Он заметно старался не глядеть в лица своих провожатых, чтобы не читать плохо скрываемое торжество с оттенком чисто физического, хоть пальцем, удовольствия от прикосновения к добыче, потому что – оплаченного слишком долгим раболепным поклонением. Одновременно и навстречу из ворот крайнего домовладения выехал вместительный, мебельно-перевозочного типа, однако черный фургон, с избытком вместительный, горько усмехнулось о.Матвею, даже для государственного злодея скудновского ранга, видимо, из-за случившейся перегрузки прочие оперативные машины находились на разгоне. Конечно, крушение сановника понятным образом восстанавливало стародавнюю, при всей ее мимолетности, близость к о.Матвею, но оттого что все последующие годы Тимофей Скуднов неукротимой атеистической деятельностью как бы мстил самому себе за допущенное когда-то колебание, то и батюшка не счел возможным докучать Господу неуместным обращеньем, а просто послал вослед своему нераскаянному Савлу человечное пожеланьице – не разбиться насмерть при падении с такой высоты.
Тишина в переулке вновь сомкнулась, и возобновившаяся непогода на пару с ветерком принялись заметать следы события. Пора стало уходить, но, завороженный стрельчатой дырой в скудновском окне, Егор не внял вторичному отцовскому напоминанью. При неподвижном лице он фактически заливался в ту минуту безутешными слезами, уже всухую теперь. После случая с фининспектором он, занимаясь планомерным развитием воли, добился немалых успехов в подавлении себя, так что приступы душевной слабости гасились внутри без прорыва наружу, только подрагивающие губы набухали слегка. На сей раз что-то слишком уж навскрик стыдное рвалось из исподней глубины, от Ненилы, но и с нею удалось совладать. Что же касается влажных блесток на щеках, они были от косых дождинок, залетавших под козырек картуза. Оплакивал Егор не пострадавших, а, видимо, ту, с маху вскочившую на подоконник полузнакомую девочку в сарафанчике, хотя вряд ли мог с расстояния в разбитом окне признать ее единственно по тонюсеньким просунувшимся сквозь стекло голым рукам. То ли с усталости, то ли по долгу сана о.Матвей не стал вступать в обсуждение грешнейшего, потому что самовольного отказа от главного из небесных даров. Наверно, он даже свалился бы в дороге на руки отрока, кабы судьба не послала им на выручку мотоцикл с коляской, подпившему владельцу коего не терпелось прокатиться по краешку бездны с кем-либо, способным оценить предоставленное развлечение. Не по одной только причине встречного ненастья старо-федосеевские ходоки всю дорогу домой мчались зажмурившись, отчего личность ночного чудака им не заприметилась. Лишь по разгадке Вадимовой авантюры не без мурашек в спине вспомнили они несколько странное у него, в голосе и повадках, сходство с давешним водителем, в той же скоростной манере доставившим их к месту скудновской трагедии. Но тогда еще ускользали от ума многие наводящие подробности и никак не просматривалась логика дьявольской операции, а именно – через показ полной безысходности создавшегося положения направить дело напролом, сквозь живую человечину, в русло единственно реального теперь и, к слову, уже зародившегося решенья, которому оставалось лишь до полной кондиции дозреть к утру.
Вскоре по уходе отца с братом Дуня, отыскавшая наконец драгоценную запись, на высокой ноте безумной одержимости обещалась матери непременно спасти Вадима каким-то чрезвычайным актом, неизвестно пока каким. Благодарение Богу, за последние полгода ухудшений ее здоровья не замечалось. Однако памятная по прежним припадкам нервная воспламененность и вовсе фантастический порыв, в данной стадии явно невыполнимый без помощи наивысшего лица в стране, и не говоря уж о собственном полуобморочном состоянии – все вместе понудило перепуганную Прасковью Андреевну достучаться до мощно гудевшего за стенкой молодого человека, который тотчас и поднялся к подружке для присмотра за нею и внимания. Таким образом, никто не встречал воротившихся ни с чем на пороге.
Силы совсем покидали старика, тем не менее он из последних, должно быть, на чей-то вопрошающий взор из божницы, ответил зачеркивающим крест-накрест жестом и отправился к себе, чтобы, не раздеваясь, улечься со старухой. Они лежали так до самого свету, плашмя и скорбными глазами уставясь в небо сквозь потолок, наподобие коронованных супругов в усыпальницах средневековья. Как и полагалось в таком месте, никакие посторонние звуки не сочились к ним в очень удобную для самого долговременного пребывания здесь тишину. Когда же взошло солнце и пробившийся цветной лучик вроде залетевшей райской птички поиграл в граненой пробке графина, они все равно лежали, будто время отменили, даже несмотря на хорошую погоду.
И сказал Матвей своей подруге:
– И вот состоялось мое исполнение желаний, и смотри, что случилось со мною. Я утратил смысл жизни, и солнце светит вполнакала. И вот приходил навестить меня любимый первенец мой из неволи, а не было мне радости глядеть на него, и даже как-то озябнул я, словно могильный холод исходил от него.
Судя по характерным шорохам и поскрипываниям там и тут, Егор не пошел в школу, не решился оставить без капитанства погибающий корабль. Вот, принес наколотых чурбачков со двора, затопил печурку под чайник, напильником поскреб что-то между делом и вдруг телеграфным шепотом спросил родителей через дверную щель – не спят ли:
– Если не спите... там наша Дунька тоже в поход собралась, куда – не сказывается. Губы закусила, дрожит вся, уж не свихнулась ли? Я у ней башмаки спрятал... Не пускать?
Самая хрупкая в семье, едва ли годилась она в спасательницы, тем не менее и соломинка мнится якорем надежды утопающему. Вследствие чего, сами находившиеся буквально на исходе жизни, родители сразу же (откуда прыть взялась) поспешили в светелку к дочке выяснить серьезность ее намерений.
Глава XII
Дуня неспокойно провела оставшиеся ей до рассвета и подвига часы. Иногда начинала отбиваться от нависавшей сверху громадности, чтобы затем, полузрячим взором скользнув по скошенному потолку светелки, снова погрузиться в тревожное забытье. И все это время, нестерпимо медленное при свете ночника, Никанор не выпускал из своей ладони ее жаркий и влажный накрепко сжатый кулачок, глаз не сводил с ее простенького для посторонних лица: что-то поминутно менялось там, словно бежали тени потусторонних облаков. Никогда раньше, пожалуй, не испытывал он такой преданности своей подружке, и с ускорением дальнейших событий вряд ли представится более уместный случай раскрыть содержание его чувства к неизмеримо более хрупкому сравнительно с ним существу, без него заведомо обреченному на гибель. Она выражалась в потребности постоянно листать заключенные в ней радужные варианты чего-то (как дети обожают всматриваться в граненые стекляшки), читать там отражения чередующихся пейзажей – то зеленовато-прохладных, то пугающе-мглистых, слушать доносящиеся оттуда шорохи и всплески потаенной жизни, в которую он сам невхож, и в благодарность за обогащение свое носить это в сердце, всемерно оберегая от повреждений – и больше ничего на свете: наверно, так и приходит настоящая любовь. В том жгучем, без слабостей и послаблений, климате беспощадного общественного переплава Дуня служила ему окошком в загадочный, объявленный патологическим, отвергнутый, научно разоблаченный и по мере удаления уже тускнеющий мир, о существовании которого перестают подозревать нарождающиеся поколенья. А именно там, на тысячелетнем гумусе души, выращивались зачатки свирепых религиозных пандемий, циклопические произведения искусства и разные фантазии ума, нередко терзавшие род людской более жгучей реальностью, нежели сама действительность. Как ни странно, в категорию последних скептический студент зачислял и маловероятное, но чреватое последствиями предприятие, ради которого порученец Дымков и встречался с корифеем под шумок первомайского праздника. Дело в том, что устойчивое мировоззрение Никанора Шамина мирно уживалось с порочной любознательностью к вещам заведомо запретным, тщательно устраняемым из духовного рациона трудящихся. Считал, например, всю дымковскую историю, не оставившую почему-то малейшего следа в памяти века, лишь продуктом сложного Дунина заболевания, а самого ангела обыкновенным призраком, заслуживающим, однако, пристального изучения из-за его очевидных материальных параметров. Даже приравнивал его в смысле полезности к известным математическим фикциям для проникновения в области, иначе недоступные мышлению. К несчастью, из целого тома подневных записей, сделанных им по совету Шатаницкого, сохранились лишь отдельные странички, небезынтересные по физиологии великих художественных образов, поводырей вселенского гуманизма. Остальное же и главное было своевременно, из эпохального благоразумия, предано автором огню, в частности бесценные сведения к распознанию загадочных фигур вроде самого корифея, заодно с нами нарисованного на том же танцующем веществе, путаная философия такого рода могла весьма повредить ученой карьере, отчего никогда впоследствии – ни в академической среде, ни в своих курсовых лекциях тем более – Никанор Васильевич уже не распространялся о подобных вольностях. К тому времени он очень прошумел фундаментальным трудом по раскрытию сущности известного Данта на основе тогдашней классовой борьбы. Зато до глубокой старости, когда переболевшая ангелом Дуня стала полноценной передовой женщиной, супругой видного профессора и матерью его многочисленных мальчиков и девочек, муж сохранял к ней благодарное обожание за дарованные ему, хотя в свете науки и оказавшиеся чистейшим вымыслом, прозрения их совместной юности.
Всю ночь Дуню мучили беспредметные видения по одной и той же схеме, требующей своего пояснения.
Когда младший Лоскутов за вечерним столом в рамках робкого домашнего атеизма интересовался у родителя насчет престранной несбываемости просительных обращений к божеству, выполнить которые последнему ничего не стоило, о.Матвей вместо цитат из Филаретова катехизиса для употребления прихожан и применительно к склонностям пытливого отрока прибегал к чисто техническим доводам своего изобретения. По его теории, вселенная обязана своим созданием не чьему-либо, даже высшему произволу, но явилась следствием абсолютного плана, чем и обеспечивается бесперебойная работа машины с автоматической заменой наиболее трущихся частей, то есть сохранность от случайностей. Но весьма сомнительным выглядело бы чудесное творение, неспособное существовать без постоянных, с помощью чуда же, поправок извне. «И вообще, – говаривал он, перемежая речь степенным оглаживаньем бороды, – бесполезным занятием было бы на утлой ладье пускаться в плаванье по неизвестности. Змея мудрости неизменно жалит собственный хвост свой... Недаром и Господь даже возлюбленным пророкам не открывал конечной цели сущего, ибо по земной логике цель означала бы некую породившую ее нужду, чем умалялось бы его догматическое всеблаженство!» Таким образом даже божественное вмешательство в столь равновесную систему если и не кончилось бы всеобщим крушением, то при таком разгоне без местной аварии порядка пары-другой галактик было бы не обойтись. О.Матвей допускал схоластическую вероятность, когда Господь, по безграничной благости отозвавшийся на чье-то особо настойчивое моление о чуде, вдруг остается без своих игрушек, если и не самоуничтожается. Далеко не все из сказанного было понято в тогдашней его аудитории, но истолкование священных тайн не в том ли и состоит, чтобы стать еще туманнее. Во всяком случае, судя по памятной и не отсюда ли зародившейся теории – «мир взорвать мановением мысли», за тем же вечерним столом, кроме Дуни, присутствовал и Шамин Никанор.
Так вот: видения Дунина подсознания сплошь состояли из сменяющихся панорам какой-то космической катастрофы, видимо, призванной уравновесить чудесное, не иначе, спасение брата. Похоже, сорвавшаяся галактика напропалую несется в оглушительно нарастающей тишине среди таких же громадных и настолько непостижимых сущностей, что не имеют словесного обозначения. Одна не успевает посторониться, и все сминается в гигантских гравитационных полях, а рваные осколки и клубки пронизывают друг дружку, образуя хаос возмездия, который не может умерить даже каменный холод положенной на лоб Никаноровой десницы. Научную терминологию кратковременной горячки следует целиком оставить на совести Никанора, погнавшегося за блеском изложения... Впрочем, все годится при описании бреда. Почти без проблеска провалявшись дольше полудня, Дуня очнулась лишь с незначительным запозданием против поставленного матерью срока. Все уже ждали, в полном сборе, мать в приножье постели, и сам Финогеич, не полностью оправившийся от очередной оказии, счел своим долгом в качестве бывшего моряка хоть мельком показаться на палубе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109
Тишина в переулке вновь сомкнулась, и возобновившаяся непогода на пару с ветерком принялись заметать следы события. Пора стало уходить, но, завороженный стрельчатой дырой в скудновском окне, Егор не внял вторичному отцовскому напоминанью. При неподвижном лице он фактически заливался в ту минуту безутешными слезами, уже всухую теперь. После случая с фининспектором он, занимаясь планомерным развитием воли, добился немалых успехов в подавлении себя, так что приступы душевной слабости гасились внутри без прорыва наружу, только подрагивающие губы набухали слегка. На сей раз что-то слишком уж навскрик стыдное рвалось из исподней глубины, от Ненилы, но и с нею удалось совладать. Что же касается влажных блесток на щеках, они были от косых дождинок, залетавших под козырек картуза. Оплакивал Егор не пострадавших, а, видимо, ту, с маху вскочившую на подоконник полузнакомую девочку в сарафанчике, хотя вряд ли мог с расстояния в разбитом окне признать ее единственно по тонюсеньким просунувшимся сквозь стекло голым рукам. То ли с усталости, то ли по долгу сана о.Матвей не стал вступать в обсуждение грешнейшего, потому что самовольного отказа от главного из небесных даров. Наверно, он даже свалился бы в дороге на руки отрока, кабы судьба не послала им на выручку мотоцикл с коляской, подпившему владельцу коего не терпелось прокатиться по краешку бездны с кем-либо, способным оценить предоставленное развлечение. Не по одной только причине встречного ненастья старо-федосеевские ходоки всю дорогу домой мчались зажмурившись, отчего личность ночного чудака им не заприметилась. Лишь по разгадке Вадимовой авантюры не без мурашек в спине вспомнили они несколько странное у него, в голосе и повадках, сходство с давешним водителем, в той же скоростной манере доставившим их к месту скудновской трагедии. Но тогда еще ускользали от ума многие наводящие подробности и никак не просматривалась логика дьявольской операции, а именно – через показ полной безысходности создавшегося положения направить дело напролом, сквозь живую человечину, в русло единственно реального теперь и, к слову, уже зародившегося решенья, которому оставалось лишь до полной кондиции дозреть к утру.
Вскоре по уходе отца с братом Дуня, отыскавшая наконец драгоценную запись, на высокой ноте безумной одержимости обещалась матери непременно спасти Вадима каким-то чрезвычайным актом, неизвестно пока каким. Благодарение Богу, за последние полгода ухудшений ее здоровья не замечалось. Однако памятная по прежним припадкам нервная воспламененность и вовсе фантастический порыв, в данной стадии явно невыполнимый без помощи наивысшего лица в стране, и не говоря уж о собственном полуобморочном состоянии – все вместе понудило перепуганную Прасковью Андреевну достучаться до мощно гудевшего за стенкой молодого человека, который тотчас и поднялся к подружке для присмотра за нею и внимания. Таким образом, никто не встречал воротившихся ни с чем на пороге.
Силы совсем покидали старика, тем не менее он из последних, должно быть, на чей-то вопрошающий взор из божницы, ответил зачеркивающим крест-накрест жестом и отправился к себе, чтобы, не раздеваясь, улечься со старухой. Они лежали так до самого свету, плашмя и скорбными глазами уставясь в небо сквозь потолок, наподобие коронованных супругов в усыпальницах средневековья. Как и полагалось в таком месте, никакие посторонние звуки не сочились к ним в очень удобную для самого долговременного пребывания здесь тишину. Когда же взошло солнце и пробившийся цветной лучик вроде залетевшей райской птички поиграл в граненой пробке графина, они все равно лежали, будто время отменили, даже несмотря на хорошую погоду.
И сказал Матвей своей подруге:
– И вот состоялось мое исполнение желаний, и смотри, что случилось со мною. Я утратил смысл жизни, и солнце светит вполнакала. И вот приходил навестить меня любимый первенец мой из неволи, а не было мне радости глядеть на него, и даже как-то озябнул я, словно могильный холод исходил от него.
Судя по характерным шорохам и поскрипываниям там и тут, Егор не пошел в школу, не решился оставить без капитанства погибающий корабль. Вот, принес наколотых чурбачков со двора, затопил печурку под чайник, напильником поскреб что-то между делом и вдруг телеграфным шепотом спросил родителей через дверную щель – не спят ли:
– Если не спите... там наша Дунька тоже в поход собралась, куда – не сказывается. Губы закусила, дрожит вся, уж не свихнулась ли? Я у ней башмаки спрятал... Не пускать?
Самая хрупкая в семье, едва ли годилась она в спасательницы, тем не менее и соломинка мнится якорем надежды утопающему. Вследствие чего, сами находившиеся буквально на исходе жизни, родители сразу же (откуда прыть взялась) поспешили в светелку к дочке выяснить серьезность ее намерений.
Глава XII
Дуня неспокойно провела оставшиеся ей до рассвета и подвига часы. Иногда начинала отбиваться от нависавшей сверху громадности, чтобы затем, полузрячим взором скользнув по скошенному потолку светелки, снова погрузиться в тревожное забытье. И все это время, нестерпимо медленное при свете ночника, Никанор не выпускал из своей ладони ее жаркий и влажный накрепко сжатый кулачок, глаз не сводил с ее простенького для посторонних лица: что-то поминутно менялось там, словно бежали тени потусторонних облаков. Никогда раньше, пожалуй, не испытывал он такой преданности своей подружке, и с ускорением дальнейших событий вряд ли представится более уместный случай раскрыть содержание его чувства к неизмеримо более хрупкому сравнительно с ним существу, без него заведомо обреченному на гибель. Она выражалась в потребности постоянно листать заключенные в ней радужные варианты чего-то (как дети обожают всматриваться в граненые стекляшки), читать там отражения чередующихся пейзажей – то зеленовато-прохладных, то пугающе-мглистых, слушать доносящиеся оттуда шорохи и всплески потаенной жизни, в которую он сам невхож, и в благодарность за обогащение свое носить это в сердце, всемерно оберегая от повреждений – и больше ничего на свете: наверно, так и приходит настоящая любовь. В том жгучем, без слабостей и послаблений, климате беспощадного общественного переплава Дуня служила ему окошком в загадочный, объявленный патологическим, отвергнутый, научно разоблаченный и по мере удаления уже тускнеющий мир, о существовании которого перестают подозревать нарождающиеся поколенья. А именно там, на тысячелетнем гумусе души, выращивались зачатки свирепых религиозных пандемий, циклопические произведения искусства и разные фантазии ума, нередко терзавшие род людской более жгучей реальностью, нежели сама действительность. Как ни странно, в категорию последних скептический студент зачислял и маловероятное, но чреватое последствиями предприятие, ради которого порученец Дымков и встречался с корифеем под шумок первомайского праздника. Дело в том, что устойчивое мировоззрение Никанора Шамина мирно уживалось с порочной любознательностью к вещам заведомо запретным, тщательно устраняемым из духовного рациона трудящихся. Считал, например, всю дымковскую историю, не оставившую почему-то малейшего следа в памяти века, лишь продуктом сложного Дунина заболевания, а самого ангела обыкновенным призраком, заслуживающим, однако, пристального изучения из-за его очевидных материальных параметров. Даже приравнивал его в смысле полезности к известным математическим фикциям для проникновения в области, иначе недоступные мышлению. К несчастью, из целого тома подневных записей, сделанных им по совету Шатаницкого, сохранились лишь отдельные странички, небезынтересные по физиологии великих художественных образов, поводырей вселенского гуманизма. Остальное же и главное было своевременно, из эпохального благоразумия, предано автором огню, в частности бесценные сведения к распознанию загадочных фигур вроде самого корифея, заодно с нами нарисованного на том же танцующем веществе, путаная философия такого рода могла весьма повредить ученой карьере, отчего никогда впоследствии – ни в академической среде, ни в своих курсовых лекциях тем более – Никанор Васильевич уже не распространялся о подобных вольностях. К тому времени он очень прошумел фундаментальным трудом по раскрытию сущности известного Данта на основе тогдашней классовой борьбы. Зато до глубокой старости, когда переболевшая ангелом Дуня стала полноценной передовой женщиной, супругой видного профессора и матерью его многочисленных мальчиков и девочек, муж сохранял к ней благодарное обожание за дарованные ему, хотя в свете науки и оказавшиеся чистейшим вымыслом, прозрения их совместной юности.
Всю ночь Дуню мучили беспредметные видения по одной и той же схеме, требующей своего пояснения.
Когда младший Лоскутов за вечерним столом в рамках робкого домашнего атеизма интересовался у родителя насчет престранной несбываемости просительных обращений к божеству, выполнить которые последнему ничего не стоило, о.Матвей вместо цитат из Филаретова катехизиса для употребления прихожан и применительно к склонностям пытливого отрока прибегал к чисто техническим доводам своего изобретения. По его теории, вселенная обязана своим созданием не чьему-либо, даже высшему произволу, но явилась следствием абсолютного плана, чем и обеспечивается бесперебойная работа машины с автоматической заменой наиболее трущихся частей, то есть сохранность от случайностей. Но весьма сомнительным выглядело бы чудесное творение, неспособное существовать без постоянных, с помощью чуда же, поправок извне. «И вообще, – говаривал он, перемежая речь степенным оглаживаньем бороды, – бесполезным занятием было бы на утлой ладье пускаться в плаванье по неизвестности. Змея мудрости неизменно жалит собственный хвост свой... Недаром и Господь даже возлюбленным пророкам не открывал конечной цели сущего, ибо по земной логике цель означала бы некую породившую ее нужду, чем умалялось бы его догматическое всеблаженство!» Таким образом даже божественное вмешательство в столь равновесную систему если и не кончилось бы всеобщим крушением, то при таком разгоне без местной аварии порядка пары-другой галактик было бы не обойтись. О.Матвей допускал схоластическую вероятность, когда Господь, по безграничной благости отозвавшийся на чье-то особо настойчивое моление о чуде, вдруг остается без своих игрушек, если и не самоуничтожается. Далеко не все из сказанного было понято в тогдашней его аудитории, но истолкование священных тайн не в том ли и состоит, чтобы стать еще туманнее. Во всяком случае, судя по памятной и не отсюда ли зародившейся теории – «мир взорвать мановением мысли», за тем же вечерним столом, кроме Дуни, присутствовал и Шамин Никанор.
Так вот: видения Дунина подсознания сплошь состояли из сменяющихся панорам какой-то космической катастрофы, видимо, призванной уравновесить чудесное, не иначе, спасение брата. Похоже, сорвавшаяся галактика напропалую несется в оглушительно нарастающей тишине среди таких же громадных и настолько непостижимых сущностей, что не имеют словесного обозначения. Одна не успевает посторониться, и все сминается в гигантских гравитационных полях, а рваные осколки и клубки пронизывают друг дружку, образуя хаос возмездия, который не может умерить даже каменный холод положенной на лоб Никаноровой десницы. Научную терминологию кратковременной горячки следует целиком оставить на совести Никанора, погнавшегося за блеском изложения... Впрочем, все годится при описании бреда. Почти без проблеска провалявшись дольше полудня, Дуня очнулась лишь с незначительным запозданием против поставленного матерью срока. Все уже ждали, в полном сборе, мать в приножье постели, и сам Финогеич, не полностью оправившийся от очередной оказии, счел своим долгом в качестве бывшего моряка хоть мельком показаться на палубе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109