Главная мысль Домаля не отличалась от вывода,
сделанного многими мистиками: несмотря на то, что он был "без сознания",
его собственные переживания казались намного реальней опыта обыденной
жизни.
Как бы мы с Карелом ни отличались друг от друга, тут мы пришли к одному
заключению: наша ежедневная жизнь есть нереальность. После этого нетрудно
понять рассказ Чжуанцзы[8] о том, как ему приснилось, что он - бабочка и
чувствует все то, что должна чувствовать бабочка и как, проснувшись, он
вдруг ощущает, что не может определить: кто он - Чжуан-цзы, которому
снится, что он - бабочка или бабочка, которой снится, что она - Чжуан-цзы.
Почти месяц мы с Карелом экспериментировали с сознанием. После
рождественских каникул мы пытались три дня продержаться без сна,
подстегивая себя кофе и сигаретами. В результате мы почувствовали, что
совершили гигантский скачок в познании самих себя. Помнится, я сказал:
"Если бы можно было жить так все время, то исчезла бы надобность в поэзии,
потому что я мог видеть дальше любого поэта". Также мы попробовали эфир и
четыреххлористый углерод, но этот опыт показался уже менее интересным. В
какой-то момент я почувствовал, как резко обострилось мое внутренее зрение
- состояние, которое мы иногда переживаем во сне, но оно было кратким, и я
едва что-либо запомнил. Он эфира разболелась голова, поэтому после двух
попыток я решил бросить это дело. Карел же считал, что его результаты
сходны с домалевскими, правда, с некоторыми отличиями. Помню, как
заинтересовали его маленькие черные точки, которые он увидел в состоянии
наркоза. Впрочем, тяжелые последствия опытов и его заставили бросить их.
Позже, став психологом-экспериментатором, он получил доступ к мескалину и
лизергиновой кислоте[9] и настойчиво советовал мне испробовать их. Но я к
этому времени имел уже другие увлечения, поэтому отказался. Об этих
увлечениях я расскажу подробней.
Столь затянутое предисловие стало необходимым, чтобы объяснить, почему
я догадался о смысле последней просьбы Карела Вайсмана. Я ведь археолог, а
не психолог, но я его старый друг и, к тому же, когда-то разделял его
интерес к проблемам нашего сознания и его пределов. Интересно, вспоминал ли
он в последние минуты о наших бесконечных ночных разговорах в Уппсала, о
частых посиделках с пивом в маленьком ресторанчике над рекой и о полуночных
попойках в моей комнате.
Что-то беспокоило меня, какая-то смутная неопределенная тревога,
похожая на ту, что заставила позвонить вчера в полночь в Хэмпстед. Впрочем,
что теперь об этом говорить - я решил забыть обо всем. В день похорон я уже
был на Гебридских островах, куда меня вызвали обследовать замечательно
сохранившиеся на острове Гаррис останки людей неолита. А по возвращении я
обнаружил на своей лестничной клетке несколько ящиков с бумагами. В тот
момент я ни о чем, кроме своих людей эпохи неолита, и думать не мог,
поэтому, пересмотрев первый ящик и обнаружив среди прочих бумаг папку с
надписью: "Восприятие цвета животными при недостатке эмоций", в сердцах
пнул по этому ящику ногой. Потом зашел в квартиру, открыл "Археологический
журнал" и наткнулся на статью Райха об электронной датировке базальтовых
статуэток, найденных в турецком храме Богазкее. Я позвонил Спенсеру в
Британский Музей, затем поехал к нему. Следующие сорок восемь часов я
существовал, ел, дышал, не думая ни о чем, кроме статуэток Богазкее и
отличительных черт хеттской скульптуры. Это-то и спасло меня. Несомненно,
что Цатоггуаны только и дожидались моего возвращения, чтобы увидеть,
догадался я о чем-нибудь или нет. К счастью, я был полностью занят лишь
моей археологией. Мой разум плавно дрейфовал в безбрежных морях прошлого,
убаюкивая себя историческими событиями. Ему была чужда психология. Пожалуй,
если бы я вдруг вознамерился изучить бумаги моего друга в поисках причины
самоубийства, то в считанные часы мой мозг был бы оккупирован и уничтожен.
Бр-р, даже вспоминать страшно - я был окружен злобным чуждым разумом.
Словно водолаз, опустившийся на дно морское и увлеченный поисками сокровищ
затонувших кораблей, я не замечал, как за мной следят холодные глаза
осьминога в засаде. А ведь я мог запросто заметить их, как это случилось
позже, на раскопках Черной Горы в Турции, однако мной слишком овладели
открытия Райха. Они попросту вытолкнули из головы всяческие воспоминания о
погибшем друге.
Я полагаю, что в течение нескольких недель я был под постоянным и
тщательным контролем со стороны Цатоггуанов. Как раз в то время я решил
вернуться в Малую Азию, чтобы прояснить кое-какие проблемы, возникшие после
критики Райхом созданной мною системы датировки. Я снова поражаюсь, до чего
спасительным оказалось мое решение: должно быть, оно окончательно убедило
Цатоггуанов в моей безвредности. Карел сделал ошибку, что поручил свое
наследие мне - едва ли он смог бы найти менее надежного душеприказчика. О
да, конечно, я чувствовал угрызения совести из-за неразобранных ящиков и
даже пару раз заставлял себя покопаться в них, но всякий раз меня
охватывало одно и то же чувство полного безразличия к проблемам психологии,
и я снова захлопывал ящик.
В последний раз я даже задумался, а не попросить ли уборщицу спалить
где-нибудь это добро, но тут же устыдился столь аморальной идеи и отверг
ее; честно сказать, я даже не ожидал от себя таких мыслей. Откуда же мне
было знать в ту пору, что это были не мои мысли. Потом я частенько
задумывался над тем, был ли план моего друга сделать меня своим
душеприказчиком давно обдуманным, или он решился на него в последние минуты
жизни, находясь в отчаянии. Ведь если в этом был хотя бы какой-то смысл, то
тогда Цатоггуаны об этом сразу же бы узнали. Либо это было последней
вспышкой сознания у одного из лучших людей нашего века, либо я был выбран
faute de mieux[10].
Ответ мы узнаем лишь в том случае, если получим доступ к архивам
Цатоггуанов. Приятно тешить себя мыслью о том, что этот выбор - заранее
продуманная стратегическая хитрость. Ибо, если провидение было на стороне
Карела в момент его решения, то, несомненно, оно покровительствовало и мне
в течение следующих шести месяцев, когда я размышлял о чем угодно, кроме
бумаг Карела Вайсмана.
Уезжая в Турцию, я предупредил домовладельца, чтобы тот разрешил
Бомгарту навещать мою квартиру: он изъявил желание навести порядок в
бумагах. Я также переговорил с двумя американцами, издателями учебников по
психологии, которые проявили интерес к наследию Вайсмана. Затем, полностью
увлеченный проблемами, связанными с определением возраста базальтовых
статуэток, я забыл на несколько месяцев о психологии.
Райх обосновался в лаборатории Турецкой Урановой Компании в Диярбакыре.
В научном мире он был известен как авторитетный специалист по аргонному
методу датировки человеческих и животных останков. Диапазон его
исследований включал в себя период от зарождения человечества до правления
хеттов, но с некоторых пор его интересы приняли несколько иное направление,
поэтому он и хотел увидеться со мной в Диярбакыре, поскольку моя книга о
цивилизации хеттов, изданная в 1980 году, считалась наиболее авторитетной
по этой теме.
Райх показался мне весьма приятным человеком. Если взять историю
начиная с 2500 года до нашей эры и заканчивая десятым веком нашей эры, то в
этом периоде я ориентируюсь как рыба в воде. Что касается Райха, то он
разбирался в отрезке от каменноугольного периода до наших дней и мог
запросто рассуждать о плейстоцене[11], ... а это, считай, миллион лет до
нашей эры - как будто это было делом вчерашнего дня. Однажды я был поражен,
когда Райх, обследовав зуб мамонта, заметил, что вряд ли он лежит здесь с
мелового периода - скорее, с конца триасового, то есть на 15 миллионов лет
больше. И каково же было мое удивление, когда счетчик Гейгера подтвердил
его гипотезу. Что и говорить - на эти вещи у него был сверхъестественный
нюх.
Раз уж Райху пришлось сыграть значительную роль в этой истории,
придется рассказать о нем подробней. Он, так же как и я, был крупным на
вид, правда, не за счет жировых излишков. У него были плечи борца и
выступающий вперед подбородок, а вот голос - неожиданно мягкий и довольно
высокий, видимо, сказались последствия перенесенного в детстве
инфекционного заболевания горла.
Но главным различием между нами было то, как мы относились к прошлому.
Райх был до мозга костей ученым. Он был способен видеть формулы и цифры
во всем, даже чтение десятистраничных отчетов о замерах радиосигналов могло
доставлять ему неописуемое удовольствие. "История должна быть точной
наукой", - любил поговаривать он. Я же никогда не скрывал, что отношусь к
истории с некоторой долей романтики. Даже в археологию я пришел через почти
мистический опыт. Как-то я был на одной ферме и увлекся чтением случайно
найденной книги Лэйарда[12] о Ниневийской цивилизации. Тут разразилась
гроза, и я кинулся снимать развешенное на веревке белье. Прямо посреди
двора была огромная серая лужа. Руки мои снимали белье, а голова находилась
среди ассирийских холмов; заметив эту лужу, я не сразу сообразил, где я и
кто я - лужа словно утратила свои черты и превратилась во что-то чуждое и
далекое наподобие марсианского моря. С неба посыпались первые капли дождя,
поверхность воды подернуло рябью. И тут я испытал блаженное чувство
безграничной радости, доселе неведомой мне: я увидел Ниневию так же
отчетливо, как и эту лужу. Вся история вдруг стала настолько реальной, что
я почувствовал полнейшее презрение к собственному существованию здесь,
посреди этого двора и с этим бельем в руках. Остаток вечера я пробродил,
словно во сне, и с тех пор решил посвятить свою жизнь раскапыванию прошлого
(в полном смысле этого слова), чтобы возвращать давно ушедшую реальность.
Позже вы поймете, насколько важное отношение все это имеет к моей
истории. Да, по-разному мы с Райхом относились к прошлому и постоянно
поднимали друг друга на смех, открывая очередные чудачества в характерах
друг друга. Именно в науке видел Райх поэзию жизни, а прошлое для него
служило подсобным материалом для собственных опытов. Я же относился к науке
как служанке поэзии. Мой первый учитель сэр Чарльз Майерс, презиравший все,
имеющее отношение к современности, укрепил и во мне подобные взгляды.
Наблюдая, с каким усердием тот занимался раскопками, можно было подумать,
что он никак не связан с нынешним веком: его удел - история, он взирает на
нее, словно беркут с высокой скалы. Большинство человеческих существ
вызывало в нем содрогание и неприязнь: "Они мелки и несовершенные", -
жаловался он мне как-то. Майерс внушил мне, что истинный историк прежде
всего поэт, а потом - ученый. И еще он говорил, что презирает иных двуногих
до такой степени, что начинает подумывать о самоубийстве, и лишь одно
способно примирить его с окружающими: "У всех цивилизаций, - говорил он, -
были не только взлеты, но и падения".
Первые дни в Диярбакыре, когда дождь не давал проводить раскопки на
Черной Горе, мы подолгу беседовали с Райхом, потягивающим пиво пинту за
пинтой; я же предпочитал местный бренди - даже тут проявлялась разница в
темпераментах.
В один из таких вечеров я получил письмо от Бомгарта. Довольно короткое
письмо, где он сообщал о кое-каких бумагах в вайсмановском наследии, из
которых следует, что еще задолго до смерти хозяин был не в своем уме:
Вайсман считал, что "они" знают о каждом его шаге и постараются уничтожить
его. Из записок было ясно, что речь шла не о людях, поэтому Бомгарт решил
не спешить с переговорами по поводу публикации наследия Вайсмана, а
дождаться моего возвращения.
Разумеется, я был озадачен и заинтригован. В своей работе с Райхом мы
добились кое-каких результатов - пора было поздравить друг друга и немного
расслабиться, поболтать о чем-нибудь отвлеченном, поэтому в тот вечер
разговор переключился на тему "сумасшествия" Вайсмана и его самоубийства.
Двое турецких коллег из Измира тоже присоединились к разговору, и один из
них сообщил любопытную вещь: оказывается, за последние десять лет в
сельских районах Турции увеличилось число самоубийств. Вот тебе и на! Я-то
думал, по крайней мере, деревенские жители имеют иммунитет против этого
вируса, неуклонно прогрессирующего в городах.
Затем второй гость, доктор Омир Фуад рассказал о проводимых в его
институте исследованиях - они изучают статистику самоубийств среди древних
египтян и хеттов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
сделанного многими мистиками: несмотря на то, что он был "без сознания",
его собственные переживания казались намного реальней опыта обыденной
жизни.
Как бы мы с Карелом ни отличались друг от друга, тут мы пришли к одному
заключению: наша ежедневная жизнь есть нереальность. После этого нетрудно
понять рассказ Чжуанцзы[8] о том, как ему приснилось, что он - бабочка и
чувствует все то, что должна чувствовать бабочка и как, проснувшись, он
вдруг ощущает, что не может определить: кто он - Чжуан-цзы, которому
снится, что он - бабочка или бабочка, которой снится, что она - Чжуан-цзы.
Почти месяц мы с Карелом экспериментировали с сознанием. После
рождественских каникул мы пытались три дня продержаться без сна,
подстегивая себя кофе и сигаретами. В результате мы почувствовали, что
совершили гигантский скачок в познании самих себя. Помнится, я сказал:
"Если бы можно было жить так все время, то исчезла бы надобность в поэзии,
потому что я мог видеть дальше любого поэта". Также мы попробовали эфир и
четыреххлористый углерод, но этот опыт показался уже менее интересным. В
какой-то момент я почувствовал, как резко обострилось мое внутренее зрение
- состояние, которое мы иногда переживаем во сне, но оно было кратким, и я
едва что-либо запомнил. Он эфира разболелась голова, поэтому после двух
попыток я решил бросить это дело. Карел же считал, что его результаты
сходны с домалевскими, правда, с некоторыми отличиями. Помню, как
заинтересовали его маленькие черные точки, которые он увидел в состоянии
наркоза. Впрочем, тяжелые последствия опытов и его заставили бросить их.
Позже, став психологом-экспериментатором, он получил доступ к мескалину и
лизергиновой кислоте[9] и настойчиво советовал мне испробовать их. Но я к
этому времени имел уже другие увлечения, поэтому отказался. Об этих
увлечениях я расскажу подробней.
Столь затянутое предисловие стало необходимым, чтобы объяснить, почему
я догадался о смысле последней просьбы Карела Вайсмана. Я ведь археолог, а
не психолог, но я его старый друг и, к тому же, когда-то разделял его
интерес к проблемам нашего сознания и его пределов. Интересно, вспоминал ли
он в последние минуты о наших бесконечных ночных разговорах в Уппсала, о
частых посиделках с пивом в маленьком ресторанчике над рекой и о полуночных
попойках в моей комнате.
Что-то беспокоило меня, какая-то смутная неопределенная тревога,
похожая на ту, что заставила позвонить вчера в полночь в Хэмпстед. Впрочем,
что теперь об этом говорить - я решил забыть обо всем. В день похорон я уже
был на Гебридских островах, куда меня вызвали обследовать замечательно
сохранившиеся на острове Гаррис останки людей неолита. А по возвращении я
обнаружил на своей лестничной клетке несколько ящиков с бумагами. В тот
момент я ни о чем, кроме своих людей эпохи неолита, и думать не мог,
поэтому, пересмотрев первый ящик и обнаружив среди прочих бумаг папку с
надписью: "Восприятие цвета животными при недостатке эмоций", в сердцах
пнул по этому ящику ногой. Потом зашел в квартиру, открыл "Археологический
журнал" и наткнулся на статью Райха об электронной датировке базальтовых
статуэток, найденных в турецком храме Богазкее. Я позвонил Спенсеру в
Британский Музей, затем поехал к нему. Следующие сорок восемь часов я
существовал, ел, дышал, не думая ни о чем, кроме статуэток Богазкее и
отличительных черт хеттской скульптуры. Это-то и спасло меня. Несомненно,
что Цатоггуаны только и дожидались моего возвращения, чтобы увидеть,
догадался я о чем-нибудь или нет. К счастью, я был полностью занят лишь
моей археологией. Мой разум плавно дрейфовал в безбрежных морях прошлого,
убаюкивая себя историческими событиями. Ему была чужда психология. Пожалуй,
если бы я вдруг вознамерился изучить бумаги моего друга в поисках причины
самоубийства, то в считанные часы мой мозг был бы оккупирован и уничтожен.
Бр-р, даже вспоминать страшно - я был окружен злобным чуждым разумом.
Словно водолаз, опустившийся на дно морское и увлеченный поисками сокровищ
затонувших кораблей, я не замечал, как за мной следят холодные глаза
осьминога в засаде. А ведь я мог запросто заметить их, как это случилось
позже, на раскопках Черной Горы в Турции, однако мной слишком овладели
открытия Райха. Они попросту вытолкнули из головы всяческие воспоминания о
погибшем друге.
Я полагаю, что в течение нескольких недель я был под постоянным и
тщательным контролем со стороны Цатоггуанов. Как раз в то время я решил
вернуться в Малую Азию, чтобы прояснить кое-какие проблемы, возникшие после
критики Райхом созданной мною системы датировки. Я снова поражаюсь, до чего
спасительным оказалось мое решение: должно быть, оно окончательно убедило
Цатоггуанов в моей безвредности. Карел сделал ошибку, что поручил свое
наследие мне - едва ли он смог бы найти менее надежного душеприказчика. О
да, конечно, я чувствовал угрызения совести из-за неразобранных ящиков и
даже пару раз заставлял себя покопаться в них, но всякий раз меня
охватывало одно и то же чувство полного безразличия к проблемам психологии,
и я снова захлопывал ящик.
В последний раз я даже задумался, а не попросить ли уборщицу спалить
где-нибудь это добро, но тут же устыдился столь аморальной идеи и отверг
ее; честно сказать, я даже не ожидал от себя таких мыслей. Откуда же мне
было знать в ту пору, что это были не мои мысли. Потом я частенько
задумывался над тем, был ли план моего друга сделать меня своим
душеприказчиком давно обдуманным, или он решился на него в последние минуты
жизни, находясь в отчаянии. Ведь если в этом был хотя бы какой-то смысл, то
тогда Цатоггуаны об этом сразу же бы узнали. Либо это было последней
вспышкой сознания у одного из лучших людей нашего века, либо я был выбран
faute de mieux[10].
Ответ мы узнаем лишь в том случае, если получим доступ к архивам
Цатоггуанов. Приятно тешить себя мыслью о том, что этот выбор - заранее
продуманная стратегическая хитрость. Ибо, если провидение было на стороне
Карела в момент его решения, то, несомненно, оно покровительствовало и мне
в течение следующих шести месяцев, когда я размышлял о чем угодно, кроме
бумаг Карела Вайсмана.
Уезжая в Турцию, я предупредил домовладельца, чтобы тот разрешил
Бомгарту навещать мою квартиру: он изъявил желание навести порядок в
бумагах. Я также переговорил с двумя американцами, издателями учебников по
психологии, которые проявили интерес к наследию Вайсмана. Затем, полностью
увлеченный проблемами, связанными с определением возраста базальтовых
статуэток, я забыл на несколько месяцев о психологии.
Райх обосновался в лаборатории Турецкой Урановой Компании в Диярбакыре.
В научном мире он был известен как авторитетный специалист по аргонному
методу датировки человеческих и животных останков. Диапазон его
исследований включал в себя период от зарождения человечества до правления
хеттов, но с некоторых пор его интересы приняли несколько иное направление,
поэтому он и хотел увидеться со мной в Диярбакыре, поскольку моя книга о
цивилизации хеттов, изданная в 1980 году, считалась наиболее авторитетной
по этой теме.
Райх показался мне весьма приятным человеком. Если взять историю
начиная с 2500 года до нашей эры и заканчивая десятым веком нашей эры, то в
этом периоде я ориентируюсь как рыба в воде. Что касается Райха, то он
разбирался в отрезке от каменноугольного периода до наших дней и мог
запросто рассуждать о плейстоцене[11], ... а это, считай, миллион лет до
нашей эры - как будто это было делом вчерашнего дня. Однажды я был поражен,
когда Райх, обследовав зуб мамонта, заметил, что вряд ли он лежит здесь с
мелового периода - скорее, с конца триасового, то есть на 15 миллионов лет
больше. И каково же было мое удивление, когда счетчик Гейгера подтвердил
его гипотезу. Что и говорить - на эти вещи у него был сверхъестественный
нюх.
Раз уж Райху пришлось сыграть значительную роль в этой истории,
придется рассказать о нем подробней. Он, так же как и я, был крупным на
вид, правда, не за счет жировых излишков. У него были плечи борца и
выступающий вперед подбородок, а вот голос - неожиданно мягкий и довольно
высокий, видимо, сказались последствия перенесенного в детстве
инфекционного заболевания горла.
Но главным различием между нами было то, как мы относились к прошлому.
Райх был до мозга костей ученым. Он был способен видеть формулы и цифры
во всем, даже чтение десятистраничных отчетов о замерах радиосигналов могло
доставлять ему неописуемое удовольствие. "История должна быть точной
наукой", - любил поговаривать он. Я же никогда не скрывал, что отношусь к
истории с некоторой долей романтики. Даже в археологию я пришел через почти
мистический опыт. Как-то я был на одной ферме и увлекся чтением случайно
найденной книги Лэйарда[12] о Ниневийской цивилизации. Тут разразилась
гроза, и я кинулся снимать развешенное на веревке белье. Прямо посреди
двора была огромная серая лужа. Руки мои снимали белье, а голова находилась
среди ассирийских холмов; заметив эту лужу, я не сразу сообразил, где я и
кто я - лужа словно утратила свои черты и превратилась во что-то чуждое и
далекое наподобие марсианского моря. С неба посыпались первые капли дождя,
поверхность воды подернуло рябью. И тут я испытал блаженное чувство
безграничной радости, доселе неведомой мне: я увидел Ниневию так же
отчетливо, как и эту лужу. Вся история вдруг стала настолько реальной, что
я почувствовал полнейшее презрение к собственному существованию здесь,
посреди этого двора и с этим бельем в руках. Остаток вечера я пробродил,
словно во сне, и с тех пор решил посвятить свою жизнь раскапыванию прошлого
(в полном смысле этого слова), чтобы возвращать давно ушедшую реальность.
Позже вы поймете, насколько важное отношение все это имеет к моей
истории. Да, по-разному мы с Райхом относились к прошлому и постоянно
поднимали друг друга на смех, открывая очередные чудачества в характерах
друг друга. Именно в науке видел Райх поэзию жизни, а прошлое для него
служило подсобным материалом для собственных опытов. Я же относился к науке
как служанке поэзии. Мой первый учитель сэр Чарльз Майерс, презиравший все,
имеющее отношение к современности, укрепил и во мне подобные взгляды.
Наблюдая, с каким усердием тот занимался раскопками, можно было подумать,
что он никак не связан с нынешним веком: его удел - история, он взирает на
нее, словно беркут с высокой скалы. Большинство человеческих существ
вызывало в нем содрогание и неприязнь: "Они мелки и несовершенные", -
жаловался он мне как-то. Майерс внушил мне, что истинный историк прежде
всего поэт, а потом - ученый. И еще он говорил, что презирает иных двуногих
до такой степени, что начинает подумывать о самоубийстве, и лишь одно
способно примирить его с окружающими: "У всех цивилизаций, - говорил он, -
были не только взлеты, но и падения".
Первые дни в Диярбакыре, когда дождь не давал проводить раскопки на
Черной Горе, мы подолгу беседовали с Райхом, потягивающим пиво пинту за
пинтой; я же предпочитал местный бренди - даже тут проявлялась разница в
темпераментах.
В один из таких вечеров я получил письмо от Бомгарта. Довольно короткое
письмо, где он сообщал о кое-каких бумагах в вайсмановском наследии, из
которых следует, что еще задолго до смерти хозяин был не в своем уме:
Вайсман считал, что "они" знают о каждом его шаге и постараются уничтожить
его. Из записок было ясно, что речь шла не о людях, поэтому Бомгарт решил
не спешить с переговорами по поводу публикации наследия Вайсмана, а
дождаться моего возвращения.
Разумеется, я был озадачен и заинтригован. В своей работе с Райхом мы
добились кое-каких результатов - пора было поздравить друг друга и немного
расслабиться, поболтать о чем-нибудь отвлеченном, поэтому в тот вечер
разговор переключился на тему "сумасшествия" Вайсмана и его самоубийства.
Двое турецких коллег из Измира тоже присоединились к разговору, и один из
них сообщил любопытную вещь: оказывается, за последние десять лет в
сельских районах Турции увеличилось число самоубийств. Вот тебе и на! Я-то
думал, по крайней мере, деревенские жители имеют иммунитет против этого
вируса, неуклонно прогрессирующего в городах.
Затем второй гость, доктор Омир Фуад рассказал о проводимых в его
институте исследованиях - они изучают статистику самоубийств среди древних
египтян и хеттов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34