он решил податься в клан
ученых-эксцентриков, либо он был безумен. Учитывая его самоубийство, я был
склонен принять второй вариант.
Я читал дальше с болезненным интересом. После первых двух страниц он
больше не упоминал о "раке мозга" и пустился в рассуждение о культуре
последних двух веков. Тут он приводил тщательно выверенные аргументы и
излагал их в блестящей литературной форме. Были там и воспоминания о наших
долгих беседах в Уппсала.
Прошло полдня, а я все читал, читал и к часу дня я понял, что
столкнулся с чем-то значительным, и этот день, возможно, мне придется
вспоминать всю оставшуюся жизнь. Был ли Карел сумасшедшим или нет - и то и
другое доказать было непросто. Хотелось верить, что был. Но чем дальше я
читал, тем больше исчезала моя уверенность в этом. И прочитанное
подействовало на меня так сильно, что я нарушил многолетнюю привычку и
распил вместо обеда бутылку шампанского, закусив лишь сандвичем по-турецки.
Однако после шампанского я еще больше пал духом. К вечеру передо мной стала
разворачиваться страшная картина, от которой мозг готов был разорваться на
куски. Если Карел Вайсман не сумасшедший, то человечество столкнулось с
самой страшной за всю историю опасностью.
Подробно объяснить путь Карела Вайсмана к его "философии истории"
невозможно[24] - похоже, он шел к ней всю жизнь. Я лишь попытаюсь выделить
основные положения из "Исторических размышлений".
Вайсман называет самым замечательным даром человечества способность
самовосстановления или, другими словами, творчества. Простейшим примером
такого самовосстановления можно назвать сон. Уставший человек зажат в тиски
между смертью и помешательством. Кстати, Вайсман приводит очень любопытную
аналогию помешательства со сном. Разумный человек - это полностью
пробудившийся человек. Чем больше он устает, тем труднее ему освободиться
от снов и заблуждений, жизнь его становится все более хаотичной.
Вайсман восхищается тем, насколько сильной потенцией к
самовосстановлению обладал человек в период между Ренессансом и
восемнадцатым столетием. Несмотря на все зверства и ужасы мировой истории,
человек той поры умудрялся быстро забывать о них, как усталый от игр
ребенок забывает после сна о своей усталости. Елизаветинский период Англии
считается золотым веком расцвета искусств, однако всякий, кто тщательно
изучал ту эпоху, приходил в ужас от царивших в обществе грубости и
бессердечия. Людей зверски пытали и сжигали на кострах, евреям отрубали
уши, детей забивали до смерти или гноили в смрадных трущобах. И тем не
менее, столь неистощим был оптимизм человека, что весь этот хаос лишь
стимулировал его к созданию истинных шедевров. Одна великая эпоха сменяла
другую: эпоха Леонардо, эпоха Рабле, эпоха Чосера, Шекспира, Ньютона,
Джонсона, Моцарта... Воистину, лишь тот вправе носить имя творца, кто в
силах преодолеть любое препятствие.
А потом с человечеством вдруг происходят необъяснимые перемены.
Случилось это в конце восемнадцато века. Искрометное и неистощимое
творчество Моцарта внезапно сменяется жестокостью и кошмарами Де Сада.
Неожиданно мы погрузились в эпоху мрака, в эпоху, когда гении перестали
творить с богоравной легкостью. Напротив - теперь процесс творчества стал
больше напоминать битву с невидимым спрутом, который все сильней сжимает их
своими щупальцами. Начался век самоубийств. А ведь и впрямь, современная
история начинается с эпохи разочарований и неврозов.
Но почему все началось так внезапно? Может, виновата промышленная
революция? Но ведь она случилась не в одну ночь, да и не по всей Европе
сразу, - она по-прежнему оставалась краем лесов и ферм. Как объяснить,
спрашивает Вайсман, огромную разницу между гениями восемнадцатого века и
века девятнадцатого? Складывается такое впечатление, что на границе этих
столетий с человечеством произошел какой-то невидимый катаклизм. Только ли
промышленной революцией можно объяснить полное несходство между Моцартом и
Бетховеном, который был старше Моцарта на какие-нибудь четырнадцать лет?
Шпенглер писал, что цивилизации развиваются подобно растениям, но у нас
произошел внезапный скачок от юности к старости. Все наше искусство -
музыка, живопись, литература - впало в безграничный пессимизм. Мало
сказать, что человечество постарело - похоже, оно потеряло способность к
самовосстановлению. Вспомните, кто из великих восемнадцатого века покончил
с собой? А ведь жизнь тогда была куда тяжелее, чем в девятнадцатом
столетии. Новый человек потерял веру в жизнь, веру в знания, он вполне
согласен с Фаустом, сказавшим, что когда все сказано и сделано, то знаний
не остается.
И дальше Карел Вайсман пишет уже не как историк, а как психолог, именно
психолог, изучавший по долгу службы психологию на производстве. Вот что он
писал в "Исторических размышлениях":
"В 1990 году я начал заниматься индустриальной, психологией в
качестве ассистента профессора Амеша во "Всемирной Косметической
Корпорации". Там я сразу столкнулся с кошмарной, но и любопытной
ситуацией. Я и до этого знал о том, какой серьезной проблемой
являются так называемые "промышленные неврозы", и о том, что
специальным индустриальным судам приходится разбирать дела
преступников, которые ломают оборудование, убивают или калечат
своих товарищей по работе. Однако немногие представляют себе
истинные масштабы проблемы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34