Тучи мошек вились вокруг лампы, Исабель могла бы часами глядеть в пустоту, повторяя:
— Пожалуйста, пожалуйста. Рема, Рема.
Какая огромная любовь и бездонная, беспричинная грусть в голосе, кажется, что это голос самой грусти. Пожалуйста. Рема, Рема… Лихорадочно пылало лицо, хотелось кинуться Реме в ноги, хотелось, чтобы Рема взяла ее на руки, вот бы умереть, глядя на нее, пусть Рема ее пожалеет, проведет тонкими прохладными пальцами по волосам, по векам…
И вот Рема протягивает ей зеленый кувшин с ломтиками лимона и колотым льдом:
— Отнеси.
— Рема…
Ей показалось, что Рема дрожит и специально поворачивается спиной к столу, чтобы Исабель не видела ее глаз.
— Я уже выбросила богомола, Рема.
Липкий зной и громкий писк москитов мешали Исабель спать. Два раза она уже порывалась встать и выйти в коридор, чтобы подышать воздухом или же отправиться в ванную и намочить лицо и запястья. Но внизу раздавались шаги, кто-то расхаживал по столовой, доходил до лестницы, возвращался обратно… Нет, это не угрюмая, мерная поступь Луиса, и на Ремину походку тоже не похоже. Как, должно быть, мучился сегодня вечером от жары Нене, сколько выпил лимонада! Исабель прямо-таки воочию видела, как он пьет большими глотками, держа в руках зеленый кувшин, и желтые кружочки лимона покачиваются на воде, под абажуром; но в то же время она была уверена, что Нене не выпил ни глотка и до сих пор пялится на стоящий на столе кувшин, словно перед ним дурная бесконечность. Ей не хотелось думать об усмешке Нене, о том, как он идет к двери, точно собираясь заглянуть в столовую, но потом медленно возвращается назад.
— Лимонад должна была принести она. Я же велел тебе отправляться в спальню!
— Но лимонад очень холодный, Нене, — сказала Исабель.
Ничего более идиотского ей прийти в голову не могло.
А зеленый кувшин совсем как богомол.
Нино встал первым и предложил пойти на речку за ракушками. Исабель почти не спала, в ее памяти всплывали большие комнаты, букеты цветов, колокольчики, больничные коридоры, лица медсестер, термометры в банках с хлорамином, впечатление от первого причастия, Инес, сломанный велосипед, кафе «Купейный вагон», цыганский костюм, в который она наряжалась, когда ей было восемь лет. Образы обступали ее, она ощущала свою бесплотность, словно была лишь тонким слоем воздуха между страницами толстого альбома. Лежа без сна, Исабель думала о многом, что не имело отношения ни к цветам, ни к колокольчикам, ни к больничным коридорам. Она встала неохотно и долго мыла уши. Нино сказал, что уже десять и ягуар сидит в гостиной, там, где рояль, так что можно сразу же отправиться на речку. Они спустились вместе по лестнице и еле заметно кивнули Луису и Нене, которые сидели с книгами каждый в своей комнате, за полуоткрытыми дверями. Ракушки валялись на берегу, поросшем травой. Нино без конца упрекал Исабель за рассеянность, говорил, что она плохой товарищ и не помогает ему собирать коллекцию. Он показался ей вдруг таким ребенком, совсем малышом, который носится с какими-то ракушками и листочками…
Она вернулась первой как раз в тот момент, когда над домом поднимали флаг, созывающий всех на обед. Дон Роберто только что произвел очередной осмотр. И Исабель, как обычно, поинтересовалась результатами. Тут появился Нино, который медленно шел к дому, нагруженный ящиком с ракушками и граблями. Исабель помогла ему положить грабли на крыльцо, и они вместе вошли в дом. Их встретила бледная и молчаливая Рема. Нино положил ей на ладонь голубую ракушку:
— Возьми, она самая красивая.
Нене уже ел, рассевшись с газетой так, что Исабель почти некуда было приткнуться. Последним явился Луис, настроенный — как обычно бывало в полдень — весьма благодушно. Они начали обедать, Нино рассуждал про ракушки, про маленьких улиток, выводящихся в тростниковых зарослях, про то, как их лучше собирать — по размеру или по раскраске. Он сам будет убивать улиток, потому что Исабель слишком жалостливая, а он будет высушивать экспонаты на цинковой пластине. Потом подали кофе. И когда Луис, как обычно, вопросительно поглядел по сторонам, Исабель первой вызвалась поискать дона Роберто, хотя вообще-то дон Роберто все ей уже сообщил. Она обошла вокруг крыльца и, вернувшись, увидела, что Рема с Нино склонились над улитками, головы их соприкасались совсем как на фотографии в семейном альбоме; на Исабель обратил внимание только Луис, которому она и сообщила:
— Он в кабинете Нене.
Сообщила и поглядела на Нене, который раздраженно передернул плечами, и на Рему, так осторожно дотрагивавшуюся пальцем до раковинок, что сам ее палец напоминал улитку. Потом Рема встала и пошла за сахаром, а Исабель последовала за ней, чтобы поболтать, и они вернулись из кухни, над чем-то смеясь. Луису хотелось покурить, и он послал Нино в кабинет за сигаретами; Исабель предложила побежать наперегонки, и они вместе выскочили из комнаты. Победил Нино, и когда они, толкая друг друга, мчались обратно, то чуть не налетели на Нене, который шел с газетой в библиотеку, ворчливо сетуя на то, что в кабинет сейчас нельзя. Исабель принялась рассматривать улиток, и Луис, ожидавший, что она, как обычно, зажжет ему спичку, обратил внимание на ее отсутствующий вид, она пристально наблюдала за улитками, которые понемногу начинали выглядывать из своих домиков и шевелиться, а потом вдруг метнула взгляд на Рему, всего один, быстрый как молния, и опять увлеклась улитками, увлеклась настолько, что, услышав первый вопль Нене, даже не шелохнулась; все уже ринулись в коридор, а она по-прежнему стояла над ракушками, словно не слыша, как опять сдавленно кричит Нене, а Луис ломится в библиотеку, как вбегает с собаками дон Роберто, как стоны Нене перемежаются собачьим лаем, а Луис повторяет:
— Но ведь он был в кабинете! Она сказала, что он в кабинете!
Словно не слыша ничего этого, Исабель наклонилась над изящными ракушками, напоминавшими пальцы, может быть даже пальцы Ремы… пальцы или руки, которые трогали ее за плечо, заставляли поднять голову, чтобы посмотреть в глаза… А потом был взгляд, растянувшийся на целую вечность и прерванный лишь яростным плачем, лицо, уткнувшееся в подол Реминого платья, сумбурная радость и руки, гладившие Исабель по волосам, успокоительно-мягкое пожатие пальцев и шепот на ухо, этакий невнятный лепет, в котором, похоже, звучали благодарность и скрытое одобрение.
[Пер. Т.Шишовой]
Из книги
«Конец игры»
Бесконечность сада
Читать эту книгу он начал несколько дней назад. Срочные дела заставили прервать чтение, и книгу он вновь открыл уже в поезде, возвращаясь домой — в усадьбу; мало-помалу его увлекли сюжет и герои романа. Вечером, написав письмо своему поверенному и обсудив с управляющим хозяйственные дела, он в третий раз раскрыл книгу — в тишине кабинета, окнами выходившего на дубовую аллею. Удобно устроившись в любимом кресле, спиной к двери — чтобы не возникло и мысли о чьем-либо визите, — время от времени поглаживая левой рукой зеленый бархат подлокотника, он погрузился в чтение последних глав. Он хорошо помнил имена героев и фабулу; мир книги захватил его тотчас же. Ему доставляло наслаждение — едва ли не извращенное — с каждой строкой все больше отдаляться от окружающей действительности и вместе с тем ощущать, что голова покоится на бархате высокой спинки, а сигареты, в нужную минуту, — всегда здесь, под рукой, и за окнами, под кроной дубов, струится вечерний воздух. От страницы к странице детективное развитие событий, ведущих к убийству, все более овладевало его вниманием, герои сделались зримыми, живыми, и он стал свидетелем их последней встречи в горной хижине. Первой в хижину проскользнула женщина, вскоре вошел любовник, на его лице — свежая царапина от ветки. Женщина с наслаждением, покрывая лицо поцелуями, стала слизывать кровь, но мужчина отстранялся от ее ласки, он пришел не за тем, чтобы предаваться утехам тайной любви, хотя здесь, в мире сухих листьев и паутины тропок, они были в безопасности. На его груди, под рубашкой — нож; в груди — жажда свободы. Прерывистый диалог змеей тянулся от строки к строке, и ощущалось: все давно уже решено. Даже поцелуи женщины, ласкавшей тело любовника, словно бы желавшей задержать его и отговорить, заставляли с омерзением вспомнить о теле другого, кого предстояло убить. Не было забыто ничто: алиби, случайности, возможные оплошности. Начиная с этой минуты, каждое мгновение наполнялось своим особым смыслом. Они еще раз детально обговорили весь бесчеловечный план, женщина отвлекалась только на то, чтобы слегка погладить щеку любовника. Уже смеркалось.
Уже не глядя друг на друга, крепко-накрепко связанные предстоящим, они расстались возле хижины. Женщине надлежало уйти по тропе в северную сторону. Он пошел по тропинке на юг и, обернувшись на мгновение, увидал: женщина убегает и волосы ее развеваются. Он побежал тоже, укрываясь за деревьями и оградами, пока в сиреневом мороке сумерек не увидал аллею, ведущую к дому. Собаки не должны были лаять, и они в самом деле не лаяли. Управляющий должен был в эту пору отсутствовать, и он отсутствовал. Мужчина поднялся на невысокое крыльцо и вошел в дом. Сквозь кровь, стучавшую в ушах, он все время слышал слова женщины: сначала — голубая гостиная, затем — галерея и лестница, покрытая ковром. Наверху — две двери. В первой комнате — никого, во второй — никого тоже. Наконец дверь кабинета и — нож в руке, свет, льющийся из окон, высокая спинка кресла, обитого зеленым бархатом, голова человека, читающего в кресле детективный роман.
[Пер. В.Андреева]
Заколоченная дверь
Отель «Сервантес» понравился ему тем, чем не понравился бы многим, — полумраком, тишиной, пустотой. Случайный попутчик на пароходе похвалил этот отель и сказал, что он — в центре; и вот уже в Монтевидео Петроне взял номер с ванной, выходивший прямо в холл второго этажа. Взглянув на доску с ключами, он понял, что отель почти пустой. К каждому ключу был прикреплен большой медный номер, чтобы постояльцы не клали их в карман.
Лифт останавливался в холле, у журнального киоска и списка телефонов, за несколько шагов от его двери. Вода шла горячая, чуть ли не кипяток, и это хоть немного искупало духоту и полумглу. Маленькое окошко выходило на крышу соседнего кино, по которой иногда прогуливался голубь. В ванной было свежей, окно побольше, но и там взгляд упирался в стену, а кусочек неба над ней казался неуместным. Мебель ему понравилась — много ящиков, полок и, что особенно редко, много вешалок.
Управляющий — высокий, тощий, лысый — носил очки в золотой оправе и, как все уругвайцы, говорил громко и звонко. Он сказал, что на втором этаже очень тихо, занят только один номер, соседний, и обитательница его поздно возвращается со службы. На другой день Петроне столкнулся с ней в лифте, он узнал ее по номерку, который она держала в руке, словно огромную монету. Портье взял ключи у них обоих, повесил на доску, а с женщиной поговорил о письмах. Петроне успел заметить, что она еще молода, невзрачна и плохо одета, как все здешние женщины.
Он рассчитал, что контракт с поставщиками мозаики займет примерно неделю. Под вечер он разносил вещи, разложил бумаги, принял ванну и пошел побродить, а потом отправился в контору. До самой ночи велись переговоры, скрашенные легкой выпивкой в кафе и ужином в частном доме. В отель его привезли во втором часу. Он устал и заснул сразу. Проснулся он в девять и в те первые минуты, когда еще не ушли ночные сны, подумал, что в середине ночи его потревожил детский плач.
Уходя, он поболтал с портье (тот говорил с немецким акцентом) и, справляясь об автобусных маршрутах и названиях улиц, рассеянно оглядывал холл, в который выходил его номер. В простенке между его дверью и соседней стояла на пьедестале жалкая копия Венеры Милосской. Дальше, сбоку, был ход в небольшую гостиную, уставленную, как и везде, креслами и журнальными столиками. Когда беседа замирала, тишина ложилась хлопьями золы на мебель и на плиты пола. Лифт громыхал нестерпимо, и так же громко шуршала газета или чиркала спичка.
Совещания кончились к вечеру. Петроне прогулялся по улице Восемнадцатого Июля, а потом поужинал в кафе на площади Независимости. Все шло хорошо, и, быть может, возвращение в Аргентину было ближе, чем ему казалось раньше. Он купил аргентинскую газету, пачку тонких черных сигар и пошел к себе. В кино у самого отеля шли две знакомые картины, да и вообще ему не хотелось никуда идти. Управляющий поздоровался с ним и спросил, не нужен ли еще один комплект белья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106
— Пожалуйста, пожалуйста. Рема, Рема.
Какая огромная любовь и бездонная, беспричинная грусть в голосе, кажется, что это голос самой грусти. Пожалуйста. Рема, Рема… Лихорадочно пылало лицо, хотелось кинуться Реме в ноги, хотелось, чтобы Рема взяла ее на руки, вот бы умереть, глядя на нее, пусть Рема ее пожалеет, проведет тонкими прохладными пальцами по волосам, по векам…
И вот Рема протягивает ей зеленый кувшин с ломтиками лимона и колотым льдом:
— Отнеси.
— Рема…
Ей показалось, что Рема дрожит и специально поворачивается спиной к столу, чтобы Исабель не видела ее глаз.
— Я уже выбросила богомола, Рема.
Липкий зной и громкий писк москитов мешали Исабель спать. Два раза она уже порывалась встать и выйти в коридор, чтобы подышать воздухом или же отправиться в ванную и намочить лицо и запястья. Но внизу раздавались шаги, кто-то расхаживал по столовой, доходил до лестницы, возвращался обратно… Нет, это не угрюмая, мерная поступь Луиса, и на Ремину походку тоже не похоже. Как, должно быть, мучился сегодня вечером от жары Нене, сколько выпил лимонада! Исабель прямо-таки воочию видела, как он пьет большими глотками, держа в руках зеленый кувшин, и желтые кружочки лимона покачиваются на воде, под абажуром; но в то же время она была уверена, что Нене не выпил ни глотка и до сих пор пялится на стоящий на столе кувшин, словно перед ним дурная бесконечность. Ей не хотелось думать об усмешке Нене, о том, как он идет к двери, точно собираясь заглянуть в столовую, но потом медленно возвращается назад.
— Лимонад должна была принести она. Я же велел тебе отправляться в спальню!
— Но лимонад очень холодный, Нене, — сказала Исабель.
Ничего более идиотского ей прийти в голову не могло.
А зеленый кувшин совсем как богомол.
Нино встал первым и предложил пойти на речку за ракушками. Исабель почти не спала, в ее памяти всплывали большие комнаты, букеты цветов, колокольчики, больничные коридоры, лица медсестер, термометры в банках с хлорамином, впечатление от первого причастия, Инес, сломанный велосипед, кафе «Купейный вагон», цыганский костюм, в который она наряжалась, когда ей было восемь лет. Образы обступали ее, она ощущала свою бесплотность, словно была лишь тонким слоем воздуха между страницами толстого альбома. Лежа без сна, Исабель думала о многом, что не имело отношения ни к цветам, ни к колокольчикам, ни к больничным коридорам. Она встала неохотно и долго мыла уши. Нино сказал, что уже десять и ягуар сидит в гостиной, там, где рояль, так что можно сразу же отправиться на речку. Они спустились вместе по лестнице и еле заметно кивнули Луису и Нене, которые сидели с книгами каждый в своей комнате, за полуоткрытыми дверями. Ракушки валялись на берегу, поросшем травой. Нино без конца упрекал Исабель за рассеянность, говорил, что она плохой товарищ и не помогает ему собирать коллекцию. Он показался ей вдруг таким ребенком, совсем малышом, который носится с какими-то ракушками и листочками…
Она вернулась первой как раз в тот момент, когда над домом поднимали флаг, созывающий всех на обед. Дон Роберто только что произвел очередной осмотр. И Исабель, как обычно, поинтересовалась результатами. Тут появился Нино, который медленно шел к дому, нагруженный ящиком с ракушками и граблями. Исабель помогла ему положить грабли на крыльцо, и они вместе вошли в дом. Их встретила бледная и молчаливая Рема. Нино положил ей на ладонь голубую ракушку:
— Возьми, она самая красивая.
Нене уже ел, рассевшись с газетой так, что Исабель почти некуда было приткнуться. Последним явился Луис, настроенный — как обычно бывало в полдень — весьма благодушно. Они начали обедать, Нино рассуждал про ракушки, про маленьких улиток, выводящихся в тростниковых зарослях, про то, как их лучше собирать — по размеру или по раскраске. Он сам будет убивать улиток, потому что Исабель слишком жалостливая, а он будет высушивать экспонаты на цинковой пластине. Потом подали кофе. И когда Луис, как обычно, вопросительно поглядел по сторонам, Исабель первой вызвалась поискать дона Роберто, хотя вообще-то дон Роберто все ей уже сообщил. Она обошла вокруг крыльца и, вернувшись, увидела, что Рема с Нино склонились над улитками, головы их соприкасались совсем как на фотографии в семейном альбоме; на Исабель обратил внимание только Луис, которому она и сообщила:
— Он в кабинете Нене.
Сообщила и поглядела на Нене, который раздраженно передернул плечами, и на Рему, так осторожно дотрагивавшуюся пальцем до раковинок, что сам ее палец напоминал улитку. Потом Рема встала и пошла за сахаром, а Исабель последовала за ней, чтобы поболтать, и они вернулись из кухни, над чем-то смеясь. Луису хотелось покурить, и он послал Нино в кабинет за сигаретами; Исабель предложила побежать наперегонки, и они вместе выскочили из комнаты. Победил Нино, и когда они, толкая друг друга, мчались обратно, то чуть не налетели на Нене, который шел с газетой в библиотеку, ворчливо сетуя на то, что в кабинет сейчас нельзя. Исабель принялась рассматривать улиток, и Луис, ожидавший, что она, как обычно, зажжет ему спичку, обратил внимание на ее отсутствующий вид, она пристально наблюдала за улитками, которые понемногу начинали выглядывать из своих домиков и шевелиться, а потом вдруг метнула взгляд на Рему, всего один, быстрый как молния, и опять увлеклась улитками, увлеклась настолько, что, услышав первый вопль Нене, даже не шелохнулась; все уже ринулись в коридор, а она по-прежнему стояла над ракушками, словно не слыша, как опять сдавленно кричит Нене, а Луис ломится в библиотеку, как вбегает с собаками дон Роберто, как стоны Нене перемежаются собачьим лаем, а Луис повторяет:
— Но ведь он был в кабинете! Она сказала, что он в кабинете!
Словно не слыша ничего этого, Исабель наклонилась над изящными ракушками, напоминавшими пальцы, может быть даже пальцы Ремы… пальцы или руки, которые трогали ее за плечо, заставляли поднять голову, чтобы посмотреть в глаза… А потом был взгляд, растянувшийся на целую вечность и прерванный лишь яростным плачем, лицо, уткнувшееся в подол Реминого платья, сумбурная радость и руки, гладившие Исабель по волосам, успокоительно-мягкое пожатие пальцев и шепот на ухо, этакий невнятный лепет, в котором, похоже, звучали благодарность и скрытое одобрение.
[Пер. Т.Шишовой]
Из книги
«Конец игры»
Бесконечность сада
Читать эту книгу он начал несколько дней назад. Срочные дела заставили прервать чтение, и книгу он вновь открыл уже в поезде, возвращаясь домой — в усадьбу; мало-помалу его увлекли сюжет и герои романа. Вечером, написав письмо своему поверенному и обсудив с управляющим хозяйственные дела, он в третий раз раскрыл книгу — в тишине кабинета, окнами выходившего на дубовую аллею. Удобно устроившись в любимом кресле, спиной к двери — чтобы не возникло и мысли о чьем-либо визите, — время от времени поглаживая левой рукой зеленый бархат подлокотника, он погрузился в чтение последних глав. Он хорошо помнил имена героев и фабулу; мир книги захватил его тотчас же. Ему доставляло наслаждение — едва ли не извращенное — с каждой строкой все больше отдаляться от окружающей действительности и вместе с тем ощущать, что голова покоится на бархате высокой спинки, а сигареты, в нужную минуту, — всегда здесь, под рукой, и за окнами, под кроной дубов, струится вечерний воздух. От страницы к странице детективное развитие событий, ведущих к убийству, все более овладевало его вниманием, герои сделались зримыми, живыми, и он стал свидетелем их последней встречи в горной хижине. Первой в хижину проскользнула женщина, вскоре вошел любовник, на его лице — свежая царапина от ветки. Женщина с наслаждением, покрывая лицо поцелуями, стала слизывать кровь, но мужчина отстранялся от ее ласки, он пришел не за тем, чтобы предаваться утехам тайной любви, хотя здесь, в мире сухих листьев и паутины тропок, они были в безопасности. На его груди, под рубашкой — нож; в груди — жажда свободы. Прерывистый диалог змеей тянулся от строки к строке, и ощущалось: все давно уже решено. Даже поцелуи женщины, ласкавшей тело любовника, словно бы желавшей задержать его и отговорить, заставляли с омерзением вспомнить о теле другого, кого предстояло убить. Не было забыто ничто: алиби, случайности, возможные оплошности. Начиная с этой минуты, каждое мгновение наполнялось своим особым смыслом. Они еще раз детально обговорили весь бесчеловечный план, женщина отвлекалась только на то, чтобы слегка погладить щеку любовника. Уже смеркалось.
Уже не глядя друг на друга, крепко-накрепко связанные предстоящим, они расстались возле хижины. Женщине надлежало уйти по тропе в северную сторону. Он пошел по тропинке на юг и, обернувшись на мгновение, увидал: женщина убегает и волосы ее развеваются. Он побежал тоже, укрываясь за деревьями и оградами, пока в сиреневом мороке сумерек не увидал аллею, ведущую к дому. Собаки не должны были лаять, и они в самом деле не лаяли. Управляющий должен был в эту пору отсутствовать, и он отсутствовал. Мужчина поднялся на невысокое крыльцо и вошел в дом. Сквозь кровь, стучавшую в ушах, он все время слышал слова женщины: сначала — голубая гостиная, затем — галерея и лестница, покрытая ковром. Наверху — две двери. В первой комнате — никого, во второй — никого тоже. Наконец дверь кабинета и — нож в руке, свет, льющийся из окон, высокая спинка кресла, обитого зеленым бархатом, голова человека, читающего в кресле детективный роман.
[Пер. В.Андреева]
Заколоченная дверь
Отель «Сервантес» понравился ему тем, чем не понравился бы многим, — полумраком, тишиной, пустотой. Случайный попутчик на пароходе похвалил этот отель и сказал, что он — в центре; и вот уже в Монтевидео Петроне взял номер с ванной, выходивший прямо в холл второго этажа. Взглянув на доску с ключами, он понял, что отель почти пустой. К каждому ключу был прикреплен большой медный номер, чтобы постояльцы не клали их в карман.
Лифт останавливался в холле, у журнального киоска и списка телефонов, за несколько шагов от его двери. Вода шла горячая, чуть ли не кипяток, и это хоть немного искупало духоту и полумглу. Маленькое окошко выходило на крышу соседнего кино, по которой иногда прогуливался голубь. В ванной было свежей, окно побольше, но и там взгляд упирался в стену, а кусочек неба над ней казался неуместным. Мебель ему понравилась — много ящиков, полок и, что особенно редко, много вешалок.
Управляющий — высокий, тощий, лысый — носил очки в золотой оправе и, как все уругвайцы, говорил громко и звонко. Он сказал, что на втором этаже очень тихо, занят только один номер, соседний, и обитательница его поздно возвращается со службы. На другой день Петроне столкнулся с ней в лифте, он узнал ее по номерку, который она держала в руке, словно огромную монету. Портье взял ключи у них обоих, повесил на доску, а с женщиной поговорил о письмах. Петроне успел заметить, что она еще молода, невзрачна и плохо одета, как все здешние женщины.
Он рассчитал, что контракт с поставщиками мозаики займет примерно неделю. Под вечер он разносил вещи, разложил бумаги, принял ванну и пошел побродить, а потом отправился в контору. До самой ночи велись переговоры, скрашенные легкой выпивкой в кафе и ужином в частном доме. В отель его привезли во втором часу. Он устал и заснул сразу. Проснулся он в девять и в те первые минуты, когда еще не ушли ночные сны, подумал, что в середине ночи его потревожил детский плач.
Уходя, он поболтал с портье (тот говорил с немецким акцентом) и, справляясь об автобусных маршрутах и названиях улиц, рассеянно оглядывал холл, в который выходил его номер. В простенке между его дверью и соседней стояла на пьедестале жалкая копия Венеры Милосской. Дальше, сбоку, был ход в небольшую гостиную, уставленную, как и везде, креслами и журнальными столиками. Когда беседа замирала, тишина ложилась хлопьями золы на мебель и на плиты пола. Лифт громыхал нестерпимо, и так же громко шуршала газета или чиркала спичка.
Совещания кончились к вечеру. Петроне прогулялся по улице Восемнадцатого Июля, а потом поужинал в кафе на площади Независимости. Все шло хорошо, и, быть может, возвращение в Аргентину было ближе, чем ему казалось раньше. Он купил аргентинскую газету, пачку тонких черных сигар и пошел к себе. В кино у самого отеля шли две знакомые картины, да и вообще ему не хотелось никуда идти. Управляющий поздоровался с ним и спросил, не нужен ли еще один комплект белья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106