– Вот и разговаривай с ним, как этакой-то к тебе в работники наймется! А что, почтенный, тебе бы и в кабак-то ходить не для че! Ты только встряхнись – без вина пьян будешь!
Мужик стоял, блуждая глазами по сторонам и как бы нечто соображая.
– Подковы-то украл, поди! чужие небось!
– Ч-ч-чии! веней пина… реговоно… талды!
– Ну, ну! ступай своей дорогой!
– Веней! – крикнул мужик не своим голосом, делая всем корпусом движение в нашу сторону.
– Ступай, ступай! нехорошо! видишь – барин!
Мужик плюет ("какие грубияны!" вертится у меня в голове) и обращается к кабаку. Опять визжит дверь, принимая в свои объятия нового потребителя.
– Хороши наши Палестины? – подсмеивается Софрон Матвеич.
– Чудак ты, однако ж! Говоришь так, как будто уж все заговариваются!
– Все не все, а что многие в вине занятие находят – это верно. Да вот увидите. Версты с четыре проедем, тут в деревне через Воплю перевоз будет, а при перевозе, как и следует, кабак. Паромишко ледащий, телега с нуждой уставится, не то что экипаж, вот они и пользуются. Как есть, у кабака вся деревня ждет. Чуть покажемся – все высыплют. На руках тарантас на паром спустят, весь переезд задние колеса на весу держать будут – всё за двугривенный. Получат двугривенный – сейчас в кабак. И идет у них с утра до вечера веселье, даже вчуже завидно!
– Однако, славно ты земляков-то своих рекомендуешь!
– Распостылые они мне – вот что! всякая пакость – все через них идет! Попы нос задирают, чиновники тиранят, Хрисашки грабят – всё не через кого, а через них! Ощирина Павла Потапыча знавали?
– Это владыкинского? молодого?
– Какой он молодой – сорок лет с лишком будет! Приехал он сюда, жил смирно, к помещикам не ездил, хозяйством не занимался, землю своим же бывшим крестьянам почесть за ничто сдавал – а выжили!
– Как так?
– Да так и выжили: зачем в церковь редко ходит! Поп, вишь, к нему повадился гостить; сегодня пришел, завтра пришел – ну, Павлу Потапычу это и не понравилось. Сгрубил, что ли, он попу, только поп обиделся, да, не будь прост, и науськал на него мужиков. И в бога, говорит, не верит, и в церковь не ходит – фармазон. Пошла, это, слава, проведали помещики, а спустя время и исправник приехал. Какой такой вы пример мужикам подаете?.. Ну, посмотрел-посмотрел Павел Потапыч, плюнул и уехал. Да нынче по весне приказ с Москвы прислал: обрыть всю землю канавой, а крестьян – чтобы ни ногой! А они его землей только и жили!
– Ну, это-то уж лишнее! крестьяне ведь по невежеству!
– Знамо, что не по вежеству! А поколь у них невежество будет, стало быть, подражать им надо? Ну, хорошо, будем так говорить: "Надо их учить, надо школы для них заводить". А поколь как? А поколь он тебя стоялому жеребцу за косушку продаст, да когда тебя к чертовой матери, неведомо за что, ссылать будут, он над тобой же глумиться станет! Нет, нынче постоянные-то люди сторониться начали! Больше всё из столиц пишут: "Школы, мол, устроивать надо!" а сами что-то и носу не показывают! Только тот и остался здесь, который с мужика последнюю рубашку снять рассчитывает, или тот, кому – вот как Григорью Александрычу – свет клином сошелся, некуда, кроме здешнего места, бежать!
Совершивши выпивку, ямщик сделался заметно развязнее. Посвистывал, помахивал кнутом, передергивал коренную, крутил пристяжную в кольцо и беспрестанно оборачивался на нас. Да и дорога пошла повеселее, все озимями и яровою пашней; пространства, усеянные пеньками, встречались реже, горизонт сделался шире и чище; по сторонам виднелись церкви, помещичьи усадьбы, деревни. Поравнявшись с одной усадьбой, ямщик взмахнул кнутом, гикнул, во весь опор промчался мимо ворот господского дома и каким-то неестественным голосом крикнул:
– Ах, сахарница ты наша… любе-е-зная!
– Кого это он так величает? – спросил я Софрона Матвеича.
– Вдова тут, Меропа Петровна Кучерявина, живет: видно, ее ублажает. А что, Иван, сладка?
– Уж так сладка! так сладка! Мероша! Мерончик!
– Да ты-то из чего себе кишки надрываешь? чай, по усам текло, а в рот не попало?
Ямщик весело взглянул Софрону Матвеичу в лицо.
– Знаешь, что я тебе, Софрон Матвеич, скажу? – молвил он.
– Сказывай, только не ври.
– Зачем врать! Намеднись везу я ее в этом самом тарантасе… Только везу я, и пришла мне в голову блажь. Дай, думаю, попробую: "А знаешь ли, говорю, Меропа Петровна, что я вам скажу?" – «Сказывай», говорит. – "Скажу я тебе, говорю, что хоша я и мужик, а в ином разе против двух генералов выстою!"
– Так-таки и сказал?
– Вот те Христос! Сказал, знаешь, а сам боюсь.
Однако ничего, молчит. Только проехали и еще версты с две, я опять: "Право, говорю, выстою!" – а сам полегоньку с козел в тарантас… словно как ненароком. И вдруг, братец ты мой, как свистнет она меня по рылу кулаком… инда звезды в глаза вступили!
– Строга, значит?
– Не то что строга, а не по порядку, стало быть, дело повел…
– Кто такая эта Кучерявина? – обращаюсь я к Софрону Матвеичу.
– А был тут помещик… вроде как полоумненький. Женился он на ней, ну, и выманила она у него векселей, да из дому и выгнала. Умер ли, жив ли он теперь – неизвестно, только она вдовой числится. И кто только в этой усадьбе не отдыхал – и стар и млад! Теперь на попа сказывают…
– Да ты постой, дай досказать-то! – снова вступился ямщик. – Обидно мне стало, и боже мой, как обидно! Еду я и смотреть на нее не хочу. Постой, думаю, я те уважу! я те в канаву вывалю! "А знаешь ли, говорю, Меропа Петровна, что я тебя могу в канаву сейчас вывалить!" – "Не смеешь", – говорит. "Смелости, говорю, теперь во мне очень довольно, а ты мне вот что скажи: чем я хуже попа?" – "Ну, ну, ври больше!" – говорит. "Нет, не ври, а верное дело, что я ничем твоего попа не хуже… даже звание у нас с ним одно! И я из простых, и он из простых, и я сапоги дегтем смазываю, и он сапоги дегтем смазывает…" И начал я, значит, ее урезонивать. Еду и всё резоны говорю: "Сякая ты, мол, такая, за что человека обидела!" И не заметил, как к городу, к самой околице подъехали…
– А в городу-то кутузка, слышь, есть…
– Стой… да ты не загадывай вперед… экой ты, братец, непостоянной! Едем мы, это, городом, а я тоже парень бывалый, про кутузку-то слыхивал. Подъехали к постоялому, я ее, значит, за ручку, высаживаю… жду… И вдруг, братец ты мой, какую перемену слышу! "А что, говорит, Иван, я здесь только ночь переночую, а завтра опять к себе в усадьбу – доставил бы ты меня!"
– Вот так важно!
– И что после того у нас с ней было! что только было! Только сказывать не велела!
– То-то ты и помалчиваешь!
– Тебе-то! Тебе я все одно что отцу духовному! Только ты уж помалчивай, Христа ради!
В это время дорога сделала крутой загиб, и кучерявинская усадьба снова очутилась у нас в глазах, как на ладони.
– Сахарница! – завыл опять ямщик.
– Сахарница-то сахарница, а уж выжига какая – не приведи бог! – обратился ко мне Софрон Матвеич. – Ты только погости у ней – не выскочишь! Все одно что в Москве на Дербеновке: там у тебя бумажник оберут, а она тебя напоит да вексель подсунет!
– И сходит с рук?
– Ничего. Взыщет деньги – и полно, хошь – и опять приезжай гостить, и опять допоит до того, что вексель подпишешь! И везде ей почет, все к ней ездят, многие даже руки целуют. Теперь, слышь, генерала Голозадова обсахаривает.
– Это кто? фамилия, что ли, такая?
– Древняя, сказывает. Еще дедушки его кантонистами были. Вон и усадьба его, вон на горе! Недавно у нас поселился, а уж мужичок один от него повесился.
– Как так?
– Да пустосвят он и кляузник, Голозадов-то. На всех прошения пишет, и хоть нигде ему, ни в каких местах, резону нынче не дают, а он все пишет. Ну, и изымал он, этта, мужичка в потраве, и пошла у него мельница в ход. К мировому – отказ, на съезде – отказ. В Сенат, в Петербург – там прицепу выдумали, велели сызнова судить. Опять к мировому, к другому, за сорок уж верст – отказ; на съезд – отказ; в Сенат – прицеп выдумали, в третий раз судить велели. Намеднись еду: на четырех подводах народ встречу едет. "Чьи такие?" – "Генерала Голозадова, говорят, свидетелей из города везем". – "Решили ли дело-то?" – "Чего, говорят, решать: "Андрей-то Герасимов удавился!"
– Однако, брат, это штука!
– Да уж где только эта кляуза заведется – пиши пропало. У нас до Голозадова насчет этого тихо было, а поселился он – того и смотри, не под суд, так в свидетели попадешь! У всякого, сударь, свое дело есть, у него у одного нет; вот он и рассчитывает: "Я, мол, на гулянках-то так его доеду, что он последнее отдаст, отвяжись только!"
– Ну, этого, по крайней мере, не уважают, ты говоришь?
– Покамест еще не уважают; а вот как один повесится, да другой повесится – не мудрено, что и уважать будут!
– А там вон, влево, чья усадьба?
– Талалыкина господина. Он у нас в те поры, как наши в Крыму воевали, предводителем был да сапоги для ополчения ставил. Сам поставщик, сам и приемщик. Ну, и недоглядел, значит, что подошвы-то у сапогов картонные!
– Тсс… видно, у вас и насчет отечества-то… не шибко-таки любят!
– Как не любить! любят, коли другого не предвидится… Только вот ежели сапоги или полушубки ставить… это уж шабаш! Самый здесь, сударь, народ насчет этого легкий!
* * *
В воздухе чуется близость большой реки. Ветер свежеет, дорога идет поймою; местами, сквозь купы кустов, показывается сверкающий изгиб Волги. Вдали, на крутом берегу реки, то вынырнет из-за холма, то опять нырнет в яму торговое село К., с каменными домами вдоль набережной и обширным пятиглавым собором над самою пароходною пристанью. Исколесивши вавилонами верст пять по поемному берегу, мы останавливаемся наконец у перевоза, прямо против села. Паром на другой стороне, то есть, по обыкновению, там, где его не нужно, а между тем, по случаю завтрашнего базара, на луговом берегу уже набралась целая вереница возов, ожидающих переправы. Значительное число расшив и судов покрывает реку; одни бросили якорь, другие медленно двигаются вверх по реке с помощью бечевы. На противоположной стороне, на пристани, идет суета; нагружаются и разгружаются воза с кладью; взбираются по деревянной лестнице в гору крючники с пятипудовыми тяжестями за плечьми. Воздух, в буквальном смысле этого слова, насыщен сквернословием.
– Мать-мать-мать-ма-ать! – словно горох перекатывается от одного берега до другого.
– Дедюлинские – что рот-то разинули! Мать-мать-мать-ма-а-ать!
– Вороти носовую! мать-мать-ма-ать!
Поощряемый этими возгласами, наш ямщик, в свою очередь, во всю силу легких горланит:
– Перевозчики! заснули! мать-мать-ма-ать!
– Лодку не вскричать ли? – обращается ко мне Софрон Матвеич.
– Да, на лодке скорее бы переехали.
И вот мой целомудренный спутник, поборник копилки и чистоты нравов, нимало не смущаясь, вопиет:
– Лодку подавай! Мать-мать-мать-ма-а-ть!
И вдруг вся собравшаяся на берегу ватага обозчиков, словно остервенившись, возглашает:
– Паром давай! перевоз! Мать-мать-мать-ма-а-ать!
– Сейчас! черти! что ругаетесь! Мать-мать-ма-ать! – слабо доносится с другого берега.
– Однако, братец, насчет сквернословия-то у вас здесь свободно! – обращаюсь я к одному из обозчиков.
– От самого Селижарова и вплоть до Астрахани у нас эта речь идет!
– И понимаете друг друга?
– В лучшем виде!
Наконец мы убеждаемся, что паром отчаливает от другого берега. Наступает внезапное затишье, прерываемое лишь посвистыванием бурлаков на лошадей, тянущих бечеву. Страшно смотреть. Изморенные, сплеченные животные то карабкаются на крутизну, то спускаются вниз в рытвины, скользят, падают на передние ноги и вновь вскакивают под градом ударов кнута.
– Вот ты давеча уверял, – говорю я Софрону Матвеичу, – что народ от работы отбился! А это, по-твоему, не работа?
– Эти не дошли! – отвечает он с самоуверенностью истинного моралиста, – да, надо полагать, и не дойдут никогда!
– Бог труды любит! – сентенциозно вмешивается один из хозяев-обозчиков, мелочной торговец, – это им, значит, от бога назначено, чтобы завсегда в труде время проводить!
– Кому же это "им"?
– Простонародью, черняди-с, – отвечает обозчик, не моргнув глазом.
– И прочиим всем трудиться назначено, – поправляет другой обозчик, – да у иного достатки есть, так он удовольствие доставить себе может, а у них достатков нет! Поэтому они преимущественно…
Но вот приволокли и паром, а лодки не подали. Пришлось переправляться вместе с возами. Покуда паром черепашьим ходом переплывает на другую сторону, между переправляющимися идет оживленный разговор:
– Сапог в заминке (эта местность славится производством громадного количества сапогов)! совсем сапог остановился! – говорит один.
– Сердитые времена настали! – отзывается другой. – Сочти, сколько теперь народу без хлеба осталось!
– Что, видно, в чувство пришли!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95