На «Монпарнас-Бьенвеню» вышло много народа, и Лучо уже мог вынуть газету, но не сделал этого, а стал лишь, не глядя на девушку, со слегка насмешливым вниманием наблюдать за поведением затянутой в перчатку ручки, а она на этот раз рассматривала свои туфли, резко выделяющиеся на фоне грязного пола: его теперь уже не заслоняли плаксивая девчушка и многие другие, выходящие на станции «Фальгьер» люди. Резкий толчок отправляющегося поезда заставил обе перчатки, каждую в отдельности и по собственной инициативе, вцепиться в поручень, однако, когда поезд остановился на станции «Пастер», пальцы Лучо принялись искать черную перчатку, и она не ретировалась, как в прошлый раз, а даже, как ему показалось, расслабилась на поручне и стала еще более маленькой и мягкой под нажимом двух или трех пальцев, а затем — и всей руки, которая медленно передвигалась, овладевая нежным бастионом, то слегка сжимая, то тут же высвобождая черную перчатку и не злоупотребляя силой; и уже в почти пустом вагоне, когда двери открылись на станции «Волонтэр», девушка медленно повернулась к Лучо, но не осмелилась поднять лицо, а как бы поглядывала на него из укромья своей перчаточки, накрытой всей рукой Лучо; когда же вагон сильно занесло между «Волонтэр» и «Вожирар», она взглянула наконец на него из тени капюшона своими большими пристальными и серьезными глазами — и в них не сквозило даже намека на улыбку или упрек, а лишь бесконечное ожидание, причинившее Лучо неясную боль.
— Вот всегда так, — сказала девушка. — Нет на них никакой управы.
— О да, конечно, — произнес Лучо, принимая игру, но мысленно задаваясь вопросом: почему это его не забавляет, почему не похоже на игру, хотя ничем другим быть не может? Не было ведь никакого повода думать, что могло быть что-нибудь другое.
— Ничего не поделать, — повторила девушка. — Они не понимают или не хотят ничего понять. Поди пойми их, а главное — предпринять против них ничего нельзя.
Глядя на Лучо и не видя его, она разговаривала со своей перчаткой — черной перчаточкой, почти затерявшейся под внушительной коричневой.
— И со мной происходит то же самое, — сказал Лучо. — Они неисправимы, это правда.
— Нет, не то же самое, — возразила девушка.
— Но вы-то видели.
— Не стоит больше об этом, — произнесла она, опуская голову. — Простите меня, это я виновата.
Это, разумеется, была игра, но почему она не забавляла, почему не похоже на игру, хотя ничем другим быть не может? Не было ведь никакого повода думать, что могло быть что-нибудь другое.
— Давайте скажем: во всем виноваты они, — предложил Лучо, отодвигая свою руку, дабы подчеркнуть множественное число и разоблачить виновных на поручне, затянутых в перчатки, — молчаливых, отстраненных и спокойных.
— Это совсем другое, — сказала девушка. — Вам кажется, что это — то же самое, но на самом деле это — совсем другое.
— Ладно, но всегда ведь кто-то начинает.
— Да, всегда кто-то начинает.
Это была игра, оставалось только следовать правилам, не задумываясь, может ли это быть чем-нибудь другим — чем-то похожим на правду или отчаяние. Зачем прикидываться дурачком, не лучше ли просто подыгрывать ей, если уж у нее пунктик.
— Вы правы, — сказал Лучо. — Нужно что-то против них предпринять, не оставлять же их так, без внимания.
— Это ничего не даст, — ответила девушка.
— Верно, стоит только немного отвлечься — и на тебе!
— Да, — согласилась она, — хотя вы говорите все это в шутку.
— О нет, я говорю вполне серьезно, как и вы. Полюбуйтесь-ка на них.
Коричневая перчатка устроила игры с неподвижной черной перчаточкой, то обнимая ее за воображаемую талию, то выпуская, отпрянув на самый край поручня, а оттуда посматривала на нее в ожидании. Девушка еще ниже опустила голову, а Лучо снова спросил самого себя: почему все это не столь забавно именно сейчас, когда ему не остается ничего другого, как только следовать игре?
— Если бы это было вполне серьезно… — произнесла девушка, ни к кому не обращаясь в почти пустом вагоне, — если бы это было вполне серьезно, тогда, пожалуй, неплохо.
— Это серьезно, — заверил Лучо, — и в самом деле с ними ничего поделать нельзя.
Тут она посмотрела на него в упор, как бы пробудившись от сна; поезд въезжал на станцию «Конвенсьон».
— Никому этого не понять, — заметила девушка. — Мужчина, понятное дело, сразу же воображает себе, что…
Она, конечно, вульгарна, но нужно спешить: остается всего лишь три остановки.
— А еще хуже, если рядом оказывается женщина, — продолжала говорить девушка. — Со мной и такое случалось, и это при том, что я начинаю следить за ними сразу, как только войду в вагон, все время. Ну вот, видите!
— Разумеется, — согласился Лучо. — Стоит только отвлечься, что. так естественно, они сразу же этим пользуются.
— Не говорите о себе, — сказала девушка. — Это не одно и то же. Простите, это все — по моей вине. Я выхожу на «Корантэн-Сельтон».
— Конечно, по вашей вине, — пошутил Лучо. — Мне нужно было выйти на «Вожирар», а видите: я проехал две лишние остановки.
На повороте их качнуло к дверям: руки соскользнули и встретились на краю поручня. Девушка, глупо извиняясь, продолжала что-то говорить; Лучо снова почувствовал прикосновение пальцев черной перчатки: они вскарабкались на его руку, а затем сжали ее. Когда девушка резко отпустила его руку, сконфуженно бормоча извинения, ему не оставалось ничего другого, как выйти вслед за ней на платформу станции, догнать ее и взять за бесцельно и потерянно болтавшуюся руку.
— Не надо, — сказала девушка. — Пожалуйста, не надо. Я пойду одна.
— Разумеется, — сказал Лучо, не выпуская руки, — но мне не хотелось, чтобы вы ушли вот так, сейчас. Если бы в метро у нас было больше времени…
— Зачем? Зачем — больше времени?
— Возможно, в конце концов мы бы вместе придумали что-нибудь. Я хочу сказать — что-нибудь против них.
— Но ведь вы не понимаете, — сказала она. — Вы думаете, что…
— Кто знает, о чем я думаю? — честно признался Лучо. — Кто знает, хороший ли кофе в кафе на углу и есть ли на углу кафе, ведь я этот район почти не знаю.
— Кафе есть, — ответила она, — но плохое.
— А вы сейчас улыбнулись, не отпирайтесь.
— Я и не отпираюсь, но кофе — плохой.
— Как бы то ни было: на углу кафе есть?
— Да, — согласилась она и на этот раз, взглянув на него, улыбнулась. — Кафе есть, но кофе — плохой, а вы думаете, что я…
— А я ничего не думаю, — ответил он, и, как ни ужасно, это была правда.
— Спасибо, — произнесла недоверчиво девушка.
Она дышала так, словно устала подниматься на эскалаторе, Лучо даже показалось, что она дрожит. Но вот опять спокойно и беспомощно болтающаяся черная миниатюрная перчатка, опять она меж его пальцев подавала признаки жизни: она извивалась, льнула, сжималась в кулачок, суетилась, успокаивалась; как приятно, как тепло, какое удовольствие, какая ласка, эта черная перчаточка, пальчики — второй, третий, четвертый, пятый, первый; пальцы ищут пальцы: перчатка в перчатке — черное в коричневом, а вот — пальцы продеты сквозь пальцы, первый проникает между первым и третьим, второй — между вторым и четвертым. И все это происходило там, совсем рядом с ее коленками, и ничего нельзя было поделать, хотя было приятно, и ничего нельзя было поделать, если бы и было неприятно, но все равно; ничего нельзя было поделать; это происходило там, и не Лучо же играл рукой, не он продевал пальцы сквозь пальцы, сжимал в кулачок и шевелил ими, но никоим образом и не девушка, она, выйдя на улицу, тяжело дышала и подставляла свое лицо мороси, словно стремясь смыть с него застоялый и горячий воздух переходов метро.
— Я живу там, — произнесла девушка, показывая на какое-то высокое окно из множества окон в одном из множества высоких одинаковых домов на противоположной стороне. — Мы, наверное, сможем приготовить растворимый кофе; думаю, это лучше, чем идти в бар.
— О да, — сказал Лучо, и теперь уже его пальцы постепенно все сильнее сжимали перчаточку, словно шею черного котенка.
Комната была достаточно большая и очень теплая, с азалией и торшером, дисками Нины Саймон и неубранной постелью, которую девушка, стыдливо извиняясь, тут же привела в порядок. Лучо помог поставить на стоящий у окна стол чашки и положить ложки; был приготовлен крепкий и сладкий кофе. Ее звали Дина, его — Лучо. Довольная, словно обретя спокойствие, Дина говорила о Мартинике, о Нине Саймон. В своей красно-коричневого цвета одежде она производила порой впечатление девочки-подростка. Мини-юбка ей шла… Работала она в нотариальной конторе; были серьезные и болезненные переломы щиколоток: бегать на лыжах в Верхней Савойе в феврале, увы… Два раза ее взгляд задерживался на нем, и она принималась что-то ему говорить тем же тоном, что у поручня метро, но Лучо отшучивался, решив про себя, что игры с него довольно и нужно приниматься за другое, хотя сейчас бесполезно настаивать, зная, что Дина, возможно, страдает: быть может, столь быстрый отказ от комедии ей причиняет боль, хотя какое это имеет значение. А в третий раз, когда Дина наклонилась, наливая в его чашку кипяток и снова бормоча, что не виновата, что такое с ней случается изредка, в этом он и сам может убедиться, вот, к примеру, сейчас все совсем по-другому: вода и ложечки, руки повинуются каждому жесту; тут-то Лучо все понял, хотя и сам не понимал — что именно, но вдруг понял: это действительно что-то другое, не от мира сего, поручень действительно имел какое-то значение, игра не была игрой; перелом щиколотки и лыжи сейчас можно послать ко всем чертям… Дина заговорила вновь — и он не прерывал ее, а позволил говорить дальше, весь обратясь в слух, веря ей и не веря, ибо рассказанное было столь абсурдным, и только Дина со своим грустным личиком, неразвитой грудью, опровергавшей представление о тропических женщинах, была сама реальность, просто потому, что это — Дина. Меня, наверное, нужно держать взаперти, сказала она ровным голосом, а то всякое бывает, не о вас речь: вы есть вы, но иной раз. Иной раз — что? Иной раз — оскорбления, хлопки по ягодицам, мол, давай, крошка, немедля в постель, к чему терять время. Но тогда… Тогда — что? Но тогда, Дина…
— Я думала, что вы поняли, — сердито сказала Дина. — Я ведь сказала: меня, наверное, нужно держать взаперти.
— Глупости. Но сначала я…
— Я знаю. Как же вы не догадались сначала? Вот именно, так и есть, хотя поначалу всякий может ошибиться. Это ведь так логично. Так логично, так логично. И запереть меня тоже было бы логично.
— Нет, Дина.
— Но ведь — да, черт тебя побери. Извините. Но ведь — да. Все ж лучше, чем это, и уже столько раз. Как меня только не поносили: и шлюха, и потаскуха, и лесбиянка. Было бы, в конце концов, гораздо лучше. Или же мне их самой отрубить резаком. Но резака у меня нет, — сказала Дина с извиняющейся улыбкой; она как-то неудобно устроилась в кресле и, может быть, поэтому или из-за усталости съезжала с него, каждый раз все больше обнажая ноги из-под мини-юбки, которую она забывала одернуть. Так и сидела она, будто потеряв себя самое, самое себя забыв, и лишь изредка поглядывала на свои руки, как они берут чашку, кладут кофе, — эти послушные ханжи, хлопотливые лесбиянки, потаскушки и бог знает еще кто.
— Не говорите глупостей, — повторил Лучо, и его охватило какое-то чувство, в котором угадывалось и желание, и недоверие, и покровительство. — Я понимаю, это ненормально, видимо, нужно найти причины, нужно бы. Как бы то ни было, зачем такие крайности. Я имею в виду заточение или резак.
— Кто знает, — сказала она. — Возможно, такие крайности и оправдали бы себя до конца. Может быть, это был бы единственный выход из тупика.
— И к какому же концу могут привести, по-вашему, такие крайности? — устало спросил Лучо.
— Не знаю, ничего не знаю, я только боюсь. Я тоже, наверное, потеряла бы терпение, если бы кто-нибудь со мной разговаривал так, но бывают такие дни, когда… Да, дни. И ночи.
— Ага, — сказал Лучо, поднося спичку к сигарете. — Еще и ночью, конечно.
— Да.
— Но не тогда, когда вы одни.
— Так же, когда и одна.
— Так же, когда и одна, ага.
— Поймите меня, я хочу сказать, что…
— Хорошо, — сказал Лучо, допивая кофе. — Очень вкусный, очень горячий. Что нам и требуется в такой вот день!
— Спасибо, — просто сказала она, и Лучо взглянул на нее, потому что совсем не собирался ее благодарить, просто испытывал чувство признательности за этот миг отдыха, за то, что поручень наконец себя исчерпал.
— При том, что у меня не возникло плохих или неприятных ощущений во время этого, — сказала, словно угадав, Дина. — Не важно, что вы мне не поверите, но в первый раз во время этого я не испытала плохих или неприятных ощущений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106
— Вот всегда так, — сказала девушка. — Нет на них никакой управы.
— О да, конечно, — произнес Лучо, принимая игру, но мысленно задаваясь вопросом: почему это его не забавляет, почему не похоже на игру, хотя ничем другим быть не может? Не было ведь никакого повода думать, что могло быть что-нибудь другое.
— Ничего не поделать, — повторила девушка. — Они не понимают или не хотят ничего понять. Поди пойми их, а главное — предпринять против них ничего нельзя.
Глядя на Лучо и не видя его, она разговаривала со своей перчаткой — черной перчаточкой, почти затерявшейся под внушительной коричневой.
— И со мной происходит то же самое, — сказал Лучо. — Они неисправимы, это правда.
— Нет, не то же самое, — возразила девушка.
— Но вы-то видели.
— Не стоит больше об этом, — произнесла она, опуская голову. — Простите меня, это я виновата.
Это, разумеется, была игра, но почему она не забавляла, почему не похоже на игру, хотя ничем другим быть не может? Не было ведь никакого повода думать, что могло быть что-нибудь другое.
— Давайте скажем: во всем виноваты они, — предложил Лучо, отодвигая свою руку, дабы подчеркнуть множественное число и разоблачить виновных на поручне, затянутых в перчатки, — молчаливых, отстраненных и спокойных.
— Это совсем другое, — сказала девушка. — Вам кажется, что это — то же самое, но на самом деле это — совсем другое.
— Ладно, но всегда ведь кто-то начинает.
— Да, всегда кто-то начинает.
Это была игра, оставалось только следовать правилам, не задумываясь, может ли это быть чем-нибудь другим — чем-то похожим на правду или отчаяние. Зачем прикидываться дурачком, не лучше ли просто подыгрывать ей, если уж у нее пунктик.
— Вы правы, — сказал Лучо. — Нужно что-то против них предпринять, не оставлять же их так, без внимания.
— Это ничего не даст, — ответила девушка.
— Верно, стоит только немного отвлечься — и на тебе!
— Да, — согласилась она, — хотя вы говорите все это в шутку.
— О нет, я говорю вполне серьезно, как и вы. Полюбуйтесь-ка на них.
Коричневая перчатка устроила игры с неподвижной черной перчаточкой, то обнимая ее за воображаемую талию, то выпуская, отпрянув на самый край поручня, а оттуда посматривала на нее в ожидании. Девушка еще ниже опустила голову, а Лучо снова спросил самого себя: почему все это не столь забавно именно сейчас, когда ему не остается ничего другого, как только следовать игре?
— Если бы это было вполне серьезно… — произнесла девушка, ни к кому не обращаясь в почти пустом вагоне, — если бы это было вполне серьезно, тогда, пожалуй, неплохо.
— Это серьезно, — заверил Лучо, — и в самом деле с ними ничего поделать нельзя.
Тут она посмотрела на него в упор, как бы пробудившись от сна; поезд въезжал на станцию «Конвенсьон».
— Никому этого не понять, — заметила девушка. — Мужчина, понятное дело, сразу же воображает себе, что…
Она, конечно, вульгарна, но нужно спешить: остается всего лишь три остановки.
— А еще хуже, если рядом оказывается женщина, — продолжала говорить девушка. — Со мной и такое случалось, и это при том, что я начинаю следить за ними сразу, как только войду в вагон, все время. Ну вот, видите!
— Разумеется, — согласился Лучо. — Стоит только отвлечься, что. так естественно, они сразу же этим пользуются.
— Не говорите о себе, — сказала девушка. — Это не одно и то же. Простите, это все — по моей вине. Я выхожу на «Корантэн-Сельтон».
— Конечно, по вашей вине, — пошутил Лучо. — Мне нужно было выйти на «Вожирар», а видите: я проехал две лишние остановки.
На повороте их качнуло к дверям: руки соскользнули и встретились на краю поручня. Девушка, глупо извиняясь, продолжала что-то говорить; Лучо снова почувствовал прикосновение пальцев черной перчатки: они вскарабкались на его руку, а затем сжали ее. Когда девушка резко отпустила его руку, сконфуженно бормоча извинения, ему не оставалось ничего другого, как выйти вслед за ней на платформу станции, догнать ее и взять за бесцельно и потерянно болтавшуюся руку.
— Не надо, — сказала девушка. — Пожалуйста, не надо. Я пойду одна.
— Разумеется, — сказал Лучо, не выпуская руки, — но мне не хотелось, чтобы вы ушли вот так, сейчас. Если бы в метро у нас было больше времени…
— Зачем? Зачем — больше времени?
— Возможно, в конце концов мы бы вместе придумали что-нибудь. Я хочу сказать — что-нибудь против них.
— Но ведь вы не понимаете, — сказала она. — Вы думаете, что…
— Кто знает, о чем я думаю? — честно признался Лучо. — Кто знает, хороший ли кофе в кафе на углу и есть ли на углу кафе, ведь я этот район почти не знаю.
— Кафе есть, — ответила она, — но плохое.
— А вы сейчас улыбнулись, не отпирайтесь.
— Я и не отпираюсь, но кофе — плохой.
— Как бы то ни было: на углу кафе есть?
— Да, — согласилась она и на этот раз, взглянув на него, улыбнулась. — Кафе есть, но кофе — плохой, а вы думаете, что я…
— А я ничего не думаю, — ответил он, и, как ни ужасно, это была правда.
— Спасибо, — произнесла недоверчиво девушка.
Она дышала так, словно устала подниматься на эскалаторе, Лучо даже показалось, что она дрожит. Но вот опять спокойно и беспомощно болтающаяся черная миниатюрная перчатка, опять она меж его пальцев подавала признаки жизни: она извивалась, льнула, сжималась в кулачок, суетилась, успокаивалась; как приятно, как тепло, какое удовольствие, какая ласка, эта черная перчаточка, пальчики — второй, третий, четвертый, пятый, первый; пальцы ищут пальцы: перчатка в перчатке — черное в коричневом, а вот — пальцы продеты сквозь пальцы, первый проникает между первым и третьим, второй — между вторым и четвертым. И все это происходило там, совсем рядом с ее коленками, и ничего нельзя было поделать, хотя было приятно, и ничего нельзя было поделать, если бы и было неприятно, но все равно; ничего нельзя было поделать; это происходило там, и не Лучо же играл рукой, не он продевал пальцы сквозь пальцы, сжимал в кулачок и шевелил ими, но никоим образом и не девушка, она, выйдя на улицу, тяжело дышала и подставляла свое лицо мороси, словно стремясь смыть с него застоялый и горячий воздух переходов метро.
— Я живу там, — произнесла девушка, показывая на какое-то высокое окно из множества окон в одном из множества высоких одинаковых домов на противоположной стороне. — Мы, наверное, сможем приготовить растворимый кофе; думаю, это лучше, чем идти в бар.
— О да, — сказал Лучо, и теперь уже его пальцы постепенно все сильнее сжимали перчаточку, словно шею черного котенка.
Комната была достаточно большая и очень теплая, с азалией и торшером, дисками Нины Саймон и неубранной постелью, которую девушка, стыдливо извиняясь, тут же привела в порядок. Лучо помог поставить на стоящий у окна стол чашки и положить ложки; был приготовлен крепкий и сладкий кофе. Ее звали Дина, его — Лучо. Довольная, словно обретя спокойствие, Дина говорила о Мартинике, о Нине Саймон. В своей красно-коричневого цвета одежде она производила порой впечатление девочки-подростка. Мини-юбка ей шла… Работала она в нотариальной конторе; были серьезные и болезненные переломы щиколоток: бегать на лыжах в Верхней Савойе в феврале, увы… Два раза ее взгляд задерживался на нем, и она принималась что-то ему говорить тем же тоном, что у поручня метро, но Лучо отшучивался, решив про себя, что игры с него довольно и нужно приниматься за другое, хотя сейчас бесполезно настаивать, зная, что Дина, возможно, страдает: быть может, столь быстрый отказ от комедии ей причиняет боль, хотя какое это имеет значение. А в третий раз, когда Дина наклонилась, наливая в его чашку кипяток и снова бормоча, что не виновата, что такое с ней случается изредка, в этом он и сам может убедиться, вот, к примеру, сейчас все совсем по-другому: вода и ложечки, руки повинуются каждому жесту; тут-то Лучо все понял, хотя и сам не понимал — что именно, но вдруг понял: это действительно что-то другое, не от мира сего, поручень действительно имел какое-то значение, игра не была игрой; перелом щиколотки и лыжи сейчас можно послать ко всем чертям… Дина заговорила вновь — и он не прерывал ее, а позволил говорить дальше, весь обратясь в слух, веря ей и не веря, ибо рассказанное было столь абсурдным, и только Дина со своим грустным личиком, неразвитой грудью, опровергавшей представление о тропических женщинах, была сама реальность, просто потому, что это — Дина. Меня, наверное, нужно держать взаперти, сказала она ровным голосом, а то всякое бывает, не о вас речь: вы есть вы, но иной раз. Иной раз — что? Иной раз — оскорбления, хлопки по ягодицам, мол, давай, крошка, немедля в постель, к чему терять время. Но тогда… Тогда — что? Но тогда, Дина…
— Я думала, что вы поняли, — сердито сказала Дина. — Я ведь сказала: меня, наверное, нужно держать взаперти.
— Глупости. Но сначала я…
— Я знаю. Как же вы не догадались сначала? Вот именно, так и есть, хотя поначалу всякий может ошибиться. Это ведь так логично. Так логично, так логично. И запереть меня тоже было бы логично.
— Нет, Дина.
— Но ведь — да, черт тебя побери. Извините. Но ведь — да. Все ж лучше, чем это, и уже столько раз. Как меня только не поносили: и шлюха, и потаскуха, и лесбиянка. Было бы, в конце концов, гораздо лучше. Или же мне их самой отрубить резаком. Но резака у меня нет, — сказала Дина с извиняющейся улыбкой; она как-то неудобно устроилась в кресле и, может быть, поэтому или из-за усталости съезжала с него, каждый раз все больше обнажая ноги из-под мини-юбки, которую она забывала одернуть. Так и сидела она, будто потеряв себя самое, самое себя забыв, и лишь изредка поглядывала на свои руки, как они берут чашку, кладут кофе, — эти послушные ханжи, хлопотливые лесбиянки, потаскушки и бог знает еще кто.
— Не говорите глупостей, — повторил Лучо, и его охватило какое-то чувство, в котором угадывалось и желание, и недоверие, и покровительство. — Я понимаю, это ненормально, видимо, нужно найти причины, нужно бы. Как бы то ни было, зачем такие крайности. Я имею в виду заточение или резак.
— Кто знает, — сказала она. — Возможно, такие крайности и оправдали бы себя до конца. Может быть, это был бы единственный выход из тупика.
— И к какому же концу могут привести, по-вашему, такие крайности? — устало спросил Лучо.
— Не знаю, ничего не знаю, я только боюсь. Я тоже, наверное, потеряла бы терпение, если бы кто-нибудь со мной разговаривал так, но бывают такие дни, когда… Да, дни. И ночи.
— Ага, — сказал Лучо, поднося спичку к сигарете. — Еще и ночью, конечно.
— Да.
— Но не тогда, когда вы одни.
— Так же, когда и одна.
— Так же, когда и одна, ага.
— Поймите меня, я хочу сказать, что…
— Хорошо, — сказал Лучо, допивая кофе. — Очень вкусный, очень горячий. Что нам и требуется в такой вот день!
— Спасибо, — просто сказала она, и Лучо взглянул на нее, потому что совсем не собирался ее благодарить, просто испытывал чувство признательности за этот миг отдыха, за то, что поручень наконец себя исчерпал.
— При том, что у меня не возникло плохих или неприятных ощущений во время этого, — сказала, словно угадав, Дина. — Не важно, что вы мне не поверите, но в первый раз во время этого я не испытала плохих или неприятных ощущений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106