На самом деле ничего здесь нет особенного, но быть идиотом — это значит целиком и полностью отдалиться от них, и хотя в этом есть свои плюсы, но, понятное дело, временами так и берет тоска и хочется переступить черту, что отделяет тебя от друзей и родственников, давно пришедших к взаимопониманию и согласию, и потереться немного возле них, чтобы почувствовать: ничем-то ты от них не отличаешься и все идет benissimo. Самое печальное, что, если ты идиот, то все идет malissimo, ну вот взять хотя бы, к примеру, театр: я иду в театр с женой и с кем-то из друзей на чешскую пантомиму или таиландский балет, и что вы думаете: едва начинается представление, как я нахожу все просто чудесным. Я веселюсь от души или же слова не могу вымолвить от потрясения: диалоги, жесты или танцы для меня словно сверхъестественные видения, и я отбиваю себе ладони, а порою реву в три ручья или же от смеха чуть не писаюсь в штаны, и, что бы ни происходило, я радуюсь жизни, радуюсь, что мне посчастливилось этим вечером попасть в театр, или в кино, или на выставку картин, да куда угодно, где столь необыкновенные люди творят такое, чего раньше и представить-то себе было нельзя, они создают пространство, где происходят встречи, где случаются откровения, и все это рождается из моментов, в которых происходит лишь то, что происходит каждый день.
И я ошеломлен и чувствую в себе такую радость, что, едва наступает перерыв, вскакиваю в восхищении с места и аплодирую актерам и говорю жене, что чешские мимы просто чудо, а та сцена, где рыбак забрасывает удочку и вытаскивает блестящую рыбку, абсолютно неподражаема. Моей жене представление тоже доставило удовольствие, и она тоже хлопает в ладони, но тут я вдруг понимаю (и миг этот для меня словно сквозная рана в груди, влажная и хрипящая), что ее радость и ее аплодисменты совсем не такие, как мои, а ко всему прочему рядом с нами почти всегда кто-то из друзей, он тоже развеселился и тоже стал хлопать в ладони, но опять-таки не как я, и мне приходится выслушивать умные-разумные речи, что, мол, в общем-то спектакль премиленький и актеры неплохие, но вот, понятное дело, нет свежести в решении и идея не нова, не говоря уже о том, что костюмы невыразительны да и постановка посредственна и так далее и тому подобное. Когда моя жена или друг говорят такое — а говорят они это ласково и совершенно беззлобно, — я понимаю: я идиот, но беда в том, что ты ежеминутно забываешь: удивляться всякой ерунде, на что и внимания-то не стоит обращать, — твой конек, так что внезапное низвержение в идиотизм — это как история с пробкой, которая в подвале годами соприкасалась с вином, будучи вогнанной в горлышко бутылки, а потом вдруг — хлоп, и все, и теперь это не больше чем просто пробка. Мне взять бы да и вступиться за чешских мимов или таиландских танцовщиц, ведь они мне показались восхитительными, и я, глядя на них, был так бесконечно счастлив, что умные-разумные слова моих друзей или жены, словно чьи-то острые ногти, больно впились в меня, хотя я и прекрасно понимаю: они правы и спектакль, должно быть, не так хорош, как мне то казалось (но на самом деле мне нисколечки не казалось, что он хорош, просто-напросто я был в восторге от увиденного, совсем как идиот, каковым я и являюсь, и этой малости мне хватает, чтобы приходить сюда, и я с удовольствием прихожу сюда всякий раз, как случается такая возможность, а случается она нечасто). Но я никогда не спорю с моей женой или друзьями, потому что знаю: они правы, и они верно сделали, что прохладно отнеслись к зрелищу, ведь наслаждения для ума и чувства должны рождаться от трезвого рассудка и прежде всего от понимания того, что все познается в сравнении, то есть следует опираться, как говорил Эпиктет, на известное ранее, чтобы судить о текущем, ведь именно это, и ничто иное, и есть культура и софросиния. И ни в коем случае я не собираюсь спорить с ними и в лучшем случае ограничиваюсь тем, что отхожу на несколько метров, чтобы не выслушивать их последние суждения и эпитеты, и пытаюсь удержать в себе образ блестящей рыбки, плавающей посреди сцены, хотя сейчас мое воспоминание уже необратимо изменено разумнейшими критическими замечаниями, которые я только что услышал, и мне не остается ничего иного, как восхищаться посредственностью недавно виденного мной зрелища, приведшего меня в восторг, потому что меня радует всякая пустяковина, лишь бы она была наделена какой-никакой формой и цветом. И на меня снова наваливается сознание того, что я — идиот, что любой ерунды достаточно, чтобы потешить меня в этой жизни в полосочку, и вот воспоминание о том, что я полюбил и чем наслаждался в этот вечер, мутнеет и путается, творение других идиотов, которые удили рыбу или неважно танцевали — да еще при невыразительных костюмах и посредственной хореографии, — для меня почти что утешение, правда весьма сомнительное: ведь вон сколько нас, таких идиотов, собралось этим вечером в этом зале поудить рыбу, потанцевать и похлопать в ладоши. Самое скверное, что через пару дней я открываю газету и читаю критическую заметку про этот спектакль и почти всегда и почти дословно критика совпадает с тем, что так умно-разумно вещали мои друзья или жена. Сегодня я уверен: не быть идиотом — одна из наиважнейших вещей в жизни человека, правда, всякий раз на меня потихоньку нападает забывчивость, и вот беда, наступает момент, когда я это забываю окончательно, вот, к примеру, сейчас я увидел утку, которая плавает в одном из озер Булонского леса, ее красота так меня поразила, что я не удержался и присел на корточки возле воды и Бог знает сколько времени любуюсь ее красотой, надменной радостью ее глаз, этой изящной двойной волной, что взрезается ее грудью и что, разбегаясь в стороны, гаснет вдали. Но утка не единственный источник моего восхищения; так случилось, что сейчас мне понравилась утка, но на ее месте может оказаться все что угодно: сухой листик, качающийся на краю скамейки, оранжевый подъемный кран, огромный и изящный, на фоне синего вечернего неба, запах вагона, когда ты входишь в него, и в руках у тебя билет, и ехать тебе далеко, и все пройдет просто великолепно: станции за окном, бутерброд с ветчиной, кнопки выключателя (одна белая, другая фиолетовая), регулируемая вентиляция — все это мне кажется таким прекрасным и в то же время таким невозможным, что иметь это здесь, рядышком, — да это почти то же самое, как если бы на меня вдруг хлынул освежающий дождь наслаждений, которому не суждено никогда прекратиться. Но мне все говорят: твой восторг — доказательство твоей незрелости (они хотят сказать, что я идиот, но выбирают выражения), и нельзя же так восторгаться сверкающей на солнце паутинкой, поскольку, если ты так распаляешься из-за какой-то там паутинки с капельками росы, то что от тебя останется, на сегодняшний вечер, когда будут давать «Короля Лира»? И это меня слегка удивляет, потому что, если ты и вправду идиот, то, что ни делай, восторга в тебе не убавится, а вот если у тебя ума палата и ты знаешь, что к чему и что почем, вот тогда-то способности восторгаться в тебе кот наплакал и расходуется она крайне быстро, и поэтому, хотя я и ношусь вокруг озера по Булонскому лесу, чтобы получше разглядеть утку, мне это нисколько не помешает сегодня же вечером выплеснуть море восхищения, если мне вдруг понравится, как поет Фишер-Дискау. И ныне я подумываю, что идиотизм — должно быть, умение все время восторгаться любой мелочью, которая тебе нравится, и при этом рисуночек на стене не станет казаться тебе ущербным при воспоминании о фресках Джотто в Падуе. И от идиотизма нельзя избавиться, он присутствует в тебе всегда: вот мне нравится этот желтый камушек, а сейчас мне нравится «Прошлым летом в Мариенбаде», а сейчас нравишься ты, солнечный зайчик, а сейчас — этот фыркающий у перрона Лионского вокзала локомотив, а сейчас — грязный оборванный листок. А сейчас мне нравится, мне столько всего нравится, и я — опять я и снова я — становлюсь идиотом, совершенным в своем идиотизме, который не помнит, что он идиот и упивается весельем, пока первая умная-разумная фразочка не вернет его к осознанию собственного идиотизма и не заставит поспешно искать неловкими пальцами сигарету, глядя в пол, все понимая, а порою и одобряя, ведь идиоту помимо всего как-то надо включаться в жизнь, понятное дело, до тех пор пока он снова не увидит утку или листок, и так всегда.
[Пер. М.Петрова]
С чувством законной гордости
Никто из наших не помнит точной формулировки закона, обязывающего граждан собирать опавшие листья, но ручаемся, что никому и в голову не придет ослушаться, ведь это один из древнейших обычаев, который мы усваиваем с самого раннего детства, и для нас участие в ежегодной кампании по уборке сухих листьев, начинающейся второго ноября в девять часов утра, почти такой же элементарный навык, как умение завязывать ботинки или раскрывать зонтик.
Никому также не придет в голову оспаривать правомерность самой этой даты — раз так повелось в нашей стране, значит, на то есть свои основания. Весь предыдущий день мы проводим на кладбище: идем на могилы умерших родственников и сметаем сухие листья, которыми надгробия завалены до неузнаваемости; однако в тот день палая листва еще не имеет, так сказать, официального значения, пока она лишь досадная помеха, не больше, и ее нужно устранить, чтобы потом поменять воду в цветочных вазах и почистить загаженные слизняками надгробные плиты. Кое-кто порой заикается о том, что неплохо было бы перенести начало кампании на два-три дня раньше, тогда, мол, первого ноября на кладбище будет чисто и люди смогут посидеть на могилах, собираясь с мыслями и не тратя времени на утомительную уборку, из-за которой подчас происходят неприятности, отвлекающие нас от исполнения своего долга в поминальный день. Однако мы всегда отвергали эти инсинуации, равно как и не допускали даже мысли об отмене экспедиций на север, в сельву, каких бы жертв они нам ни стоили. Таковы традиции нашей родины, которые возникли отнюдь не на пустом месте, и наши деды неоднократно давали суровую отповедь анархически настроенным элементам, указывая на то, что кучи сухих листьев на могилах как раз служат напоминанием о неудобствах, связанных с листопадом, и вдохновляют наш коллектив на еще более рьяное участие в кампании, которая должна начаться на следующий день.
Все население призвано внести свой вклад в дело уборки листьев. Накануне, к моменту нашего возвращения с кладбища, муниципалитет устанавливает посреди площади киоск, покрашенный белой краской, а мы, дойдя до него, занимаем очередь и терпеливо ждем. Поскольку «хвост» нескончаем, большинство из нас возвращаются домой очень поздно, однако каждый счастлив получить свою карточку из рук муниципального чиновника. В этом расчерченном на клетки листочке с завтрашнего утра будет отражаться наше участие в трудовой вахте: когда мы сдаем на приемном пункте мешки с сухими листьями или клетки с мангустами — это уж кому что поручат, — специальная машина пробивает в карточке отверстие. Больше всех радуются дети, ведь им вручают самые большие карточки (которые они с восторгом демонстрируют матерям) — и ставят на самые легкие работы, в основном поручают следить за мангустами. Нам, взрослым, приходится потруднее, и не мудрено: мы же не только командуем мангустами, собирающими листья, но и наполняем палой листвой холщовые мешки, а наполнив, тащим их на плечах к грузовикам, которые выделяет нам муниципалитет. Старикам доверяют пистолеты со сжатым воздухом для опрыскивания сухих листьев змеиной эссенцией. Но наиболее ответственные задания выпадают на долю взрослых, поскольку мангусты часто отвлекаются и не оправдывают возлагаемых на них надежд; а раз так, то уже через пару дней по отметкам в карточке будет ясно, что работаем мы недостаточно и вероятность нашей отправки на север, в сельву, увеличится. Как и следует ожидать, мы всячески стараемся не допустить этого, хотя, если доходит до дела, тут же признаем, что отсылка на север — обычай не менее естественный, чем сама кампания; так что нам даже в голову не взбредет протестовать; однако по-человечески вполне понятно, что мы из кожи вон лезем, лишь бы заставить мангустов работать. Нам очень хочется получить максимум отметок в карточках, а для этого мы бываем подчас суровы с мангустами, стариками и детьми, участие которых необходимо для успешного проведения кампании.
Когда-то мы задавались мыслью, как возникла идея опрыскивать сухие листья змеиной эссенцией, но, лениво выдвинув несколько гипотез, пришли к выводу, что происхождение традиций, особенно полезных и разумных, обычно теряется в глубине веков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106
И я ошеломлен и чувствую в себе такую радость, что, едва наступает перерыв, вскакиваю в восхищении с места и аплодирую актерам и говорю жене, что чешские мимы просто чудо, а та сцена, где рыбак забрасывает удочку и вытаскивает блестящую рыбку, абсолютно неподражаема. Моей жене представление тоже доставило удовольствие, и она тоже хлопает в ладони, но тут я вдруг понимаю (и миг этот для меня словно сквозная рана в груди, влажная и хрипящая), что ее радость и ее аплодисменты совсем не такие, как мои, а ко всему прочему рядом с нами почти всегда кто-то из друзей, он тоже развеселился и тоже стал хлопать в ладони, но опять-таки не как я, и мне приходится выслушивать умные-разумные речи, что, мол, в общем-то спектакль премиленький и актеры неплохие, но вот, понятное дело, нет свежести в решении и идея не нова, не говоря уже о том, что костюмы невыразительны да и постановка посредственна и так далее и тому подобное. Когда моя жена или друг говорят такое — а говорят они это ласково и совершенно беззлобно, — я понимаю: я идиот, но беда в том, что ты ежеминутно забываешь: удивляться всякой ерунде, на что и внимания-то не стоит обращать, — твой конек, так что внезапное низвержение в идиотизм — это как история с пробкой, которая в подвале годами соприкасалась с вином, будучи вогнанной в горлышко бутылки, а потом вдруг — хлоп, и все, и теперь это не больше чем просто пробка. Мне взять бы да и вступиться за чешских мимов или таиландских танцовщиц, ведь они мне показались восхитительными, и я, глядя на них, был так бесконечно счастлив, что умные-разумные слова моих друзей или жены, словно чьи-то острые ногти, больно впились в меня, хотя я и прекрасно понимаю: они правы и спектакль, должно быть, не так хорош, как мне то казалось (но на самом деле мне нисколечки не казалось, что он хорош, просто-напросто я был в восторге от увиденного, совсем как идиот, каковым я и являюсь, и этой малости мне хватает, чтобы приходить сюда, и я с удовольствием прихожу сюда всякий раз, как случается такая возможность, а случается она нечасто). Но я никогда не спорю с моей женой или друзьями, потому что знаю: они правы, и они верно сделали, что прохладно отнеслись к зрелищу, ведь наслаждения для ума и чувства должны рождаться от трезвого рассудка и прежде всего от понимания того, что все познается в сравнении, то есть следует опираться, как говорил Эпиктет, на известное ранее, чтобы судить о текущем, ведь именно это, и ничто иное, и есть культура и софросиния. И ни в коем случае я не собираюсь спорить с ними и в лучшем случае ограничиваюсь тем, что отхожу на несколько метров, чтобы не выслушивать их последние суждения и эпитеты, и пытаюсь удержать в себе образ блестящей рыбки, плавающей посреди сцены, хотя сейчас мое воспоминание уже необратимо изменено разумнейшими критическими замечаниями, которые я только что услышал, и мне не остается ничего иного, как восхищаться посредственностью недавно виденного мной зрелища, приведшего меня в восторг, потому что меня радует всякая пустяковина, лишь бы она была наделена какой-никакой формой и цветом. И на меня снова наваливается сознание того, что я — идиот, что любой ерунды достаточно, чтобы потешить меня в этой жизни в полосочку, и вот воспоминание о том, что я полюбил и чем наслаждался в этот вечер, мутнеет и путается, творение других идиотов, которые удили рыбу или неважно танцевали — да еще при невыразительных костюмах и посредственной хореографии, — для меня почти что утешение, правда весьма сомнительное: ведь вон сколько нас, таких идиотов, собралось этим вечером в этом зале поудить рыбу, потанцевать и похлопать в ладоши. Самое скверное, что через пару дней я открываю газету и читаю критическую заметку про этот спектакль и почти всегда и почти дословно критика совпадает с тем, что так умно-разумно вещали мои друзья или жена. Сегодня я уверен: не быть идиотом — одна из наиважнейших вещей в жизни человека, правда, всякий раз на меня потихоньку нападает забывчивость, и вот беда, наступает момент, когда я это забываю окончательно, вот, к примеру, сейчас я увидел утку, которая плавает в одном из озер Булонского леса, ее красота так меня поразила, что я не удержался и присел на корточки возле воды и Бог знает сколько времени любуюсь ее красотой, надменной радостью ее глаз, этой изящной двойной волной, что взрезается ее грудью и что, разбегаясь в стороны, гаснет вдали. Но утка не единственный источник моего восхищения; так случилось, что сейчас мне понравилась утка, но на ее месте может оказаться все что угодно: сухой листик, качающийся на краю скамейки, оранжевый подъемный кран, огромный и изящный, на фоне синего вечернего неба, запах вагона, когда ты входишь в него, и в руках у тебя билет, и ехать тебе далеко, и все пройдет просто великолепно: станции за окном, бутерброд с ветчиной, кнопки выключателя (одна белая, другая фиолетовая), регулируемая вентиляция — все это мне кажется таким прекрасным и в то же время таким невозможным, что иметь это здесь, рядышком, — да это почти то же самое, как если бы на меня вдруг хлынул освежающий дождь наслаждений, которому не суждено никогда прекратиться. Но мне все говорят: твой восторг — доказательство твоей незрелости (они хотят сказать, что я идиот, но выбирают выражения), и нельзя же так восторгаться сверкающей на солнце паутинкой, поскольку, если ты так распаляешься из-за какой-то там паутинки с капельками росы, то что от тебя останется, на сегодняшний вечер, когда будут давать «Короля Лира»? И это меня слегка удивляет, потому что, если ты и вправду идиот, то, что ни делай, восторга в тебе не убавится, а вот если у тебя ума палата и ты знаешь, что к чему и что почем, вот тогда-то способности восторгаться в тебе кот наплакал и расходуется она крайне быстро, и поэтому, хотя я и ношусь вокруг озера по Булонскому лесу, чтобы получше разглядеть утку, мне это нисколько не помешает сегодня же вечером выплеснуть море восхищения, если мне вдруг понравится, как поет Фишер-Дискау. И ныне я подумываю, что идиотизм — должно быть, умение все время восторгаться любой мелочью, которая тебе нравится, и при этом рисуночек на стене не станет казаться тебе ущербным при воспоминании о фресках Джотто в Падуе. И от идиотизма нельзя избавиться, он присутствует в тебе всегда: вот мне нравится этот желтый камушек, а сейчас мне нравится «Прошлым летом в Мариенбаде», а сейчас нравишься ты, солнечный зайчик, а сейчас — этот фыркающий у перрона Лионского вокзала локомотив, а сейчас — грязный оборванный листок. А сейчас мне нравится, мне столько всего нравится, и я — опять я и снова я — становлюсь идиотом, совершенным в своем идиотизме, который не помнит, что он идиот и упивается весельем, пока первая умная-разумная фразочка не вернет его к осознанию собственного идиотизма и не заставит поспешно искать неловкими пальцами сигарету, глядя в пол, все понимая, а порою и одобряя, ведь идиоту помимо всего как-то надо включаться в жизнь, понятное дело, до тех пор пока он снова не увидит утку или листок, и так всегда.
[Пер. М.Петрова]
С чувством законной гордости
Никто из наших не помнит точной формулировки закона, обязывающего граждан собирать опавшие листья, но ручаемся, что никому и в голову не придет ослушаться, ведь это один из древнейших обычаев, который мы усваиваем с самого раннего детства, и для нас участие в ежегодной кампании по уборке сухих листьев, начинающейся второго ноября в девять часов утра, почти такой же элементарный навык, как умение завязывать ботинки или раскрывать зонтик.
Никому также не придет в голову оспаривать правомерность самой этой даты — раз так повелось в нашей стране, значит, на то есть свои основания. Весь предыдущий день мы проводим на кладбище: идем на могилы умерших родственников и сметаем сухие листья, которыми надгробия завалены до неузнаваемости; однако в тот день палая листва еще не имеет, так сказать, официального значения, пока она лишь досадная помеха, не больше, и ее нужно устранить, чтобы потом поменять воду в цветочных вазах и почистить загаженные слизняками надгробные плиты. Кое-кто порой заикается о том, что неплохо было бы перенести начало кампании на два-три дня раньше, тогда, мол, первого ноября на кладбище будет чисто и люди смогут посидеть на могилах, собираясь с мыслями и не тратя времени на утомительную уборку, из-за которой подчас происходят неприятности, отвлекающие нас от исполнения своего долга в поминальный день. Однако мы всегда отвергали эти инсинуации, равно как и не допускали даже мысли об отмене экспедиций на север, в сельву, каких бы жертв они нам ни стоили. Таковы традиции нашей родины, которые возникли отнюдь не на пустом месте, и наши деды неоднократно давали суровую отповедь анархически настроенным элементам, указывая на то, что кучи сухих листьев на могилах как раз служат напоминанием о неудобствах, связанных с листопадом, и вдохновляют наш коллектив на еще более рьяное участие в кампании, которая должна начаться на следующий день.
Все население призвано внести свой вклад в дело уборки листьев. Накануне, к моменту нашего возвращения с кладбища, муниципалитет устанавливает посреди площади киоск, покрашенный белой краской, а мы, дойдя до него, занимаем очередь и терпеливо ждем. Поскольку «хвост» нескончаем, большинство из нас возвращаются домой очень поздно, однако каждый счастлив получить свою карточку из рук муниципального чиновника. В этом расчерченном на клетки листочке с завтрашнего утра будет отражаться наше участие в трудовой вахте: когда мы сдаем на приемном пункте мешки с сухими листьями или клетки с мангустами — это уж кому что поручат, — специальная машина пробивает в карточке отверстие. Больше всех радуются дети, ведь им вручают самые большие карточки (которые они с восторгом демонстрируют матерям) — и ставят на самые легкие работы, в основном поручают следить за мангустами. Нам, взрослым, приходится потруднее, и не мудрено: мы же не только командуем мангустами, собирающими листья, но и наполняем палой листвой холщовые мешки, а наполнив, тащим их на плечах к грузовикам, которые выделяет нам муниципалитет. Старикам доверяют пистолеты со сжатым воздухом для опрыскивания сухих листьев змеиной эссенцией. Но наиболее ответственные задания выпадают на долю взрослых, поскольку мангусты часто отвлекаются и не оправдывают возлагаемых на них надежд; а раз так, то уже через пару дней по отметкам в карточке будет ясно, что работаем мы недостаточно и вероятность нашей отправки на север, в сельву, увеличится. Как и следует ожидать, мы всячески стараемся не допустить этого, хотя, если доходит до дела, тут же признаем, что отсылка на север — обычай не менее естественный, чем сама кампания; так что нам даже в голову не взбредет протестовать; однако по-человечески вполне понятно, что мы из кожи вон лезем, лишь бы заставить мангустов работать. Нам очень хочется получить максимум отметок в карточках, а для этого мы бываем подчас суровы с мангустами, стариками и детьми, участие которых необходимо для успешного проведения кампании.
Когда-то мы задавались мыслью, как возникла идея опрыскивать сухие листья змеиной эссенцией, но, лениво выдвинув несколько гипотез, пришли к выводу, что происхождение традиций, особенно полезных и разумных, обычно теряется в глубине веков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106